Хлеб

Два монарха, забывшись в догматике власти,
разделяют абстрактное — плотность зерна.
Хлеб лежит между ними, как символ напастей,
аллегория пульса, отлитая в прах.

Он не пища, но действо в шкале потребленья,
он эсхатологичен, как внутренний счет.
И растет он на стыке наречий и тленья,
где земля — компромисс, а пшеница — расчёт.

Говорит вдруг один: "Метафизика почвы —
это все воля предков, рассыпавших прах.
Этот хлеб — мой архив, он хранится как почерк,
что был выведен в страхе на каменных снах."

Друг ответствует: "Нет ни империй, ни ила.
Зёрна всходят от ветра, а не от идей.
Ты ж читаешь природу, как грамоту мира,
где написано кровью: владей для людей."

Они мерят буханку, как Сваргу сквозную,
как трактат об обмене времён на дары,
не вкушая её — ведь гортань их немую
не спасет даже Стрепсилс с настойкой коры.

Хлеб — не плод, а гипостаз историй и крови,
симулятор общинной мечты и вины.
Он — анамнез утрат, зашифрованный в слове,
что не в силах и вымолвить даже «живи».

Они держат по крошке — как держат параграф
в старом кодексе, выжженном тенью знамен.
Но когда исчезает последний их аграф,
остаётся лишь хлеб. Никому. Без имен.