Легат Септимий

Клубы дыма поднимались над городом. Сизый смог окутывал развалины домов и городских стен, застывая и уплотняясь в низинах между холмами. Лязг железа, скрип повозок, ржание лошадей и крики людей, смешались с гарью, переполнявшей воздух. Небо заволокло черно-сизой пеленой дыма, и хотя до захода солнца оставалось еще часа два, сумрак простерся до горизонта, вбирая в себя зарево пожарищ. 
 
Римские легионеры спешно выносили из уже пылающего Иерусалимского Храма золотую и серебряную утварь, литую бронзу, дорогие ткани и благовония. Я, легат Септимий, командующий четвертым Сирийским легионом стоял на ступенях, что вели во внутренний двор Храма, и наблюдал за организованным хаосом. Мои орлы, мои волки, мои солдаты четвертого Сирийского, закаленные в десятках стычек, сейчас походили на муравьев, тащащих добычу в свой разоренный муравейник. Они действовали слаженно, но в их глазах горел животный азарт грабежа, который я презирал, но которому не мешал. Война имеет свою цену, и эта добыча – лишь малая часть платы за кровь, пролитую на этих проклятых камнях.

Мимо меня пронесли знаменитый семисвечник, его золотые ветви тускло блестели в свете пожара. Затем – стол для хлебов предложения, тоже из чистого золота. Солдаты спотыкались, торопясь вынести сокровища до того, как рухнет пылающая крыша. Я отдал приказ – брать всё. Тит был непреклонен. Всё, что имеет ценность, должно отправиться в Рим для его триумфа. Победа над Иудеей должна быть оглушительной, ее богатства – выставлены на потеху толпе, ее бог – унижен и низвергнут.

Ко мне, оттирая копоть со лба, подошел мой центурион, Гай Лонгин.

– Легат, западная галерея очищена. Сопротивление подавлено. Что с жрецами, которые заперлись в святилище?

– Огонь решит их судьбу, Лонгин, – ответил я, не поворачивая головы. – Они сами выбрали свой алтарь для жертвоприношения. Есть вести от главнокомандующего?
Лонгин хмыкнул, бросив взгляд на холм, где в отдалении виднелся шатер Тита, окруженный преторианской гвардией.

– Тит наблюдает. Говорят, рядом с ним царица Береника.

Я медленно повернулся к нему. Береника. Иудейская царица, сестра этого ничтожества Агриппы, которая сумела опутать своими чарами сына самого Веспасиана. Весь лагерь шептался об их связи. Солдаты не понимали, как их полководец, истребляющий ее народ, может делить ложе с одной из них. Но я видел в этом холодный расчет, свойственный Флавиям.

– Она смотрит, как горит святыня ее народа, – проговорил я, скорее для себя, чем для Лонгина. – Интересно, что она чувствует? Гордость за своего римского любовника или ненависть к нему?

– Пока он дарит ей жемчуга, она будет чувствовать то, что ему угодно, легат, – цинично бросил центурион.

И в этом была доля истины. Тит был сложен и противоречив. Днем он был безжалостным полководцем, обрекающим на смерть тысячи, а ночью, как говорили, он превращался в пылкого влюбленного, слушая стихи на греческом из уст своей иудейской царицы. Возможно, в ее объятиях он искал прощения за то, что творили его легионы. А возможно, он просто упивался своей безграничной властью: властью над жизнью, смертью и даже над сердцем вражеской принцессы.

Внезапный грохот заставил нас обоих вздрогнуть. Одна из стен Храма, подточенная огнем, с оглушительным ревом обрушилась внутрь, подняв в небо столб искр и раскаленного пепла. Крики тех, кто не успел отскочить, потонули в общем гуле.

– Прикажи отвести людей, Лонгин, – скомандовал я. – Главное уже у нас. Пусть огонь завершит работу.

Я снова посмотрел на зарево, поглотившее город. Эта победа пахла не лавром, а пеплом. Она была пропитана запахом горелой плоти и расплавленного золота. И где-то там, на холме, Тит праздновал свой триумф рядом с женщиной, чей мир он только что сжег дотла. А я, легат Септимий, командующий четвертым Сирийским легионом, чувствовал, как этот пепел оседает не только на моих доспехах, но и в самой душе. Рим победил. Но что-то важное было потеряно здесь навсегда, под этим черным от дыма небом.