Невские новеллы 2

Философско-критические новеллы на стихи разных авторов (из цикла невские байки)



ЛИСТОПАД МАЛЕВИЧА ( «Обманный лёд на искренность воды…»)

День вздыхал, срывая с берёз последние листья, и они летели вниз, вычерчивая в воздухе геометрические фигуры – окружности, квадраты, треугольники, линии, пересекающиеся под невозможными углами. Художник Варфоломей, одержимый идеей воплотить душу осени на холсте, стоял посреди Летнего сада, наблюдая, как листья складываются в узор, напоминающий его собственные, давно сожжённые эскизы. «Это не природа», –  бормотал он, «это кто-то рисует. Кто-то, кто знает мои мысли». И вдруг один из листьев, алый, как кровь, прилип к его щеке, и на ней проступили слова: «Ты уже часть картины». Но он не мог этого прочитать. А на следующий день Варфоломея нашли на заснеженной аллее  –  он лежал, раскинув руки, а вокруг него листья выложились в идеальный квадрат.


ЧУГУННЫЕ ОБЪЯТИЯ

Мосты через Неву смыкали свои пролёты в тумане, будто скелеты исполинских существ, застывшие в попытке обнять друг друга. Как-то ночью поэтесса Лидия, бродившая по набережной в поисках вдохновения, услышала, как чугунные перила зашептали её стихами – теми, что она ещё никак не решалась написать. «Это город говорит через меня», – подумала она, прижав ладонь к ледяному металлу. Но когда она попыталась уйти, мост сомкнул свои дуги, и её больше никто не видел. Лишь в самые тихие ночи прохожие слышали, как кто-то читает стихи под тяжёлыми сводами, а чугунные решётки становятся тёплыми, как будто от прикосновений невидимых рук.


КОЛОКОЛА («Играл прибой на клавишах песка»)

Над городом,  улицы которого изгибались, как змеи, кусающие собственные хвосты, стоял собор без креста, а в его колокольне жил звонарь, который не звонил в колокола, а лишь прикладывал к ним ладони, будто пытаясь уловить их дрожь ещё до удара. Он утверждал, что звучание ко;локола происходит не от языка, а от ветра, который приносит голоса умерших, и если слушать достаточно долго, можно различить в их гуле истории – о  кораблях, ушедших в туман и не вернувшихся, о женщинах, ждавших на берегу, пока их платья не превращались в паруса, о детях, которые, играя у воды, вдруг становились рыбами и уплывали в глубину. Однажды звонарь исчез, но колокола продолжали звонить сами, и те, кто проходил мимо, слышали в их звуках собственные имена, произнесённые голосами, которых они не могли вспомнить.


ОСТРОВ

Рассказывают, что в том месте, где река делает петлю, словно змея, пытающаяся укусить себя за хвост, есть остров, который появляется только тогда, когда на землю опускается туман. На нём нет ни деревьев, ни камней – только белые цветы, которые закрываются при свете солнца и раскрываются в сумраке, и если сорвать любой из них, он рассыпется в прах, оставляя в ладони лишь холод.  Туда приходили те, кто хотел забыть о своих печалях и заботах. Они садились на берегу, и туман обволакивал их, как саван, а когда он рассеивался, на песке оставались лишь следы, ведущие в воду, отражающую небо или в небо, упавшее в воду. Иногда, в особенно тихие вечера, можно было услышать, как остров поёт – низким, дрожащим голосом, словно старик, рассказывающий сказку.


СЕРЕБРЯНЫЙ КОЛОКОЛЬЧИК

В старом квартале, где дома стояли так близко, что соседи могли пожать друг другу руки, высунувшись из окон, жил коллекционер. Он собирал камни – но не простые, а те, что   вымывались волнами из древних слоёв земли. Он утверждал, что в каждом камне заключено время, и если приложить его к уху, можно услышать, как оно течёт – то  медленно, как смола, то стремительно, как горный поток. Однажды он нашёл камень, который не издавал ни звука. Когда же он разбил его, внутри оказалась полость, а в ней – крошечный серебряный колокольчик, который зазвонил в тот же миг, и коллекционер вдруг вспомнил всё, что давно забыл, и тут же забыл всё, о чём помнил. Наутро сосед, из окна напротив, увидел его сидящим на полу среди разбросанных камней, повторяющим за тихими переливами колокольчика: Валаам, Валаам, Валааааа..ам...


ФОРТЕПЬЯНО

На берегу, где волны оставляли после себя не пену, а тонкие ледяные иглы, стояло фортепьяно, вмёрзшее в лёд и ставшее само льдом. Говорили, что оно принадлежало композитору, который пытался записать музыку прибоя, но, не сумев уловить её суть, оставил инструмент на берегу. Если кто-то прикасался к клавишам, лёд трескался, издавая звук, похожий на звон хрустальных бокалов, а те, кто делал это слишком часто, начинали слышать музыку всегда и во всём – в скрипе ступеней, в шепоте листьев, даже в биении собственного сердца.  А потом они замечали, что их пальцы постепенно становятся прозрачными, похожими на ледяные клавиши.


МУЗЫКА

Она жила в доме переделанном из старой баржи, который, подобно детской колыбели, качался на воде. Каждое утро она выходила на сваренный из железных прутьев балкон, чтобы дирижировать волнами. Она не была музыкантом, но море слушалось её, и прилив начинался ровно в тот момент, когда её рука описывала в воздухе первую дугу.
– Вода – это   музыка, – говорила она. 
Первым осенним утром её не оказалось на балконе, но волны продолжали накатывать в такт невидимым движениям, а на мокром песке кто-то разглядел подобие нотного стана, на котором вместо нот были её следы, уходящие за горизонт.


ХЛЕБНЫЙ ЧАС (На горизонте ртутном облака)

В старом доме на Васильевском острове жил старик, который ловил время. Он действительно расставлял по углам комнат тончайшие сети, сплетённые из паутины и теней, и каждое утро проверял их, вытряхивая пойманные минуты  –  крошечные, дрожащие комочки света. Он складывал их в банки, подписывал даты и ставил на полки, которые возвышались до самого потолка. Однажды он поймал целый час, но, развернув его, обнаружил, что тот уже мёртв  –  высохший, как осенний лист. Тогда он вышел на улицу, где моросил мелкий октябрьский дождь, и поднял его высоко над головой, а чайки, кружившие над Невой, выхватили этот час у него из руки и унесли прочь, словно он был всего лишь куском хлеба в бесконечном пире времени.


НАДТРЕСНУТЫЙ СТАКАН

В кабачке у Калинкина моста  воздух был густ от табачного дыма. За столиком у окна     сидел человек, а перед ним стоял надтреснутый стакан, сквозь трещину которого, не из а внутрь просачивались темные мысли и тяжелые чувства, медленно наполняя его густой красно-жёлтой жидкостью. Бармен, человек с лицом, напоминающим старую газету, спросил его: «Что ты пьёшь?» – и человек ответил: «Свою осень». Тогда бармен достал из-под стола бутыль с мутной брагой и налил ему ещё, сказав: «Это последний глоток октября, попробуй и его». Человек выпил и почувствовал, как холодный термос внутри его груди наполняется чем-то тяжёлым и сладким, похожим на забытые слова последней любви.


ДЕВУШКА-СТРЕКОЗА (Из будущего день протянет  руки)
 
На Невском проспекте, где тени прохожих сливались в единый чёрный поток, а фонари мерцали, словно глаза умирающих рыб, появилась девушка с крыльями стрекозы – сухими, прозрачными, издававшими при каждом движении звук, похожий на шелест старых писем. Она шла, не касаясь земли, а её крылья отбрасывали едва заметный свет, и там, где этот свет вступал в спор с тенями, оставались следы, похожие на строки стихов. Изаиль, декламатор стихов у «Бродячей собаки», спившийся и полубезумный поэт, попытался поймать её, но его руки прошли сквозь неё, как сквозь дым. «Ты – наверное мысль, которую я ещё не выстрадал», –  прошептал он, но она лишь улыбнулась и растворилась в воздухе, оставив после себя запах осенней листвы и ощущение, будто кто-то стёр ластиком бо;льшую часть оставшейся изаильевой памяти.


ОСКОЛКИ

В подвале дома на Гороховой улице, куда даже свет боялся заглядывать, иногда можно было найти осколки – не стекла, не хрусталя, а чего-то более хрупкого: застывших мгновений, снов, теней. Старьёвщик Фаддей собирал их в особую коробку из-под императорского чайного фарфорового сервиза и иногда, в особенно бессонные ночи, доставал их и подолгу разглядывал, пытаясь угадать в их переливах черты сказочных существ. Однажды он нашел осколок, в котором увидел самого себя, но старого, седого, с глазами, полными звёзд. «Это будущее», – догадался он, но разволновавшись, выронил осколок из рук, и тот разбился, рассыпавшись на ещё более мелкие кусочки, каждый из которых теперь хранил лишь пылинки его никчёмной жизни.


ИГРА СВЕТА

Когда октябрь с утра внезапно покрылся инеем, а лужи застыли, словно чёрные зеркала, профессор Лихачёв заметил, что время течёт неравномерно: в одних переулках оно спешило, в других – останавливалось вовсе. Перепроверяя это наблюдение он увидел, как из лужи, как будто это совсем не лужа, а люк какого-то забытого бомбоубежища, вылез мальчишка – точная копия его самого, но семилетнего. Мальчик молча протянул ему кусок льда, внутри которого плавала золотая рыбка. «Это твое единственное желание», –  сказал он и исчез во времени, которое всё ускорялось и ускорялось. Профессор не успел ни загадать желания, ни понять было это на самом деле или это игра света в замерзшей воде его жизни.



БУТЫЛКА НА ПАМЯТЬ (Заветные часы уединенья /В.Х.)

В подвале дома на Офицерской, куда вела узкая лестница, располагался винный магазин, хозяином которого был старый ромейский купец. Его товар был необычен: бутылки с вином, в котором плавали виноградные зёрна несбывшихся мечтаний, пёрышки розовых фламинго или побеги лесной земляники. «Это – вина человеческих чувств», –  говорил он, наливая гостю бокал. И тот, кто пил, вспоминал моменты не из своей жизни, а из жизни других незнакомых ему людей. Как-то раз миловидная барышня, выпив глоток такого вина, увидела себя в чужой пустой комнате – она была поэтессой, которая склонившись над тонким листом рисовой бумаги писала о… но тут в дверь постучали и женщина в испуге прошептала: «Нет, нет, это не мои воспоминания», «Нет, – ответил старый ромеец – это то уединение, которое Вы так и не решились впустить в себя». На следующий день подвал оказался пуст, а на полке осталась лишь одна бутылка – с морской водой, песней не вернувшегося из плавания моряка и щепой разбившегося о рифы корабля.



СКРИПАЧ (Закрыты двери, в доме – никого / О.И.)

В Александровском саду есть статуи, которые помнят больше, чем люди, и есть одно старое дерево и скамейка под ним, сидя на которой нельзя мечтать, закрыв глаза.  Однажды тёплым сентябрьским вечером, когда солнечные лучи, пробившиеся сквозь начинающие редеть листья, спорили, кто из них ярче, под этим деревом присел отдохнуть старый скрипач, игравший на Невском удивительно-нежные мелодии, от которых прохожие плакали, сами не зная почему. И вот, едва он закрыл глаза, мечтая забыться на пять, десять, пятнадцать минут, ветер, тот самый, что гоняет грусть по улицам, закружился вокруг него, шепча: «Ты слышишь? Это птицы спят, а не ты, это птицы закрыли глаза, а не ты». И скрипач услышал – не щебет, не пение, а тихий шелест крыльев, будто тысячи птиц одновременно видели один и тот же сон. «Они летят к берегам, где нет ни тьмы, ни печали», –  чуть слышно прошептал ветер и подхватил скрипача, унося его ввысь, к облакам, где тот исчез, оставив на земле не память о своей печали, а скрипку, которая до сих пор иногда играет сама по себе в Александровском саду, под старым деревом.


ЛУНА И НОЧЬ

На Петроградской стороне жила женщина, которая утверждала, что ночь – это не отсутствие на небе солнца, а живое существо, которое можно потрогать. Она выходила на улицу, когда город засыпал, и шёпотом разговаривала с темнотой, а та отвечала ей голосом, похожим на шорох старых страниц.  Однажды к ней пришла луна – не та, что светит в небе, а другая, маленькая и бледная, как девочка-нищенка из соседнего дома.
«Кто из нас белее?» – спросила луна.
«Ты – как снег, что тает, не успев упасть», – ответила женщина.
«А летняя ночь?»
«Ночь – как старинное зеркало, в котором осталось единственное отражение – зимнего дня.»
«А ты?»
«А я – как тень, которая живёт, забыв о своём хозяине.»
 

МОНАХ

В Санкт-Петербурге прошлого века бытовало предание: если стоя на Офицерской Набережной, бросить чётки в Неву, и спросить о чём-то жизненно важном, вода ответит тебе шёпотом. Однажды старый монах, чьи пальцы десятилетиями перебирали тёплые деревянные бусины, сжал чётки в кулаке и швырнул их в чёрную невскую рябь. Вода не забурлила, не приняла дар – она замерла, став идеально гладкой, как зеркало, в котором монах увидел не себя, а бесконечную вереницу своих прошлых жизней: то он был нищим, то царём, то чайкой, то камнем на той самой набережной, где теперь стояла девушка с лицом, сфинкса. А чётки… чётки так и не упали. Они остались висеть в воздухе, будто время остановилось, и монах понял, что это и есть его последняя молитва.


РЕЦЕПТ ЛЮБВИ (Возьмите серость дней, осенний дождь / А.К.)

Одна пожилая дама, жившая в доме с атлантами, которые неустанно держат небо на своих гранитных плечах, утверждала, что знает рецепт любви, который передавался в её семье со времён основания города. «Возьмите серость дней, –  говорила она, –  осенний дождь, крик чаек, соль с причалов…» Но главный ингредиент она никогда не называла вслух. Однажды молодой художник, отчаявшийся найти свой идеал, пришёл к ней и умолял раскрыть тайну. Дама улыбнулась, подвела его к окну, в углах которого колыхалась паутина, и сказала: «Посмотри». Художник вгляделся и увидел, что за стеклом нет города  –  лишь бесконечное море, а в нём  –  тысячи  часов, тикающих в такт его собственному сердцу. Он попытался ладонью стереть со стекла это видение, как будто оно было слоем пыли, но с каждым движением его дрожащей руки, всё отчетливей проявлялся образ прекрасной незнакомки, которая шла к нему, усиливая удары его сердца ходом тысячи часовых механизмов и рокотом волн бесконечного моря.   


АНГЕЛ (Ещё немного и Нева проснётся / А.Х.)

Над городом летает ангел. Он не из тех, что изображены на иллюстрациях из богатых дореволюционных фолиантов – он  больше похож на пожилого чиновника в потрёпанном пальто, с портфелем, в котором лежат запечатанные солнечным сургучом письма от Бога. Он знает, что всё в этом мире – обман, что дома могут исчезнуть за одну ночь, что люди  –  лишь временные гости в этом городе, да и сам этот город – призрак. И поэтому он грустит. Иногда он подсаживается к какому-нибудь местному пьяному философу-горемыке, где-нибудь  недалеко от «Кикиных палат»» и шепчет ему на ухо: «Ты прав, дружище. Всё тлен. Но попробуй сказать это так, чтобы это звучало красиво». А потом вздыхает и улетает, оставляя после себя лишь запах старых книг и лёгкое головокружение.


ВОСЬМАЯ СВЕЧА (Я думаю уйти на глубину / Е.С.)

В  доме Яковлева-Евлентьева есть тайная комната, с маленьким неприметным окошком, из которого видна ротонда на Гороховой и в которой всегда горят семь свечей. Их огонь не обжигает, а свет не отбрасывает теней. Если зажечь от них восьмую свечу, можно увидеть момент своей смерти – приглашение войти в широко открытую дверь. Один студент попробовал и вернулся бледный, с улыбкой, говоря: «Там совсем не страшно». На следующий день его нашли спящим в кресле с прогоревшей, до белых пальцев, свечой в руках. Врачи сказали – остановка сердца. Но те, кто верит в городские легенды, знают: он просто не захотел возвращаться.


ЦИРКУЛЬ

Он пришел в город без имени и остановился в гостинице без названия,  стены которой были оклеены старыми газетами с астрологическими прогнозами и предсказаниями. Каждую ночь он поднимался на крышу с серебряным циркулем и чертил в воздухе круги, словно измеряя расстояние между звездами. В последнюю ночь его видели стоящим на столпе бельэтажа  с распростертыми руками, а наутро нашли только циркуль, воткнутый в землю, напоминающий стрелку компаса, указывающую вверх. На одной его штанге мелкими изящными буквами была выгравирована фраза: «Глубина неба равна глубине человеческого молчания».


САПФИРОВАЯ ДЕВА

Говорят, будто в те времена, когда Нева ещё не знала гранитных оков, а мосты были живыми и по ночам сворачивались подобно змеям, в чёрные блестящие клубки, в глубинах её вод беспробудным сном спала Сапфировая дева, о которой долгими сарафанными вечерами шептались старые рыбаки, потягивая из бутылок тёмное, как осенние закаты, вино. Один безумный поэт, чьи стихи никто не читал, кроме северного ветра, решил разбудить её, спустившись на дно, где древние рыбы, оглохшие от вечного шума течений, хранили в своих стеклянных глазах время безвременья. Он нырнул в полночь, когда звёзды превращались в ночных мотыльков, а серебряный ручей луны струился прямо в чёрную воду, но так и не вернулся. Лишь иногда, когда аметистовые грозы бродят по крышам петербургских домов, можно услышать, как он шепчет что-то в глубине, пытаясь растопить лёд её сердца.






.