Критика. Газель. Тропами дервиша

Развитие западно-европейской поэзии средних веков неразрывно связано с арабской (восточной) поэзией. Заимствования из других, более развитых, культур обогатили культуру Европы и (в т.ч.) позволили ей вырваться из плена Тёмных веков. Сонет имеет смысл рассматривать именно как заимствованную форму, а его прообразом обозначить восточную газель.
(Для сборника "Бахрамский манускрипт")


===============


Сергей АСЛАНОВ

1

………………………………..Абдуле Радже

Я – кучка букв. Я – надпись на стене,
Простой узор на дорогом сукне,
Что как-то вышить вздумалось Фортуне
Обычной ниткой, сложенной вдвойне.
Я - копия священного шаблона,
Всевышним воплощённая во мне.
Я – тень греха, что святостью прикрыта,
Обвала грохот в хрупкой тишине.
Я – сила тысяч жизней, что упрятал
Всевышний в прорастающем зерне -
В груди моей вибрирует аорта
Подобно перетянутой струне.
Аслан, припомни - MENE, TEKEL, FARES -
Слова, что запылали на стене…


2

Покорность Небу – это наш удел.
Но как бы мир Хозяин ни вертел,
Увы, в небесной Книге каждый смертный
Читает только то, что захотел...
Когда юнец Икар рванулся к Солнцу,
Бедняга высоко ли улетел?
Надежды воск для крыльев не подходит,
А Небо – не для наших бренных тел.
Маршруты наших судеб на Скрижалях,
В руке Творца, скрипя, рисует мел.
Когда бы мы пути торили сами,
Давно бы Мир, наверно, опустел.
Аслан, не повторяй чужих ошибок.
Покорность Небу – это наш удел.


3

Как много стало дней, что мне дарят
Одних печалей чёрный виноград.
Любви очаг тихонько остывает,
Что душу грел мне столько лет подряд.
Теперь успокоенья не приносят
Ни храма тишь, ни шумный харабат.
Не стало истин в том, что люди видят,
И в тех словах, что словно медь звенят.
Укутав правду в грязные лохмотья,
Здесь ложь её присвоила наряд.
Пока что нить Судьба прядёт исправно
Как нежный кокон жирный шелкопряд,
Но час придёт, и скажет Ангел божий -
Аслан! Освободи торговый ряд...






ТРОПАМИ ДЕРВИША о газелях Сергея Асланова

Автор: Нурлан ТОКТОСУНОВ



I. МИМОЛЁТНОЕ И ВЕЧНОЕ (Газель в 7 бейтов)

Газель, чьи корни уходят в доисламскую арабскую касыду, чей расцвет связан с персидскими мистиками – Хафизом, Саади, Джами, и др. – это средневековый философский манифест, выраженный в ритмике метра и повторах редифов. Газель в семь бейтов выбрана не случайно, в ней – отражение семи небес исламской космогонии, семи ступеней восхождения души к слиянию с Божественным, семи нот в ладе суфийского сама.

В первом бейте, как в прологе вечности, заявляется тема – любовь, но не та, что ограничена земными страстями, а та, что есть метафора стремления к Абсолюту. Второй и третий бейты развивают мотив, вплетая в него образы розы и соловья, вина и опьянения, где каждое сравнение – намёк на иную реальность, скрытую за завесой зримого. Четвёртый бейт – кульминация, момент, когда поэт, подобно мистику, переживающему фана (исчезновение в Боге), теряет себя в слове, и тогда язык становится не средством, а препятствием, которое нужно преодолеть.

Пятый и шестой бейты – это возвращение, но уже преображённое, где земные образы обретают метафизическую глубину: возлюбленная более не женщина, а символ божественной красоты, а вино – не напиток, а знак духовного озарения. И наконец, седьмой бейт – макам камаль (ступень совершенства), где поэт, упоминая своё имя, не утверждает индивидуальность, но растворяет её в вечном, подобно тому, как ручей теряется в океане.

Если классическая газель была храмом, в котором каждое слово – молитва, то современная арабская поэзия – это руины, в которых ещё слышно эхо прежних смыслов, но уже нет прежней уверенности в их незыблемости. Новая арабская поэзия, особенно в творчестве таких авторов, как Адонис, Махмуд Дарвиш, Назик аль-Малаика, – это не только отход от канона, но его радикальное переосмысление, где свободный стих (ши’р хурр) становится гимном освобождения сознания от догм, в котором традиционные образы – луна, пустыня, пальма – десакрализуются, чтобы обрести новые значения в контексте глобализации, войны, экзистенциального одиночества.

Современный поэт скорее не певец, а свидетель катастрофы, его язык – это не мечта, а осколки разбитого стекла, в которых отражается фрагментированная реальность. Если в классике газель стремилась к гармонии, то новая поэзия сознательно нарушает ритм, вводит прозаические элементы, смешивает языковые пласты – от коранического арабского до диалектов и заимствований, – создавая текстуру, в которой слышны голоса множества культур, но нет единого центра.

В Новой арабской поэзии газель стала похожа на живой организм, мутировавший от суфийских откровений до протестных хештегов. Её философия – в постоянном ускользании: как сказал бы Адонис, «поэзия – это родина, которой нет на карте».

---------—
Примечания: использовались труды Адониса («Суфизм и сюрреализм»), Анри Корбена («Воображение творящее»), а также современные манифесты Новой Арабской поэзии. Особое внимание уделено журналу «Ши’р» (Бейрут, 1957–1970), где впервые была сформулирована эстетика «поэтического бунта».


II. КОГДА ОСТЫВАЕТ ОЧАГ

Когда поэзия перестаёт быть лишь искусством рифмованных строк, а становится пространством, в котором сталкиваются божественное и человеческое, в котором слово обретает сакральный вес, а молчание – глубину невысказанного откровения, тогда она превращается в философему, в метафизический акт, в котором каждый слог – отпечаток вечности. Именно такую поэзию мы находим в традиции арабо-персидской газели, где форма и содержание сливаются в единый поток смысла, где каждое стихотворение – это одновременно и молитва, и вызов, и исповедь, и притча. И именно в этом ключе следует рассматривать три газели Сергея Асланова, в которых переплетаются мотивы фатальной предопределённости и мучительного ропота, смирения перед небесной волей и отчаянного вопрошания, экзистенциального одиночества и жажды абсолютного смысла.

Адонис, великий сирийский поэт и мыслитель, говорит, что арабская поэзия – это «язык, который не описывает реальность, а творит её», и в этом смысле стихи Асланова можно рассматривать как акты творения, в которых автор, подобно древним суфийским мастерам слова, не просто выражает свои переживания, а вступает в прямой диалог с самой структурой мироздания. Его строки – это попытка проникнуть за завесу явленного, за пределы видимого, туда, где судьба записана на скрижалях, но ещё не прочитана, где человек одновременно и марионетка в руках высших сил, и бунтарь, осмеливающийся бросить вызов небесному порядку.

В первой газеле, обращённой к Абдуле Радже, поэт определяет себя как «кучку букв», «надпись на стене», тем самым сразу помещая своё существование в пространство семиотического фатума: он – знак, символ, часть некоего священного текста, который был написан не им, но в котором он вынужден существовать. Это отсылка не только к библейскому Mene, Mene, Tekel, Upharsin – пророчеству о неизбежности божественного суда, – но и к суфийской концепции человека как буквы в Книге мироздания, в которой каждый – лишь элемент бесконечного повествования, начатого Творцом. Однако в этом, казалось бы, смиренном самоопределении звучит и трагическое напряжение: «Я – тень греха, что святостью прикрыта, / Обвала грохот в хрупкой тишине». Здесь поэт уже не просто буква, но разрыв, диссонанс, катастрофа, скрытая за видимостью порядка.

Вторая газель, с её рефреном «Покорность Небу – это наш удел», на первый взгляд кажется гимном фатализму, но при ближайшем рассмотрении оказывается куда более двусмысленной. Да, поэт говорит о невозможности изменить предначертанное («Маршруты наших судеб на Скрижалях / В руке Творца, скрипя, рисует мел»), но сам тон стихотворения, его императивность («Аслан, не повторяй чужих ошибок») выдают не столько покорность, сколько горькую иронию. Ведь упоминание Икара – это не просто предупреждение о тщетности бунта, но и намёк на то, что само стремление к солнцу, даже обречённое, – это единственное, что делает человека человеком.

Наконец, третья газель – это уже не диалог с судьбой, а крик утраты, разочарования в мире, в котором «ложь присвоила наряд правды». Здесь поэт оказывается в ситуации экзистенциального кризиса: ни храм, ни харабат (место шумного веселья) не дают утешения, потому что сама реальность лишилась достоверности. И всё же даже в этом отчаянии есть намёк на грядущее освобождение – таинственный призыв ангела: «Освободи торговый ряд». Что это, как не намёк на необходимость очищения, изгнания лжи, возвращения к подлинному?

Подводя черту этому короткому обзору, можно сказать следующее: через эти три газели Асланов не просто продолжает традицию арабо-персидской поэзии, а переосмысляет её, вплетая в неё современное экзистенциальное отчаяние, вопрос о свободе воли и мучительный поиск истины в мире, где сама истина стала товаром на рынке иллюзий. Его поэзия – это и молитва, и ропот, и исповедь, и приговор – но прежде всего, это попытка заставить слово вновь стать священным.





.