Ожерелье для Ирины

В Успенском соборе зазвучал голос, от которого замирали свечи — пела Ирина. Тонкая, совсем ещё девочка, с лицом, как у мадонны, она стояла на клиросе и выводила ноты, она не пела — молилась. Голос её не был громким, но в нём было то, что пронзало душу, как свежий ветер с родных полей. Слова молитв не просто звучали — они искрились, и когда она пела, даже старые монахини забывали читать молитву, а прихожане стояли с закрытыми глазами, будто боялись спугнуть чудо.
Слух о певчей девочке прошёл по городу, как перезвон в пасмурный день. Люди шли в монастырь не за молитвой — за чудом. В дни служб каждый прихожанин вглядывался в клирос, откуда лился голос — тонкий, тёплый, будто солнечный луч, прошедший сквозь узорчатое стекло. Среди строгих силуэтов монахинь стояла она — худенькая, смуглая, почти невесомая. Чёрный клобучок, опустившись на лоб, закрывал половину лица, оставляя лишь глаза — большие, тёмные, с томлением, которое не принято видеть в глазах пятнадцатилетней. В её взгляде было что-то невысказанное, как всеми забытая старая песня.
Этого было достаточно, чтобы и в монастыре, и за его стенами не утихали догадки: кто она, эта девочка с голосом светлым, как апрельская заря, и глазами, будто хранящими осеннюю тишину? Никто не знал. Ни настоятельницы послушниц, ни старые монахини, ни те, кто приносил просфоры и свечи. Только игуменья — сухая, неподвижная, как вековое древо, — строго хранила тайну. Она никогда не говорила о ней ни слова, но все чувствовали: знает. Знает и молчит.
И она знала, знала что Ирина — плод несчастной, и чистой любви. Её родила оперная певица Мария Ливенцова— красавица, обласканная публикой, в чьём голосе слышались звуки весеннего шторма и томления южных ночей. Её отец — полковник Пётр Николаевич Шатилов, потомственный дворянин, фронтовик и офицер донской кавалерии. Роман их был краток, стремителен, обречён с самого начала. Он должен был жениться на богатой невесте. Она должна была уехать на гастроли в Париж. Но в России началась революция.
Марию убили в собственной квартире, неизвестные в солдатской форме и с оружием. Долго что-то искали, требовали у неё какие-то драгоценности. Ничего не нашли и в бессильной злобе забрали что подвернулось под руки а Марию застрелили что бы не оставлять свидетеля. Так что же они искали, что-то более значительное? Ну об этом история умалчивает. Девочку, которая была с гувернанткой на прогулке, Пётр Николаевич определил в монастырь, передав игуменье Успенской обители. И там, в белых стенах, началась другая жизнь. Тихая и тревожная, как память.
Келья у Ирины была небольшая, точно ячейка в улье, каким представлялся трехэтажный монастырский корпус.  Окно выходило на площадь, к соборам, где между берез и сосен виднелись могильные плиты: в монастыре было кладбище, самое богатое и большое в город.
Ирина уже привыкла к виду из своего окна, и даже в осенние глухие ночи, когда березки трепетали от ветра а высокие сосны громко сердились и шумели,—она, сидя за святой книгой, не  вздрагивала и не выбегала, не помня себя, в коридор, как  было это в первое время. Из её окна был виден памятник под старой, ветвистой липой, простой зеленый бугорок с беленькими степными цветами. Над ним одиноко стоит белый крест, без всяких украшений и деревянная скамеечка сиротливо прислонилась к липе... Это самая интересная и загадочная могила. Каждый день, робко выглядывая в свое окошечко, Ирина видела, как на скамеечке у липы обязательно сидит кто-нибудь,— бывший дирижёр в продранном на локтях фраке, старая гримёрша да слепой скрипач, но больше все  молодежь: студенты в голубых фуражках и молоденькие девушки.
В келейке у Ирины пусто: столик, табурет, икона в углу да священные книги с выбитыми на переплетах крестами.  Возвращаясь узенькой дорожкой из церкви, сорвет она  с березки душистую зеленую веточку, иль поливая цветники, спрячет у себя на груди синий, простой цветок и принесет в свою келейку, поставить в воду и, не шелохнувшись, смотрит как  расправляет свои увядшие лепестки зеленая веточка или синий цветок.  Ей хорошо в этом тихом белом монастыре,  за высокой каменной стеной: старые монахини так ласковы  с нею и в церкви все суют ей просфоры, должно быть, за  её песни, а подружки— такие-же девочки, как она, в темных рясах и клобучках, они такие веселые, и когда работают за монастырем на огородах, так звонко и грустно поют Мирские песни!..
Была весна.  Стыдливо распустились белые березки и закрыли собор и памятники бледно-зеленой нежной завесой. Кое-где на грядках вспыхнули желтые крупные розы... Весь монастырь со своими многочисленными пересекающимися тропинками, садиками, цветниками был точно новая свежая картина, на которой еще не подсохли краски.. Когда наступал вечер, за стенами монастыря, в пруду, стоном стонали лягушки. Свисток паравоза, на недалекой железной дороге, звучал раскатисто и долго в весеннем звонком лугу... 
Однажды Ирина сидела, по обыкновению, у своего окна и читала Библию. Важные, высокие слова, лившиеся медленно и властно, точно игуменья при парадном выходе в церковь, не волновали её более.  Какой-то невнятный разговор донёсся из окна. Она выглянула в окно: у могилки под липой, на скамеечке сидел странный человек в поношенном фраке и старая гримёрша, шептавшая что-то о "проклятом бриллиантовом ожерелье. Странный человек оставил голубые васильки и глядя в сторону монастырских окон удалился. Гримёрша понуро поплелась следом.
Полковник Шатилов так и не вернулся. После эвакуации из Крыма он осел в Париже, где стал известен как яростный критик советской власти. В мемуарах "Забытый полк" полковник упомянул "невыполненный долг перед одной ростовской обителью", но имя Ирины так и не назвал.
Девочка росла, не зная своей истории. Лишь по ночам, когда монастырь затихал, она подходила к окну и пела тихие колыбельные могиле под липой.
В 1932 году монастырь закрыли. И когда монастырь закрывали, какие-то люди долго что-то искали в келье старой игуменьи, которая к тому времени уже умерла. Послушницы со временем все покинули свою обитель. Ушла и Ирина, но перед своим уходом, случайно нашла под половицей кельи потрёпанный дневник матери. На последней странице было написано:
"Петя, они узнали про бриллианты. Спаси нашу дочь."
Дальше шла клякса, похожая на пулевое отверстие.
В тот же вечер она нашла старую гримёршу, которая сказала ей:
— Твою мать убили не просто так. Она прятала ожерелье подаренное ей Петром Николаевичем... После этого Ирина исчезла. На подоконнике её кельи нашли: засохший букет голубых васильков и потёртую партитуру “Кармен”.
Говорят, в тот же день старый дирижёр перестал приходить к могиле Ливенцовой. А в парижской газете "Возрождение" появилась короткая заметка: "Бывший Полковник Генерального Штаба Российской императорской армии П.Н.Шатилов учредил стипендию для молодых певиц Русской консерватории".
В 1975 году в лондонском аукционном доме "Кристис" продали уникальное бриллиантовое ожерелье работы Фаберже. Покупатель — седовласый мужчина с шрамом на лице — заплатил за него баснословную сумму.
На следующий день газеты писали: "Таинственный русский меценат передал драгоценности в дар музею".

Но никто не заметил, как в тот же вечер к Бруквудскому кладбищу подъехала машина. Пожилая женщина в чёрном положила на одну из могил скромный букет васильков...