Чистота момента

Субботней рани хладный, первозданный свет, еще не тронутый ни спешкой, ни заботой,
просачивается сквозь гардинный тюль, лениво осязая контуры предметов,
мебели, книг, остывшего за ночь окна, за коим город спит, не ведая, что начат
еще один отрезок бытия, пустой квадрат календаря, где цифра – лишь примета.

И тело, пробудясь из вязкой летаргии сна, еще хранящее тепло постельной ниши,
не требует привычной дани – кофе, тостов, омлета пресного, того, что плебс зовет началом дня,
но тянется душа, инстинктом более глубинным, может, атавистическим,
к тому, что прожигает горло, очищает взгляд, к той ясности последней, до которой не дотянется возня.

Не к крошкам на тарелке, не к желтку, дрожащему как маленький зрачок испуганного бога,
не к маслу, тающему, словно снег под мартовским лучом, суля обманчивую сытость,
но к полке, где в стекле граненом дремлет огненная влага, чья крепость – не обуза, а свобода,
и чей глоток, как первый крик младенца или выстрел с корабля, смывает быта затхлую избитость.

Зачем обременять себя жеваньем, этой прозой жизни, этим грубым кормом,
когда есть путь прямей – сквозь обжигающий эфир к той точке невозврата, где молчанье
становится красноречивей слов, где мир, освобожденный от навязанных ему условных форм,
предстанет в наготе своей, и это будет лучшее из всех возможных начинаний?

Так пусть же подождет яичница, и кофе пусть остынет, не дождавшись молока и сахара,
рука сама нащупает стакан, тяжелый, как судьба, иль легкий, как предчувствие полета,
и первая, без закуси, пойдет, как будто через минное пространство сапёра храброго,
чтоб внутренний пейзаж немедленно преобразить, добавив резкости, отбросив все расчеты.

И пусть потом уже – часы, дела, быть может, даже встреча с кем-то, кто не знает,
что утро началось не с бытовых хлопот, а с акта чистого, почти что ритуала,
где человек, наедине с собой и вечностью, из кубка бытия неспешно пригубляет
то, что ему положено, и в этом – вся суть прожитого и будущего дня, как ни звучало бы это мало.