Тарас Шевченко. Бывает, в неволе нет-нет вспоминаю

Бывает, в неволе нет-нет вспоминаю
Родное, былое, на ощупь гадаю,
Ищу, б чем похвастать, что тоже я жил,
Что тоже я бога когда-то хвалил!
Ищу я, ищу я... Яви Господь милость,
Дай вспомнить хоть что-то! И вот вспомянул
Такую я погань, что так и уснул,
Забыв помолиться!.. И вот мне приснилось...
Свиньёю заснувши, конечно, и сон
Такой же приснится... У края кургана
Пасу я как будто ягнят, пацаном;
Смотрю, вдруг разверзся курган безымянный,
Выходит как будто козак из кургана,
Уже седоусый, и молча идёт
Ко мне... Я свернулся, как цуцик под тыном,
В комок с перепугу — понятно, дитё.
Козак этот старый меня так, как сына,
Берёт будто на́ руки, молвит: — Пойдём. —
И в чёрный несёт меня в этот разлом.
А чёрный курган ещё шире и глубе
Разверзся. Смотрю, а в нём — всё козаки:
Какой — безголовый, какой — без руки,
А кто по колена как будто обрублен, —
Лежат себе хлопцы, как в тёплом том срубе.
— Смотри, дитё, это — лежат козаки, —
Рек старый рубака. — На всей на Украйне
Все горы-курганы, внимай, сын, внимай мне,
Все трупом козацким полны рыцарски́м.
Полны благородными прахом, костями,
Наполнены туго. То — воля здесь спит![1]
Легла она славно, легла она с нами,
С коза́ками вольными! Вишь, как лежит —
Спелёната будто!.. Панов у нас нету,
Равно все на воле мы жили с братвой!
Равно все за волю легли головой,
Равно все и встанем, — бог весть, когда это
Лишь будет. Смотри же! Смотри хорошо, —
А я расскажу, за что наша Украйна,
За что стала гибнуть, за что я в кургане
И сам среди них упокой мой нашёл.
Ты людям расскажешь, как станешь большой.
Так слушай же, сын. — А потом мне ягнята
Приснились во ржи, и бурмистер[2] бежит
И бьёт меня больно, и будто, проклятый,
Рубашку сдирает. До си́х пор болит,
Как сон этот вспомню. Когда ж вспоминаю
Курган, козака, и до си́х пор не знаю,
То ль было то вправду, то ль было то так,
Сродни наважденью. Мне этот козак
Рассказывал вот что...

— Не знаю, как теперь живёт
Брат лях с козацким вольным братом.
А мы по-братски жили с ляхом!
Покамест третий Сигизмонд
С своими бл*дскими ксендзами
Не вбили клин меж нами...[3] Вот,
Как горе вытворялось с нами!

Во имя Господа Христа
И девы пресвятой Марии!
Лях приде к нам с мечом! Святые,
Святые божии места!
Ксендзы, собаки, осквернили!
Козачья вольная земля
Пожаром страшным занялася
И кровью красной облилася,
И, степь собою устеля,
Как горы, выросли курганы
На нашей, сынку, на Украйне!

Я жил на хуторе, с [нрзб].
Я стар был, немощен. Послал
С табун коней я в табор, пушку,
С ней два воза́ гаковниц,[4] ружьев,
Пшена, пшеницы, что собрал,
Я все пожитки — всё отдал,
Всё, что моей Украйне нужно...
И трёх сынов моих. — Пускай, —
Я думал, грешный перед богом, —
Пускай хоть что-то, пусть немного,
Но за меня пойдёт, — за край,
За край родной наш, за Украйну,
За церковь божию, пойдёт
За волю нашу, за народ,
А я молиться в хате стану. —
Как сам не в силах был уж встать
И сабли на врага поднять.

Со мной остались только малый
Даныло, мой джура,[5] да я,
Да Прися, дочечка моя!
Она лишь только подрастала,
Лишь только-только дозревала,
Как эта ягодка!.. За грех,
За тяжкий, знать, великий грех,
Не дал Господь мне стары очи
Нарадовать родною дочкой!..
За тяжкое, должно быть, зло...

Ксендзы по сёлам не ходили, —
Людей запрягши, их возили
На брычках из села в село,
Такие нравы у них были!
Раз как-то ночью занесло
Их, гадов, и ко мне на хутор
С своею сучьей сворой лютой,
А к ним ещё отряд драгун...
О, дай мне, Господи же милый!
Хоть раз подняться из могилы
Да на́ свет божий твой! — сожгу,
Зажарю заживо всю шляхту!
Они, они — не бойсь, дитё! —
Они, ксендзы, моё дитё
С собой втащили силой в хату
И, пьяные, там заперлись.
А челядинцы, псы их, в клуне
Спать на соломе улеглись,
Напившись. То же — и драгуны.
А мы с Данылом нанесли
Соломы к хате и сожгли
И дом, и клуню, и всю нелюдь...
Не встанут, выбл*дки, опять
Детей козачьих мордовать,
Все до последнего горели!
И Прися бедная моя
Сгорела с нелюдьми! А я...
С Данылом крест на пепелище
Поставили и, помолившись,
Заплакали... Да и пошли,
По коням севши с ним, на табор,
Сынов всех трёх моих нашли,
Да в добрый час и полегли
Вот здесь, все вместе!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А как мы бились, умирали,
За что, сын, головы мы клали
В курганы эти? Будешь жить,
И будешь, может, знать, небоже,[6]
Ведь слава далеко бежит
Про наши головы... А может,
И об курганах, и об нас
С слепцами божьими[7] по сёлам
Напев правдивый невесёлый
В народе ходит...

                [Оренбург, 1850]


[1] Все горы-курганы... Все трупом козацким полны... Наполнены туго. То — воля здесь спит! — Будучи в 1846 г. участником археологических раскопок скифского кургана Перепятиха, проводимых учёными Киевского университета, Шевченко, конечно, знал о происхождении по крайней мере некоторых курганов; но в его творчестве, как и в творчестве украинских романтиков, образ кургана, начиная с раннего стихотворения «Думы мои, думы мои...», служит символом похороненной в нём вместе с погибшими в битвах казаками народной свободы.
[2] Бурмистр — помещичий надсмотрщик над крепостными крестьянами (сам из крестьян).
[3] А мы по-братски жили с ляхом! Покамест третий Сигизмонд С своими бл*дскими ксендзами Не вбили клин меж нами... — Последовательно — уже от поэмы «Гайдамаки» — проводя идею славянского объединения, поэт несколько идеализирует взаимоотношения Украины и Польши до Брестской унии 1596 г., стремясь показать историческую возможность такого объединения. На самом деле экспансия польской шляхты и католической церкви на восток началась до унии. Активным сторонником этой экспансии и организатором унии и вооружённого подавления казацких восстаний первой трети XVII в. был Сигизмунд III Ваза (1566-1632) — король польский и великий князь литовский (с 1587), король шведский (1592-1599).
[4] Гаковница — европейское крепостное дульнозарядное ружьё XV — XVI вв. с крюком ("гаком") под стволом, которое зацеплялось за крепостную стену с целью уменьшения отдачи при выстреле. В России часто использовался термин "затинная пищаль", т. е. крепостная, предназначенная для стрельбы "из-за тына" (частокола).
[5] Джура (чура) — оруженосец и слуга казацкого старшины на Украине в XVI-XVIII вв.
[6] Бедняжка (укр.)
[7] Кобзарь — украинский народный бродячий певец и музыкант (часто слепой), исполнитель народных песен и дум, сопровождающий своё пение игрой на кобзе (бандуре).




Буває, в неволі іноді згадаю
Своє стародавнє, шукаю, шукаю,
Щоб чим похвалитись, що й я таки жив,
Що й я таки Бога колись-то хвалив!
Шукаю, шукаю... Господи, б хотілось
Згадать хоть що-не будь! Та оце й наткну[в]сь
На таке погане, що так і заснув,
Богу не молившись!.. От мені приснилось...
Свинею заснувши, звичайне, такий
І сон приверзеться... Ніби край могили
Пасу я ягнята, а я ще малий;
Дивлюся, могила ніби розвернулась,
А з неї виходить неначе козак,
Уже й сивоусий собі неборак,
Та і йде до мене... Я собі звернулось,
Щеня мов під тином, — звичайне, мале,
То й перелякалось. От мене бере
Неначе на руки та несе в могилу,
А чорна могила ще гірше розкрилась.
Дивлюся, в могилі усе козаки:
Який безголовий, який без руки,
А хто по коліна неначе одтятий, —
Лежать собі хлопці, мов у теплій хаті.
— Дивися, дитино, оце козаки
(Ніби мені каже), — на всій Україні
Високі могили, дивися, дитино,
Усі ті могили усі отакі.
Начинені нашим благородним трупом,
Начинені туго. Оце воля спить!
Лягла вона славно, лягла вона вкупі
З нами, козаками! Бачиш, як лежить —
Неначе сповита!.. Тут пана немає,
Усі ми однако на волі жили!
Усі ми однако за волю лягли,
Усі ми і встанем, та Бог його знає,
Коли-то те буде. Дивися ж, дитино!
Та добре дивися — а я розкажу,
За що Україна наша стала гинуть,
За що й я меж ними в могилі лежу.
Ти ж людям розкажеш, як виростеш, сину.
Слухай же, дитино. — А потім ягнята
Приснились у житі, лановий біжить
Та б’є мене добре, і ніби, проклятий,
Свитину здирає. І досі болить,
Як сон той згадаю. А як нагадаю
Козака в могилі, то й досі не знаю,
Чи то було справді, чи то було так,
Мара яка-н;будь. Мені той козак
Розказував ось що...

— Не знаю, як тепер ляхи живуть
З своїми вольними братами.
А ми браталися з ляхами!
Аж поки третій Сигизмонд
З проклятими його ксьондзами
Не роз’єднали нас... Отак
Те лихо діялося з нами!

Во ім’я Господа Христа
І Матері його святої!
Ляхи прийшли на нас войною!
Святиє Божії міста!
Ксьондзи скажені осквернили!
Земля козача зайнялась
І кров’ю, сину, полилась,
І за могилою могила,
Неначе гори, поросли
На нашій, синочку, землі!

Я жив на хуторі, з [нрзб].
Я стар був, немощен. Послав
З табун я коней до обозу,
Гармату, гаківниць два вози,
Пшона, «пшениці, що придбав,
Я всю мізерію оддав
Моїй Україні-небозі...
І трьох синів своїх. — Нехай, —
Я думав, грішний, перед Богом
Нехай хоть часточка убога
За мене піде, за наш край,
За церков Божію, за люде,
А я молитись в хаті буду. —
Бо вже нездужав, сину, встать,
Руки на ворога піднять!

Зо мною, слухай же, остались
Данило, чура мій, та я,
Та Пріся, дочечка моя!
Воно ще тілько вир[ос]тало,
Ще тілько-тілько наливалось,
Мов та черешенька!.. За гріх,
За тяжкий, мабуть, гріх великий
Не дав мені Святий Владика
Очей нарадувать старих
Моїм дитятком!..

Не ходили
Ксьондзи по селах, а возили
На людях їх з села в село,
Такеє-то у нас було!
Якось їх, клятих, і до мене
Вночі на хутір занесло.
А з ними челядь їх скажена,
Та ще драгуни... Дай мені!
Хоч коли-небудь, Боже милий!
На світ Твій виглянуть з могили —
Спряжу всю шляхту на огні!
Вони, вони — не бійся, сину! —
Вони, ксьондзи, мою дитину
З собою в хату завели,
Замкнулись п’янії, я бачив.
А челядь п’яна полягала
У клуні на соломі спать,
Драгуни теж. А ми з Данилом
Соломи в сіни наносили,
А клуню просто запалили...
Не встануть, прокляті, оп’ять
Дітей козачих мордувать,
Усі до одного згоріли!
І Пріся бідная моя
Згоріла з клятими! А я...
На пожарищі хрест з Данилом
Поставили, та помолились,
Заплакали... Та й потягли,
На коней сівши, до обозу,
Синів всіх трьох моїх нашли,
Та в добрий час і полягли
Отут укупі!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А як ми бились, умирали,
За що ми голови складали
В оці могили? Будеш жить,
То, може, й знатимеш, небоже,
Бо слава здорово кричить
За наші голови... А може,
І про могили, і про нас
З старцями Божими по селах
Правдива дума невесела
Меж людьми ходить...

                [Оренбург, 1850]