Критика. Безглагольный сонет. Беловодье

.







Надежда САЯПИНА-ОДИНЦОВА


АПРЕЛЬСКИЕ ФЛЮИДЫ

Шальной апрель с зелёными глазами,
Улыбка Феба в голубой дали.
В соцветьях белой сакуры – «Ханами»,
Приветливы поклоны до земли.
Литании малиновки с Эолом,
У Сурьи с Паном творческий тандем –
Лиловая аллея как Эдем.
Раздолье в кущах чёрно-жёлтым пчёлам:
В густых ветвях в сиреневой парче
Купанье в тёплом золотом луче.
Глицинии пурпурное цунами,
С медовой ноткой тонкий аромат.
Усыпана обитель лепестками,
Полёт шмеля как в "Гефсиманский сад".


БЕЛОВОДЬЕ

В канве истории, событий, лет
Лихие дни, невзгоды, счастья даты,
Высотки, белые казачьи хаты.
В курганах – древней Меотиды след.

Центральный рынок – местная Агора,
В названьях улиц прошлое Белоры,
Про «Шитхалу» неспешный разговор.

Совхозная, Победы, Крепостная,
Суворова, Фабричная, Степная…
Река «Шхагуаше – богиня гор».

Поющие ручьи и родники,
По берегам святой цветущий Ирий.
Нет благодатнее местечка в мире:
Земное «Беловодье» у реки.


НЕЗАБЫВАЕМАЯ НОЧЬ

В скопленьях звёзд «вангоговский штрих-код»,
От полумесяца поток свечений,
Магические формы в светотени,
В слепящей тьме сплошной круговорот.
В дремоте город, люди и природа,
Ночная безмятежная погода
И символ вечной жизни – кипарис.

И символ вечной жизни – кипарис,
И неизбежные в судьбе невзгоды
Под сенью завихрений небосвода.
В космической палитре хоровод,
Подлунный мир, абстракции и гений
В объятиях сияющих мгновений.
В скопленьях звёзд «вангоговский штрих-код».


МЕТАФОРИЧЕСКОЕ БЕЛОВОДЬЕ НАДЕЖДЫ
синтез символа, мифа и звукописи в лирике Надежды Саяпиной-Одинцовой

Автор: Марк МОШКОВИЧ

"Не премину упомянуть еще и автора единственного в нашей подборке безглагольного сонета «Шальной апрель с зелеными глазами...», написанного, скорее всего, в подражание безглагольным стихам поэтов Серебряного века и их последователей (Роальда Мандельштама, особенно Марины Цветаевой, а также Бродского, Кибирова, Жигулина и др.). Правда, безглагольные сонеты мне до сих пор пока не попадались. Этот французский по своей внутренней структуре сонет (AbAbCddCeeFgFg) интересен и тем, что Надежда Саяпина-Одинцова задействовала в нем почти весь спектр цветовых эпитетов, начиная, однако, как и положено, с зеленого: «голубой», «белый», «лиловый», «черно-желтый», «сиреневый», «золотой», «пурпурный», накрепко связав их с природным растительным миром и пригласив нас совершить «полет шмеля как в “Гефсиманский сад”»."
О.И.Федотов. Дериваты сонетов разного цвета


Примеры творчества Надежды Саяпиной-Одинцовой, чем-то напоминают фрагменты из орнаментальной симфонии, где каждый звук сплетается в причудливый узор, напоминающий то ли витраж средневекового собора, то ли мерцающую мозаику декадентского текста, в котором слова становятся иероглифами неизвестного небесного свечения. Данное плетение превращает стихи в флюидические потоки, в которых мифологические архетипы, переосмысленные современным сознанием, сталкиваются с вихревой игрой аллитераций, анафор, синтаксических повторов, создавая эффект гипнотического кружения, подобного кубанскому танцу в золотистой пыли заката.

В её поэтике – синтез несовместимого: японское «ханами» соседствует с античным Фебом, библейский Гефсиманский сад – с «вангоговским штрих-кодом» звёзд, а казачьи хаты Беловодья – с древней Меотидой. Это эклектика, оттесненная в сторону глубинным символизмом, где каждая деталь – знак, отсылающий к метафизической прапамяти, к тому «мифологическому бессознательному», о котором писал Юнг, но которое у Саяпиной-Одинцовой обретает не психологическую, а космическую природу. Аллитерации («Шхагуаше – богиня гор», «глицинии пурпурное цунами») не просто украшают текст, но становятся звуковыми инкарнациями образов.

В данной работе мы рассмотрим три стихотворения («Апрельские флюиды», «Беловодье», «Незабываемая ночь»), чтобы выявить ключевые особенности её поэтики: 1) метафорическую насыщенность, где образы не просто описывают, но творят реальность; 2) мифопоэтический синтез, в котором древние символы переплавляются в новые мифологемы; 3) ритмико-фонетическую игру, превращающую стих в музыкально-визуальный перформанс.

Стихотворение «Апрельские флюиды» начинается с кинематографичного образа: «Шальной апрель с зелёными глазами» – здесь месяц персонифицирован, но не как абстрактная аллегория, а как демонический (в античном смысле) дух, чья «улыбка Феба» (солнечного Аполлона) растворяется в голубой дали, создавая эффект двойной экспозиции: земное и небесное сливаются в едином визуальном кадре. Японское «ханами» (традиция любования цветами) вплетается в строку не как экзотическая деталь, а как знак вселенской гармонии, где поклоны сакуры – это не мгновение, а долгий ритуал, связующий человека и природу. Звукопись здесь работает на тактильном уровне: «литании малиновки с Эолом» – мягкие «л», «н», «м» создают ощущение шёпота, ветра, лёгкого дрожания листвы, тогда как «Сурья с Паном» (индийский солнечный бог и греческий покровитель дикой природы) образуют тандем, где мифологические системы накладываются друг на друга, как плёнки в старом проекторе. Кульминация – в строке «Глицинии пурпурное цунами»: метафора не просто живописна, но кинетична, она не описывает, а движется, захлёстывает читателя, как волна. А финальный образ шмеля, летящего в «Гефсиманский сад», – это метафизический мост между языческим изобилием и христианской жертвенностью, между жизнью и предчувствием крестного пути.

Когда сплетение строк становится топографической мистерией, мифотканью, а каждый топоним – зна;ком, каждый звук – напевом, каждая метафора – степной тропой в архетип; когда лихие дни и счастливые даты лишь блики на поверхности реки, текущей сквозь эпохи, только тогда разворачивается перед нами «Беловодье», земля-миф, земля-сон, земля-воспоминание, в которой белизна казачьих хат – не цвет, а проявленный символ незапятнанной чистоты; в которой курганы – немые стражи древней Меотиды, чей след, подобно тени исчезнувшей цивилизации, проступает сквозь толщу веков; в которой привычные детали пейзажа ощущаются единым орнаментом вечного мифа. В этом месте ритм стиха представляется дыханием земли, мерным, как течение «Шхагуаше – богини гор». Выплеск волновых гласных «а» и «о» в «Агора», «Белоры», «Шитхалу» вызывает из небытия тени прошлого. Улицы – Совхозная, Победы, Крепостная – больше похожи не на названия, а на руны, вписанные в «канву истории», где «высотки» и «курганы» – полюса времени, между которыми колеблется смысл. И вот он – синтез: Беловодье как текстуальный храм, где каждая строка – ступень лестницы в небо, каждый повтор – возвышенное звучание литургии, а звукопись («ш» в «Шитхалу», «Шхагуаше») – шёпот древних богов, ещё слышный в «неспешном разговоре» времён.

В третьем стихотворении «Незабываемая ночь», ночь – не отсутствие дня, а скорее совсем иное измерение бытия, космический вихрь, в котором звёзды – не точки излучающие свет, а «вангоговский штрих-код», тайнопись мироздания, расшифровать которую дано лишь поэту, чьё зрение проникает сквозь слепящую тьму, в которой строгие формы – уже не формы, а «магические светотени», танцующие в бесконечном круговороте. Город, погружённый в дремоту, – не спящий и кипарис в нём не дерево, а «символ вечной жизни», стержень, вокруг которого вращается вселенная, ось, пронзающая время… И в этом вращении – «завихрения небосвода», «космическая палитра», в которой полумесяц и звёзды, гений и абстракция, сплетаются в бесконечность… Стихотворение получается закольцованным, как сама ночь, как само время, возвращающее нас к началу – к звёздам, к «штрих-коду», к вечному повторению…

Но что-то в этих текстах «не так», что-то ещё остаётся не раскрытым в понимании предмета исследования. Так что же это? Отсутствие глаголов, которое могло бы показаться остановкой, на деле оказывается высшей формой динамики – динамики созерцания, где время не течёт, а мерцает, где прошлое Белоры и древней Меотиды не исчезает, но пребывает в вечном здесь. Здесь, в этом пространстве, где «поющие ручьи и родники» сливаются с «цветущим Ирием», а «агора» центрального рынка становится местом тихого мифа, поэзия Саяпиной-Одинцовой совершает то, что некогда делали древние пахари сло;ва: она не описывает мир, а возделывает его, как чернозёмные кубанские земли, взрыхляя пласты смысла. И если в «Незабываемой ночи» звёзды выстраиваются в «хоровод», а «магические формы светотени» перетекают в «слепящую тьму», то это не описание, но само явление космоса, где глаголы излишни, ибо всё уже движется – в ритме анафор, в перекличке рефренов. Перед читателем предстают не сонетные формы, а новый способ поэтического мышления, где статика становится кинетикой, где отсутствие формального механического действия рождает действие созерцания, а древние мифы, казалось бы, погребённые в курганах, оживают в «названьях улиц» и «неспешных разговорах». И если традиционная поэзия пахала землю глаголами, то здесь – земля сама говорит, а поэт лишь прислушивается, чтобы запеть её своим голосом.






.