Критика. Причерноморский сонет. Поэтика не-принадл

Итак, мы идём дальше и пробуем структурировать по-своему(!) современную литературную критику, вводя принцип двухсоставного критического обзора. Если вчера были показаны «презентационные критические обзоры», то сегодня к этой части добавлен «структурный анализ». Сегодняшний день посвятим темам близким Востоку.





Екатерина ЧАУСОВА

РОДИТЬСЯ САДОВНИКОМ

Игра в «Садовника» пустила корни,
но «все цветы мне надоели, кроме…»
Задумаюсь…
Так радостны вершки,
пока голов кудрявых им не скроют,
как перед казнью,
плотные мешки.
Листву – под ноль, без жалости.
Ну, жги!
В пастельных пачках –
астры-балерины
И стойкие к невзгодам георгины
из-под кудрявых меховых папах
бросают взгляды с гордостью орлиной
туда,
где в небо – дымная тропа
и воздух осени – быльём пропах.
Лишь теплится под яблоней надежда,
что сад,
от сна очнувшись, станет прежним.



ДРУГОЙ ВЗГЛЯД

«Твои глаза… Сияние их пил,
Как сладкое вино и после плакал...»
(Умит Яшар, Турция,1926-1984)

Такая тишь…
Угомонились волны.
И приторным вином кувшин наполнен.
А хочется-то – ключевой воды…
И музыки её. Мне нет нужды
в осколках звуков, дышащих на ладан,
в пыли вчерашних бурь и суеты,
штормах былых.
Штор допотопных фалды:
морщины Эчки-Дага,
ритм – ламбады…

Мои лады с чужими – не в ладах:
Алатырь со скрижалями – не ах.
На разных языках поют, наверно,
ветра, что заселили наши вены.

Алтын вечерний продаю за грош.
Глаза в глаза…
Чей взгляд? –
не разберёшь…


ВОПРЕКИ

«В изгнании пророчествовать: боль
Свою о том, как я тебя любила» Мэйсун Аль-Эриани

О том, как я любила – позабыть
давно пора, но, памяти рабы,
и нынешние мысли тащим в рабство:
так сладко снова слышать это «Здравствуй!»

Чтоб, ветреность стихий благодаря,
с порывами, дошедшими до странствий,
в безумстве забывать о якорях
и гибнуть-гибнуть – всякий раз зазря…

Цветастей павловопосадской шали
шумят в моём окне твои моря,
где прошлое – по будущему шаря,
пускает по ветру воздушный шарик,
и тот – без тени гибельной тоски –
взлетает! – здравым смыслам вопреки…



ПОЭТИКА НЕ-ПРИНАДЛЕЖНОСТИ
о поэзии Екатерины ЧАУСОВОЙ

автор: Александр БЕЛЫХ

Подобно тому, как искусный ткач Востока вплетает в узор ковра нити разных цветов, превращая полотно в философскую притчу, так и поэзия Екатерины Чаусовой сплетает из слов тончайшую вязь смыслов. Её стихи – это текстили, если воспользоваться термином Ролана Барта, то есть ткани, сотканные из множества культурных кодов, философских отсылок и психологических подтекстов. В них, как в персидской миниатюре, за яркими красками скрывается глубокая созерцательность, за внешней образностью кроется бездна переживаний, а за игрой рифм – почти суфийская медитация на тему бренности и вечности. Её стихи – это дары, поданные с той же щедростью, с какой восточная женщина преподносит гостю чашу с вином или ветку цветущего миндаля.

Если мужская поэзия Востока – это чаще всего поэзия действия (будь то джихад духа или воспевание вина), то женская – это поэзия ожидания, в которой главное напряжение рождается не из столкновения, а из терпения, из способности выдерживать паузу, как выдерживают жар пустыни или холод горных вершин. Чаусова пишет именно так: её строки – не крик, а шёпот, пробивающийся сквозь «приторное вино» усталости («Другой взгляд»), сквозь «плотные мешки» обречённости («Родиться садовником»). Её героиня – не бунтарка, сокрушающая устои, но та, кто переживает их, как переживает зиму сад: не сопротивляясь, но и не сдаваясь, зная, что «от сна очнувшись, [он] станет прежним». Это женское восприятие мира – не пассивное, а алхимическое: оно не ломает реальность, а трансформирует её изнутри, как превращает воду в вино восточная легенда или как павловопосадская шаль в стихотворении «Вопреки» вдруг становится морем.

В её стихах есть то, что объединяет суфийскую притчу Руми и русский космизм Цветаевой: огонь, который не сжигает, а очищает. Когда она пишет:

«и гибнуть-гибнуть – всякий раз зазря…»

– это не жалоба, а зикр, повторение-заклинание, в котором, как в кружении дервиша, боль превращается в прозрение. Её «воздушный шарик», взлетающий «здравым смыслам вопреки» – это квинтэссенция её философии: жизнь – не цепь причин и следствий, а чудо, которое случается вопреки. Как вопреки логике расцветает роза в пустыне.

Читая Чаусову, понимаешь: её стихи – это слова-жесты, подобные тем, что совершают арабские женщины, закрывая лицо паранджой или разливая чай по пиалам. Её поэзия, как восточный узор, требует медленного, вдумчивого чтения: только тогда можно разглядеть, как в её строках переплетаются славянская тоска, арабская страсть, турецкая меланхолия и суфийская трезвость ума. Она – поэт-садовник, поэт-дервиш, поэт-женщина, чьи строки звучат так, будто их нашептывает ветер, странствующий между Востоком и Западом. Как писал Фейсал Даррадж, анализируя арабскую поэзию: «Истинная мудрость – не в отсутствии страдания, а в умении сплести из него ковёр, по которому можно пройти в небеса». Чаусова – именно такая ткачиха слов.

Но давайте попробуем отказаться от презентационного характера критики и немного усложним подход к критическому анализу текста, например, на стихотворении «Другой взгляд», которое в своей структуре содержит уникальный формальный признак, благодаря которому данный текст может рассматриваться как некая вариация, но чего элегии, газели, или…

ПОЭТИКА НЕ-ПРИНАДЛЕЖНОСТИ (2)

Стихотворение Екатерины Чаусовой «Другой взгляд», выстраивающееся вокруг сложной ритмико-синтаксической архитектоники, демонстрирует редкий для современной русскоязычной поэзии синтез формальных приёмов, восходящих к европейской элегической традиции и арабской газели, что позволяет рассматривать его как уникальный пример межкультурного диалога, осуществляемого не через тематические заимствования, а через глубинное усвоение метрико-ритмических и строфических закономерностей. Если европейская элегия, начиная с эллинистических образцов (Каллимах, Овидий) и романтической рефлексии (Гёльдерлин, Лермонтов), тяготеет к свободной, но структурно выверенной медитации, то арабская газель, с её монорифмическим редифом и внутренней семантической спиралью, предлагает иную логику развёртывания лирического сюжета – не нарративного, но ассоциативно-символического. Чаусова, избегая прямого цитирования этих традиций, создаёт гибридную форму, где схема рифмовки AA bb Cb CC dd EE ff становится не просто техническим приёмом, но философским жестом, обозначающим пограничное состояние сознания – между Востоком и Западом, между строгостью формы и хаосом чувства.

Особый интерес представляет часть стихотворения (строки 3–8), где классическая элегическая дистишическая структура (bb CC) нарушается введением усложнённого элемента bb Cb CC, создающего эффект ритмического «спотыкания», которое, однако, не разрушает, но обогащает композицию. Этот приём, напоминающий такъиф (искусственное нарушение метра) в арабской поэзии, служит формальным коррелятом темы утраты гармонии:

«Мне нет нужды // в осколках звуков, дышащих на ладан, / в пыли вчерашних бурь и суеты, / штормах былых. Штор допотопных фалды …»

Здесь рифма «ладан – суеты – фалды» (C–b–C) имитирует распад цельности: если в газели рефрен (редиф) возвращает слушателя к исходной точке, то у Чаусовой рифменный сбой маркирует невозможность возврата. Консонантные сочетания («ладан» – «фалды») звучат как эхо угасающего сознания, что сближает текст с элегиями Целана, где диссонанс становится языком травмы.

Тематически стихотворение наследует ключевые образы газели: глаза («Твои глаза…» – отсылка к цитате из Умита Яшара), вино («приторным вином кувшин наполнен»), ветер («ветра, что заселили наши вены»). Однако если в персидской традиции (Хафиз, Саади) эти символы сублимируют мистическое томление, то у Чаусовой они десакрализованы: вино – «приторное», ветер – не голос вселенной, а «чужие лады». Даже финальный образ «Алтын вечерний» (золото заката) «продаётся за грош», что перекликается с мотивом тщеты в европейском барокко (ср. Vanitas у Грифиуса).

Таким образом, Чаусова создаёт текст, где форма становится метафорой культурного дисбаланса. Схема рифмовки, балансирующая между элегической симметрией и газельной вариативностью, отражает кризис идентичности: «Мои лады с чужими – не в ладах». Это по своей сути транскультурный эксперимент, где «рифменное завихрение» – не дефект, а новый язык, в котором, как пишет Даррадж, «разорванность обретает свою мелодию». И давайте поверим автору, который имеет полное право сам назвать своё творение причерноморским, боспорским (каким угодно другим) сонетом по праву ТВОРЦА!!