Космургия

“ Я долго думать то не стану,
  И исторію міра напишу. ”
     В. Е. Колосовский (1899 — 1943)

I

В начале было слово — и слово было Он.
Была, и есть, и будет Его воля бесконечна:
земли и неба тверди (а меж ними — горизонт)
соорудил Он. Прошел так один вечер.

На следующие сумерки Он поглядел вокруг:
вот солнце, вот луна, а вот их смена.
И вот явились два светила в небе из-под его рук —
и был так свет на второй вечер. Но несовершенна

была земля Его ещё; и в вечер третий
обогатил ландшафт его творения водой:
вода текла туда-сюда промеж твердей,
дождём лилась с небес на море. Голубой

простор был скучен и печален. Хоть пёстр
вид воды в закате суток номер три —
Он создал ветер, а для ветра воздух;
и радостно так Ему стало: до зари

четвертого утра сидел Он в этом мире,
сложивши мудрами пять пар многометровых ног;
лицом Своим трёхглазым целовал зефиры.
Он кладёт голову на шесть ладоней, пав на бок

и спит так наконец до пятого заката,
пока не совершит Открытье Века,
затем второго, третьего. Хоть в мире пустовато,
он встал на ноги и предался бегу.

Бежал Он, раздавался смех гудящий,
который зычным бульком вторил ветру.
Бежал Он и, не отлагая в долгий ящик,
слагал персты и одарял он Свой мир щедро:

и вот, на пятый вечер, явились в Его мир птицы,
которые свистящими трезвучьями пели гимны,
пока являл Он миру новые вещицы,
а мир встречал их любознательно, наивно.

Так были явлены животные ландшафту:
виверны, овцы, змеи, рыбы, кошки, псы, дельфины.
Они перемещались важно и взаправду
познать пытались пики гор, морей глубины.

А ночью пятых суток ветер стих, Он снова сел —
но только на опушке средь ветвей.
Он видит: под локтем кустик зеленел —
сорвал пару листков. Отдыхая от затей

он покрошил их в трубку. Листья тлели,
а Он сидел закрыв глаза, вдыхая аромат
неведомого даже для Него растенья.
Закончил. Снова на бок. Вновь жужжат

над острым ухом Его мшистые шмели,
вот на опушке утренней шуршит шалфей.
Шестой день шёл — ведь пять уже прошли.
Проснувшись думал Он: пора создать людей.

Найдя массивный пласт добротной глины,
ваял Он смертным черты сотен разных лиц.
Одни были мясисты, другие — ростом длинны,
а третьи — кудрявы, иные — без косиц.

Он вышел пред толпою истуканов,
Он поглядел в их недвижимые глаза,
благословил толпу Своею многопалой дланью,
подул на них и нараспев сказал: “Сейчас

вы есть. Живые, словно Я”. Людей толпа
смотрела в стороны, дышала кислородом.
И разбрелись они все: кто — куда,
не сознавая до конца, что под небосводом

теперь им суждено жить жизни: рожать,
трудиться, любить и умирать — спать вечным сном.
Да, жизнь конечна. Но какая благодать,
что есть жизнь, и всё живо кругом.

Он развернулся и пошёл по чаще:
никто не видел Его больше из живых.
Он шел все вглубь и, становясь прозрачнее,
Пропал в конце концов. Дневник,

в котором Он писал о своём мире,
был тонкой клетчатой тетрадкой
с зеленою обложкой. Бумаги А4
администрация не выдает. Осадки

за решетчатым окном: падал ливень.
Он встал из-за стола, взяв влажный мел.
Над нарою кондовой счёт — он примитивен:
там тысячи засечек. Сколько просидел?

Перечеркнув неперечеркнутую группу,
Он лег на нару, спрятав тетрадку под подушку.
Он спал. От холода стучали зубы.
И слову “карцер” Он предпочитал “однушку”.

Во сне Ему все приходили думы:
как Он — убийца, падший — помыслить смог
тот мир, где все так благостно? Безумно
ли: Он создал мир. Он — Узник? или Бог?

II

Если над нарой новая засечка —
то это значит: прошел лишь один день.
Дни, месяцы, года. Не каша — сечка —
съедена. На засечках тень

Узника сидящего на стуле:
он смотрит тупо на пустыню на столе.
Двенадцать было их. Они уснули
вечным сном, лежат в земле.

Он списывал печальный этот факт,
на то что у живых есть аллергия на ножи,
особенно на те, что его кулак
вонзил в них. И сколько было лжи:

его оговорили — да и сам приврал местами.
Из двух больших неправд сложилась явь:
двенадцать живших стали вдруг мощами.
И сам не знает: прав он или не прав?

Лицо о трёх глазах тлеет под солнцем:
его решетка смотрит точно на вест.
Он — Узник без совести. Но оконце
обычное ему милее чем арест.

Он — Убийца. Он же — Человек?
Учитывая то, что он наделал...
Он размышляет, сжимая мышцы век.
Он думает, но уже он на пределе.

Он достает из-под подушки свой дневник —
не открывал его уж пару дней.
Осматривает. Вдруг вопрос возник:
не стал ли его опус немного тяжелей?

Двенадцать было их... — страниц в тетрадке,
теперь навскидку там десятков восемь.
Спроситься в лазарет: узнать в порядке
ли с мозгами? Но эту мысль отбросил:

один тут мозгоправ, и тот — палач.
Он вправит кости мозга одинокой пулей
в затылок. Общественной системы врач
проводит процедуру чётко. Вот стрельнули

быстро, втихушку, со спины. Почти как сам
он делал с дюжиной убитых...
Эх, водки бы сейчас, хотя бы песят грамм
да хлебу ль, сухарей. Ушить бы

рот ему, да губы закатать в рулон:
ему положен карцер. Чай не санаторий,
пускай и строгого режима. Вот он
кладёт на стол дневник. История

среди страниц расширилась сама:
вот Он, как Бог, оставил сотню на опушке;
а вот уже не Он: построились дома,
распахана земля, каналы на речушке

несут в поля воды для золотого хлеба.
Вот башни, рынки, вот арены,
таверны и бордели. Люди смотрели в небо
слушая ответ. Но даже стены

скажут погромче, поосмысленнее суть.
Их Бог молчал. Они же, без ответов,
пытались отыскать собственный путь:
такой же безответственный. Сюжеты

там такие: грабеж, набег, инцест,
братоубийство, скудоумие, обжорство.
Для них война — естественный процесс.
Им мера человека — хитрость и проворство.

И вот среди страниц, объятых в пламя,
Увидел Узник честное лицо:
Ваятель, что к тихим небесам взывая,
хотел узнать побольше о природе подлецов

что привели его прекрасный мир к тому,
каким он стал. Он кличил Бога своего
и яро, истово, истошно верил. Потому
Узник решился снизойти все ж до него.

Какая разница? Потеря или прок?
Он создал этот мир — чего б с ним не сыграть?
Он — Узник? Он — Убийца? Бог?
В конце концов — ему (и вам) решать.

III

На портике, стоя на коленях, раскинув руки
в стороны, молился человек. Его лицо
о трёх глазах полнится мукой.
Он на закате всякий раз выходит на крыльцо,

где телеса его целуют нежные зефиры,
пока он размышляет о низком и высоком:
где сплетены его работы, война, сапфиры
его в дар шлюхам? Живет он одиноко

на холме, под сенью храма Богу,
который не желает пред людьми держать ответ.
Но в этот вечер чувствовал Ваятель некую тревогу,
и вышел на портик как убегать стал солнца свет.

И все те, с кем он переспал за столько лет,
не довели его до столь яркого экстаза,
как нынешний момент. Он даже дал обет,
что не возляжет более ни с кем — коль пазл

сложится. И вот — свеченья всполох:
на портике перед Творцом явился Бог.
Два соподнобных, в похожих муках, болях;
и здесь бы мог уж завязаться диалог —

да только у Творца глаза лезут на лоб,
пока его Бог ходит по его обители,
осматривая бюсты. Не важен хронотоп:
важен сам факт такого посетителя.

Ваятель, отойдя, начал разговор:
— Ты — Бог? — но вновь лишь тишина.
Узник ходил и умилялся, бросая взор
на статуи людей, которыми полна

комната была. Одни были мясисты,
другие — ростом длинны; одни — лысы,
другие — полновласы. Плечистая
фигура слепой женщины. Весы

в ее руках находятся в балансе.
Узник вышел на портик и увидел куст,
присел, согнув все пять пар ног. Фантазия
его снова явила чудесное растение. Бюст

с полки поглядел на Бога строго
пока тот вновь вкушал богатоароматный дым.
Творец присел рядком, смявшись немного.
Бог говорит ему: — Сидим

мы тут, в твоём чудесном доме.
Я получил твой знак — и вот я здесь.
Про подлецов — скажу, а что-то кроме?
— Ты — Бог? Ответь мне! К черту спесь

твою и твое вечное молчанье! Умерил
ли ее? Я сыт насмешками из-за спины.
Я верил истово, а мне никто не верил.
Но вот Ты тут. И чую: мы обречены

убить себя самих в огнях ристалищ,
утопнуть, задыхаясь в собственном грехе.
У нас много земли — и много кладбищ,
полных людей, что преданы земле

из-за подлецов. Возможно, Ты — один из них!
Зло от лукавых, которые низводят
человека до ничего. Я понимаю. У других
как будто бы нет выбора. Они уходят

по пути под плетью зла! Зачем ты создал зло?
— А зло — что есть оно в твоей трактовке?
— Оно — то, что явившись, душу обожгло
дотла. Вот, скажем, ловкость —

хорошая черта. Да только видят люди
в ней преимущество в напёрстках.
Или вот ценим мы изысканные блюда,
но пока один жрет — из другого выпирают кости!

Или любовь — ее же нет! Есть лишь разврат:
иной меняет женщин как перчатки!
— А я слыхал, что и в тебе азарт
есть, что сам до плоти падкий.

Не так ли? Ты ль любил? — А кого любить?
Они пусты как амфоры после попойки!
Я не встречал того, с кем я хотел бы жить:
согласен максимум дойти с ними до койки.

— Не лицемерно ли? — Ничуть. Я чую так.
— Ну хорошо, а к злу относят смерть?
— Однозначно. Смерть — конец, и это — факт.
— А если я скажу, что круговерть

грехов, страданий в этом свете
мне не прервать? Зло и добро
творят лишь люди. А в смерти
нет злого ничего. — Нутро

моё кипит узнать ответ:
коль смерть — освобожденье от оков...
Мне так сказал Ты: “этот свет”.
А значит есть “тот”? Что потом?

— Там ничего. Я ничего не создал там.
Твоя вера верна, но в ней нету спасенья.
Другие люди молятся несуществующим богам
но хоть надеются. Прости за огорченье

которые тебе нанёс. — Нет, не бывать!
Хоть мир Твой — дрянь, но мною все ж любим.
Я не хочу закрыть глаза навеки, спать
не видя снов. Давай поговорим

о том, как Ты создашь загробный мир!
— Я не создам. Мне лень. И я не знаю
как создать то, что мне неведомо. Зефир
целует — знаю. Как притронусь к Раю

когда я создал его уже, а он теперь — дерьмо?
Я, видимо, ошибся. Твой путь теперь — смиренье.
Замылило глаза теперь тебе бельмо,
которое ты счёл Божьим озарением.

— Но можешь ли меня сделать бессмертным?
Хотя бы так готов я жить, идя вперёд.
— И это не оставлю без ответа:
могу. Но не хочу. Придет и твой черёд.

— Какой ты Бог? Ты не всеведущ!
Не всемогущ! У воли твоей есть край!
Сидит подле меня не Бог, а какой-то неуч!
— Послушай, Скульптор. Вот мораль:

я — Бог, но как и ты, я — человек.
А ты, хоть человек — такой же Бог.
Сотри же слёзы гнева со своих трёх век,
сосредоточься на вещах, в которых ты неплох:

лепи, ваяй, режь камни. Ты — Творец.
Ты сам ведь создаёшь миры, подобно Богу.
Но не создашь ты идеал, ведь идеал — конец;
тупик развития. Но все же к твоему чертогу

пойдет толпа людей. Для них ты — всемогущ.
Пускай умрёшь и будешь в пустоте —
пустишь в умы лианы, словно плющ,
оставишь след глубокий в этой суете. —

Бог растворился в дыме горьких трав.
Ваятель размышлял, но принять не мог.
Ваятель — Бог? Он прав или не прав?
А Узник — лжец ли? Или Узник — Бог?

IV

Вот в камере стоит горький кумар.
Вот Узник. Он сидит на стуле за столом.
Вот перед ним дневник, а в нем — кошмар
нерукотворный, не написанный пером.

Вот в камеру стучит конвойный.
Вот первый, вот второй, вот двенадцатый удар.
Вот в келье чахнет Узник беспокойный.
Вот он молчит. Вот, теперь разгар

обыска в камере. Сидит он, недвижимый,
а из-под его носа достают тетрадь.
Конвойный смотрит на нее невозмутимо:
страниц в ней около трёх сотен, если посчитать.

Вот взяли его под руки, уложили на пол.
Вот глухим ритмом отбивают сапоги.
Вот спрашивают, зачем стену расцарапал.
Вот поднимают Узника на две его ноги.

Вот Узника ведут в соседний блок.
Вот, говорят, что надо подписать бумаги.
Вот Узник ждёт, когда взведут курок,
когда свинец поставит точку в его саге.

Вот Узника ввели в другую келью.
Вот рапортуют: Се есть человек.
Вот Узник вдруг улавливает веселье
в лице двуглазом. На голове прорех

среди волос седеющих не счесть
у сухонького скелета-господина.
Конвойные под козырек отдали честь.
Вот наедине остались два мужчины.

Один в помятой робе, блёкл как тень.
Другой — в погонах, глаженой рубахе.
Один уже не ожидает перемен.
Другой — ведёт таких как он до плахи.

Узник предстал перед Начальником тюрьмы,
который, напротив сидя, листал его тетрадь.
Начальник, чьи слова — причина аритмий,
милясь тетрадке, захотел узнать

побольше про мир Узника. Он начал:
— Так ты — Творец? Что ж, забавно.
Я также, как твои созданья, озадачен:
к чему не прикоснёшься — что печально —

становится утиль. Но каково начало:
виверны, горы, воды, подобье конопли.
Сбежать удумал, Узник? Отвечай мне:
ты думал совершить побег как бы изнутри

камеры, в своей же голове? А что сказали
на судпсихэкспертизе? Что там за мозги?
Ты шизофреник? Наркоман? Видали
и таких. Пусть Следователь и не сильно тер виски

над твоим делом. Пускай судил Судья,
излагали Прокуроры по существу —
моя работа маленькая: потому как я
лишь должен крыть квоты. А твою вину

я вижу сквозь пальцы. Мне нету до нее дел.
Мне важно лишь тебя поставить к стенке
и не допустить того, чтоб покинул ты предел
нашей родной тюрьмы... Любил одну студентку —

сам будучи юрфаковским студентом.
После лекций водила меня в комнатушку
где все было полно ее полотен. Жертвуя обедом,
скупала краски и холсты. Пока в пивнушках

наши однокурсники проводили вечера —
она творила. И я, смотря в ее картины
лёжа рядом с ней, выйдя с ее нутра,
думал и изучал иные ее глубины.

— И что ты скажешь по поводу картин?
— Да ложь все. Нету таких мест.
В действительности, ну какой кретин
изобразит единорогов? Радуги конец?

Львов шестилапых? Трёх голубей на жерди,
клюющих под носами друг у друга гречу?
Ещё с таким подтекстом: злы эти голуби как черти.
Голубь ведь туп. А тут — очеловечить...

Ну нет такого! Не бывать вовек!
— Но в душу тебе ведь все равно запало.
— Творец, ты что за человек?
Ещё скажи, что обладаешь божественным запалом!

Ты — лживый лицемер, коварный душегуб!
Вообразил себе прекрасный мир — и сам угробил.
— Да, я убил. Но я уже почти что труп.
А тебе дальше жить. А ты попробуй

посчитать по пальцам твоих иссохших рук:
скольких положил? Приятен ли железный
запах крови от твоих ладоней, друг?
Или не считай — процесс скабрезный.

Твоя душа тяжка, моя — как бы перо.
И дюжину свою я знавал лично,
а ты — ты пачками расстреливал народ.
Такие цифры и подумать неприлично.

Попробуй же, собрав весь вес твоего камня,
который по недоразумению зовётся сердцем,
размазать кистью масло по холщовой ткани,
являя полотно. И поусердствуй

объяснить: так почему ж
изобразил ты на холсте именно это.
Люди грешны, за всяким след кровавых луж —
но все по-своему художники, поэты.

Делай как должен, Шеф. А мне так лень
упорствовать, доказывать, стараться.
Пускай сегодня будет мой последний день,
тетрадь моя — моё наследие, богатство. —

Начальник чует вдруг от своих кистей ржавь.
Он моет руки в мойке в уголке пустынной кельи.
Он чует в воздухе горький дым от трав,
он чувствует, что близко заключенье.

Начальник ставит перед Творцом стакан
и наполняет водкой точь до середины.
А рядом — горстку сухарей. Ураган
за стенами ломает сердцевины

деревьев падающих наземь. Позади Творца —
двенадцать убиенных, их лица чётки, явны.
Позади Начальника — толпа. Все без лица —
известны только статья, ФИО — по уставу.

Бульк водки жадный, громкий хруст
сухого хлеба. Последний ужин скуден.
Узник вкушал, но не чуял грусть.
Но вот закат из-за решетки чуден

и жаль, что видеть больше не придётся.
Сидит Начальник, смотрит в думах
на Узника. Он больше не смеётся.
А происходит ли так в иных тюрьмах?

Начальник, он — Палач? Художник? Бог?
Он — Бюрократ? Влюблённый? Сбитый
с пути? Что Узник своим словом в нем разжёг?
А Узник — Бог живой? или уже убитый?

V

Катился по столу стакан пустой,
от сухарей остались только крошки.
В зелёной камере не стало никого —
и никого теперь нет в одиночке,

которую Узник называл однушкой,
закат в которой изливал себя на стену,
в которой спрятана была тетрадка под подушкой,
а исписал ее какой-то маньяк пленный,

которого теперь ведут по коридору
до дворика тюрьмы, где ветер бушевал.
Теперь там тихо: повалены заборы,
разбросан мусор, дуб сраженный наповал

стоял рядком с трясущейся осинкой,
которая дрожала от страха встретить конец.
Но милосерден ураган: не по ошибке
не обломал он ветви ей и не сорвал венец.

Всему тому, чему противостоять нет смысла —
имеет смысл все ж противостоять,
особенно когда угроза выживанию нависла,
когда срывает фатум финальную печать.

Возможно (но не точно) будет милость,
пощадой встретит рок отчаянную борьбу.
Это не мера, определяющая грех или невинность,
а солидарность... У Начальника на лбу

зудело. Узник стоял у стенки,
смотря в глаза наганам перед ним.
Кружились мысли, шли переоценки:
Он — Узник. Грешен, но непогрешим.

В затишье на тюремный двор пришел зефир —
он Узнику лобзал щеку, отлитую в бронзе.
Краснел вокруг выдуманный мною мир,
закатный свет являл метаморфозы

простым вещицам, что были вокруг:
наганам, яме, робе и погонам.
Наганы держат крепко четыре пары рук.
Стоят под крови подобно красным небосклоном

один — атлет, чьи мускулы как камень,
второй — толстяк, что мягок как перина,
роскошный волос третьего горит как пламень,
а лысина четвертого — как гордая руина.

И вот, раскинул Узник руки в стороны —
так подан был сигнал начала казни.
Дюжина жизней им была отобрана,
три с половиной тысячи страниц несчастных,

сто жизней даны были мёртвой глине
и тридцать девять пуль поймала его грудь.
Встав на колени, он тут же пал на спину
и, не закрыв три глаза, все же смог уснуть.

Начальник ржавой дланью закрыл веки
у им самим убитого Убийцы.
Разросшийся дневник из картотеки
изъят. В нем вырвана страница

с моментом где Творец благословлял людей.
По протоколу ведь тетрадку нужно сжечь —
тюремщики просили отказаться от идеи.
— Что сделал — сделал. — заявил начальник и закончил речь.

Вот пламенем объятые страницы —
в печи тетрадь уже физически горит.
Вот маленький кусок, где поют птицы —
в кармане у Начальника лежит.

А Скульптор, что молился на крыльце
и размышлял над статуей, которую ваял,
вдруг понял: вот он, вот конец,
когда явился миру огненный финал.

Скульптор горел, горел и проклинал —
не Бога, а себя, за то, что сделал мало
за жизнь. И только здесь принял он мораль:
конец закономерен, если есть начало.

А вот Начальник дома. В пустой квартире
кондовая кровать, да стул и стол —
и нету боле ничего в его бумажном мире.
Он сел, достал страничку и прочёл.

Вдруг среди двух других явился третий глаз.
Он залез в шкаф, доставши из глубин
свой ящик. В нем талант, что не угас,
и кисти, краски, грунтовка и холсты.

И вот, в необъяснимой эйфории,
на холст из его рук сходил чудесный сад:
там горы, реки, существа лесные,
толпа нагая, ее прикован взгляд

к Творцу их, что имея много рук и ног,
им нараспев сказал, что ныне они живы.
А в комнате — петля и потолок.
Висит тюремный Шеф о трёх глазах, что создал тоже диво.

Марш стрелок часовых тяжел и величав —
но некому услышать как часы двенадцать бьют.
И нету больше взгляда в девяти очах —
по-честному мертвы. Их глаза не врут.

Вот Бог висит в верёвочной петле,
вот Бог, который свинец сердцем уловил,
вот Бог, который погорел дотла в огне.
Боги мертвы? А кто их всех убил?

VI

Опушка леса, трезвучья гимнов птиц,
летят виверны, свистит приятно ветер.
Открыты девять глаз трёх оживших лиц.
Солнце садится — проходит шестой вечер.

Они глядят по сторонам, вдыхая воздух,
и слышат нараспев произнесенные слова:
“Вы ныне живы, живы как Я”. От вопросов
у всех троих средь сотни кругом голова.

Они глядели в удивленьи друг на друга:
как будто видели уже таких людей.
Немыслимые мысли посещают. Чья заслуга
в явлении таких воспоминаний? Нет идей.

А их Творец покинул их, шагая по чащобе.
Они преследуют Творца по лесу семеня,
но не догонят — ведь в Творца особе
не суждено увидеть им Меня.

Я создал их, а ныне — исчезаю,
я скрылся, их оставив для судьбы на произвол.
Что написал я? До конца не понимаю.
Придумал эту притчу, сев за стол

который мне казался как пустыня.
В общежитьи за границей стены давят туго.
И сколько здесь ещё мне быть? Сердце стынет
от мысли долгой с домом родным разлуки.

Переводил я книгу, слогу не переча —
и получал на месяц двести баксов.
Среди жильцов я чаще говорил наречьем
потомков древних и далёких англо-саксов.

Блевал с еды, от сои в молоке, от сои в мясе.
Дышал тяжёлым грязным воздухом заводов труб.
Мечтал вернуться побыстрее восвояси.
Жаждал коснуться я губами чужих губ.

Влюблялся в девушек — и быстро забывал.
Оплакивал безвременно ушедшего отца.
Я очень уставал от однообразных пар.
В своем невежестве искал потенциал Творца.

И вот скажите мне, но только честно:
я — выскочка? я — неуч, что придумать смог,
такой двоякий мир, где так жутко и прелестно;
такой слоёный мир, в котором я есть Бог?

VII

Я отрицал по юности бунтарской,
что Бог есть. Какой от веры прок?
Но ныне верую — скажу вам без опаски —
верую, что человек — есть Бог.

И Бог — как человек — может усомниться,
и Бог, подобно людям, делает ошибки.
Бог пишет тетради, рвёт страницы,
Бог смеётся. Бог боится так, что липки

от страха его божественные длани.
Бог ждёт, надеется и верит в человека.
Бог думает, Бог составляет планы,
Бог ищет, Бог находит, Бог закрывает веки

и спит. И видит сны, где Райский сад,
где праздно ходят существа, что он создал.
Бог любит человека словно родной брат.
Бог чтит успех, анализирует провал.

Да, Бог не всемогущ — ведь он среди людей.
Бог не всеведущ — человеческое ему не чуждо.
Живёт Бог среди баров и очередей.
Бог ловит миг, надеется и сотворяет чудо.

А если человек — и сам есть Бог,
то вот вопрос вам вместо эпилога:
не стоит ли тому, в кого Бог верить смог,
уверовать во внутреннего Бога?

2025