Григорий Распутин Новый

Сенокос. 1915 год.
 
Что там было в российской глубинке,
просыпалось, кипело, рвалось,
где село собралось на поминки,
на полдня отложив сенокос.
 
За двух братьев, отравленных хлором
на германской далекой войне,
пили водку, вели разговоры
о земле, о лугах, о зерне.
 
Что помещик хоть молод, а скряга,
да исправник уж больно-то крут,
всё грозится какой-то бумагой,
а чуть что - под микитки и в суд.
 
Козьи ножки скрутив из газеты
и отмерив махорки чуток,
затянулись, ладонью от ветра
загораживая огонек.
 
Ну, а как пораскинуть умишком,
что там власть - аль совсем зажралась.
А слыхали вы, други, о Гришке,
что пролез, как змеюка, во власть.
 
И всё ж белыми нитками шито,
раз графинь тот мужик приласкал.
Знать, и Царь нам теперь не защита,
кто-то, выдохнув, хрипло сказал.
 
Помянули - и снова за косы,
что звенят по вечерней росе.
Где кругами июльские грозы
полыхали, как блик на косе.
 
Сенокос, ну а тут непогода.
Не дай Боже, дожди вдруг польют.
В небесах замышляется что-то,
коль так яростно ветры поют.
 
Отсвистели мужицкие косы,
Ведь дела-то в хозяйстве не ждут.
Как занозы засели вопросы,
что нет-нет, а под кожей кольнут.
 
Бал во дворце
 
На балу, где бездумье на лицах
и сверкают брильянты в ушах,
высший свет обреченной столицы
ощущает неназванный страх.
 
Он таился в углах, под карнизом,
у подъезда, где свет фонаря
был свистящей метелью пронизан
наступившего декабря.
 
Под колесами автомобиля
он скрипел налетевшим снежком,
где светились у ангела крылья
на колонне перед дворцом.
 
В черной паре и белой манишке,
уронив на цепочке пенсне…
«Что Распутин? ну это уж слишком,
он же всех взбаламутил в стране.
 
Неужели наивен наш Ники,
так ослеп, что не видит тот вред,
что несет в себе дерзкий калика,
соблазнивший собой целый свет.
 
Серым волком по Питеру рыщет,
для доверчивых - милый простец.
Он же пьянь подзаборная, нищий,
что принес с собой грязь во дворец.
 
Но неужто не будет управы
на хлыста, проходимца и вора.
Ни в одной европейской державе
не случалось такого позора».
 
Феликс слушал с небрежной улыбкой,
портсигар золотой приоткрыв.
И вступали игривые скрипки,
подхватив танцевальный мотив.
 
Вальс звучал то взлетая, то тише.
Феликс сжал в раздражении трость.
В перерыве ушел, не простившись,
скрыв под маской томившую злость.
 
Странник 
 
Для сердца и слуха услада
монахов безцветная речь.
И здесь в монастырской ограде
возможно ли душу сберечь.
 
Иль только ее растревожить
несбыточным в мире страстей.
Иртыш, что шумел у подножья,
встречал богомольных гостей
 
Сибирским неярким нарядом,
что плыл над раздольем воды.
А ночью блаженной прохладой
дарил за дневные труды.
 
Трудны монастырские службы
и ноет нещадно спина.
Но вдруг в безпокойную душу
снисходит, как дар, тишина.
 
Под купол взлетают молитвы
и свет от свечей золотой.
И сердце как будто омыто
живой родниковой водой.
 
В трехперстие сложены пальцы
и смерть их разжать не смогла.
Но время придет возвращаться
и долго видны купола.
 
 Безкрайнее поле навстречу
да так что в глазах зарябит.
И белый  охотничий кречет
Над странником хрипло кричит.
 
Подсолнечник солнцу послушен.
И ловят божественный свет
соцветья, как чистые души,
что ищут у Неба ответ.
 
Свои задавая вопросы
о смысле наставших времен.
Надвинулись новые  грозы,
собой заслонив небосклон.
 
Но в сердце ликует  Григорий,
Господь пособил побороть
терзавшие сызмальства  хвори,
доселе мертвящие плоть.
 
Припустит ли  дождь моросящий
и вдарит волна в берега.
И грозной  медведицей в чаще
взревет, встретив бурю, тайга.
 
Невмочь у костра обогреться:
всё залил порывистый дождь.
Согреет нательник у сердца,
уняв  беспрерывную  дрожь.
 
Но бедный калика убогий, 
угоден, как видно, Отцу:
Коль слезы любви и восторга
текут по худому лицу.
 
В каком-то немом исступлении,
внимая  грохочущий гром,
под ливнем стоит на коленях,
себя осенняя крестом.
 
Но  радуга встанет над лесом,
и что-то измениться в нём,
коль вспыхнув, река и окрестность
горят благодатным  огнем.
 
Ромашка, шалфей, медуница,
где живность жужжит и звенит.
И тысячи верст до столицы,
что всю заковали в гранит.
 
Однажды он там побывает,
решившись отправиться в путь. 
Но сердце его замирает,
сжимая предчувствием грудь.
 
Шмыгнет под ногою пищуха,
где в топи проложена гать.
И кто-то всё шепчет на ухо:
тебе там несдобровать.
 
И легкое чувство озноба,
как будто грозит западня.
Болото уводит в чащобу,
просветом далеким маня.
 
 
В селе Покровском
 
Домой возвратился в субботу,
и в баньке затеплил огонь.
И снова он впрягся в заботы,
как виды видавшие конь.
 
Но страсти нагрянут некстати,
нежданно, куда же без них.
В селе же судачат, мол, спятил
наш Гришка в мытарствах своих.
 
Худой как оглобля и хилый,
ведь мяса, болезный, не ест.
Откуда он черпает силы
нести добровольный свой крест.
 
Давно ль до молитвы охочий,
постом изнуряя себя,
в землянке поклоны бьет ночью,
тщедушное тело скрепя.
 
Сибирь слабину не прощает,
и скорби берут в оборот.
Но волю в кулак собирает,
по Божьему слову живет.
 
Ох, много еще червоточин.
Нередко рассеян и пуст.
Но доброе слово в почете,
хула не срывается с уст.
 
Отмерит гостинец мальчишкам,
рассудит о зле и добре.
Отпало безпутное - Гришка,
Григорием кличут в селе
 
Себя обуздать вот натуга.
На исповедь в храм Покрова,
идет, где забившийся в угол,
заметен для глаза едва.
 
Лицо за ладонями прячет
и грешный главою поник.
О, как Литургия прозрачна -
пронизанный солнцем родник.
 
"О, Господи слаб я и грешен.
Такого ли ищет народ?
Но в ссылку семья Самодержца
по вольной реке проплывет.
 
Увидят и храм наш и  берег.
И близок неправедный суд.
Державные светочи веры
себя на алтарь принесут".
 
И что это было - наитье?
Небесное тронуло плоть?
Кто может предвидеть событья
пока не откроет Господь?
 
В Царском селе
 
Пророк ли, юродивый, странник,
молитвенник, русский герой
пришедший с далеких окраин
с заплечной потертой сумой.
 
Где жил и безпутно и свято.
Текла мимо храма река,
и помнил там дуб в три обхвата
с ватагой лихой Ермака.
 
И было ль Григорию страшно,
когда не избегнув венца,
он в вышитой русской рубашке
вступал в гулкий сумрак дворца?
 
Огромность оконных проемов,
с лепниной  на потолке.
И древнее слово «хоромы»
всё вертится на языке.
 
Картины, бюро, статуэтки,
и золотом шиты шелка.
Диваны, подушки, кушетки
диковины для мужика.
 
Прозрачная праздничность кружев
внимательный радует  глаз.
Изящные  безделушки,
среди  канделябров и ваз.
 
Амур, где голубки понизу,
что держит свернувшийся змей.
Их мрамор сияньем пронизан,
пробившихся в залу лучей.
 
Часы над узорным камином.
Подсвечники будто персты.
В них нимфы движеньем невинным
свои поправляют банты.
 
И он, утомленный с дороги,
смущен новизной перемен,
где  греческие полубоги
«статуями» встали у стен
 
И в воздухе запах жасмина,
и кедра живой  аромат.
Как будто в цветочной долине,
где шел он три года назад.
 
Проходит, с улыбкою глядя
на чайный сервиз в серебре.
И будто таятся в засаде
крылатые львы на ковре.
 
Какие витают секреты,
где  роскоши царственной плен?
С Марией Антуанеттой * сноска
в гостиной встречал гобелен.
 
Где дети придвинулись  к маме.
Подчеркнуто нитью родство.   
И отсвет играет на раме,
слегка оживляя его.
 
Забыты заботы дневные,
Царица отставит шитье.
Но лик убиенной Марии
до дрожи пугает ее.
 
Где тени кровавых событий
таит в своих складках парча.
И словно воочию видит
надменного  палача.
 
И гостю она незнакома.
Картина из прежних времен.
Но эхо парижского грома
быть может услышал и он.
 
А фрейлины носики морщат,
и прячут презрительный взгляд:
«Еще бы драгунскую лошадь
сюда привели б на парад».
 
"И этот подковами топот.
Лионский паркет для того ль!
Что здесь он забыл, недотепа.
Навозом несет от  него."
 
И веером томно играя,
поправят прически слегка.
«И что же за мода такая,
тащить во дворец мужика».
 
До них ли несчастной Царице,
что трепетным сердцем своим
в Григории видит провидца,
что Небом ниспослан самим.
 
Надежда бывает последней,
когда все потуги врачей
безсильны и царский наследник
сгорает в кроватке своей.
 
На что ей торжественный глянец
В пустом и холодном дворце.
Коль редко бывает румянец
на этом прозрачном лице.
 
Коль малый ушиб или рана,
и смерть уж крадется, как тать.
И взор отрешенный туманит,
и хочет его отобрать.
 
И мается до рассвета,
Икону целует, скорбя:
"Мой мальчик, на что мне всё это,
Империи блеск без тебя.
 
Приемы, притворство, наветы,
и  люди, что фальшью слепят.
Мой мальчик, на что мне всё это
и что мы с отцом без тебя".
 
И как же на сердце отрадно,
когда всё в порядке с птенцом.
И нежно целует и гладит
Его дорогое  лицо.
 
Исцеление
 
В окне дымный проблеск заката.
Букет свежесрезанных роз.
В ноздрях окровавленных вата
доводит Царицу до слез.
 
С утра Цесаревич недужен.
Царица сама не своя.
По спальне безпамятно кружит
себя за безсилье кляня.
 
И плача, свечу зажигает,
и смотрит на тающий свет.
И взгляд ее перебегает
с предмета на новый предмет.
 
То книгу возьмет и отбросит.
То вертит заколку в руках.
То в зеркале новую проседь
заметит в густых волосах.
 
И смотрит на сына сквозь слезы,
что, словно  забывшись, затих.
Пропитан лекарствами воздух,
вот только нет толку от них.
 
И в ней материнская нежность
от страха и боли  кричит.
И хмурится Самодержец,
и взгляды отводят врачи.
 
И вот все надежды разбиты.
И смерть не отступит, пока
Господь не услышит молитвы
сибирского мужика.
 
Быть может и это нелепо,
Но наши молитвы не те.
Его ж долетают до неба,
В глубинной своей простоте.
 
И, позванный, он появился
под шум проливного дождя.
И, встав на колени, молился,
в себя с головою уйдя.
 
Они в ожидании чуда
творили молитву свою.
Всем сердцем, как молятся люди
у бездны стоя на краю.
 
Молитвенник из Сибири,
отец и несчастная мать…
И дух покаянной Псалтири
На семью призвал благодать.
 
У мальчика дрогнули пальцы.
И он, побеждающий  тьму,
увидел сибирского  старца
и  вдруг…  улыбнулся ему.
 
И тот улыбнулся ответно
Сиянью пронзительных глаз.
И луч золотого рассвета,
коснулся их всех в этот час.
 
И бросилась мать на колени,
прижав руки сына к лицу.
И радостный вздох облегченья,
пронеся, как вихрь, по дворцу.
 
Тайна имени
На небе ль откроется тайна,
когда подойдут времена.
Ничто не бывает случайно,
ни встречи, ни  имена.
 
Семья собиралась в столовой,
Куда он вошел, торопясь.
Царевич воскликнул: "Вот Новый!» -
захлопал в ладоши, смеясь.
 
И Царь улыбнулся на слово.
И, просьбе его уступив,
добавил к Распутину - Новый,
всё в жизни его изменив.
 
Ничто не бывает случайно.
Но даже теперь, через век
постигнуть не в силах мы тайну,
что новый принес человек.
 
Двойник
 
Он пил за царя и державу,
выплясывал лихо с вдовой.
Но взгляд неприятно- лукавый
его выдавал с головой.
 
Надрывно рыдали гитары.
Сверкал на цыганке браслет.
Всю ночь  посетители Яра
взирали на дикий концерт.
 
И в красной рубахе атласной
кутил этот подлый мужик,
распутный, пустой, безобразный
с опухшею рожей… двойник.
 
Он бороду вытер салфеткой,
насытив свое естество.
На завтра напишут в газетах
о всех непотребствах его.
 
Ославят, перстами укажут
на это исчадие тьмы.
Безсменный герой репортажей
опять взбудоражит умы.
 
Опять заскрипевшие перья
на белом пространстве листа
приблизят на шаг безвременье -
без веры, надежды, креста.
 
Где, слухи, разбавив неправдой,
строчат при  глухом ночнике:
«К царице он вхож без доклада
И с  ней  на короткой ноге».
 
«Да что там, любовник царицы,
Не спрячешь ведь шило в мешке», -
Так в модных  салонах столицы,
судачат накоротке.
 
Властители слухов и сплетен
для душу продавших писак
интриги плетут, будто сети,
и в них попадает простак.
 
А слухи туманили разум,
безмерною злобой горя:
«Строчит денно-нощно приказы
министрам, забыв про Царя».
 
И тут, распалясь не на шутку,
как стая крикливых ворон,
запустят газетную утку,
что Гришка… «немейский шпиён!
 
Шлет кайзеру ночью депеши,
пером золоченым скрипя.
Блудник, нераскаянный грешник
Россию подмял под себя.
 
Неужто настолько безумен,
не видит  он страшный урон?
Кто сможет его образумить -
спасет и державу и трон.
 
Спасет от разврата и гнили.
И вспять повернет времена…»
И с думской трибуны клеймили
сибирского ведуна.

 "Отринем же рабские цепи, -
вещал записной патриот.
"Ведь это же Гришка Отрепьев,
что в новом обличье живет.
 
И также достоин геены   
за черное колдовство.
За подлую корысть измены
Лжедмитрий - прозванье его.
 
Чума, разносимая ветром,
К кормилу дорвавшийся хам".
И вспыхнули аплодисменты,
огнем пробежав по рядам.
 
Но громкое слово не дело.
И «Гришкин» ужасен портрет.
На крики, а что бы он сделал:
"убил" - был короткий ответ.
 
И хлопали самозабвенно,
пока долгий  гул не затих.
И огнь ненасытной геены
все тлел под ногами у них.

 
 Покушение
 
В палисаднике море сирени   
На завалинке дремлет щенок.
И нищенка у правления
Закутана в черный платок.
 
Вот двинулась сразу навстречу,
к земле опуская глаза
и сбивчиво тихою речью
гнусаво прося, как грозя.
 
Ее он не видел у храма
в начале воскресного дня.
И рубль достал из кармана, -
"Возьми, помолись за меня".
 
Ударила без промежутка
кинжалом, сверкнувшим в конце.
И взгляд ненавидяще жуткий
горел на безносом лице.
 
«О, Господи, это ли снится…
Она же и вправду убьет».
И он побежал от убийцы,
рукою держась за живот.
 
Бинты окровавлены, вата,
и щиплет глаза камфара.
Но солнце проникло в палату,
где он оказался вчера.
 
Утешив безсонные муки,
хотя и в чаду голова,
согрело холодные руки,
к лицу прикоснувшись едва.
 
Заметней здесь жизни изнанка
с достоинством простоты.
Лишь стол прикроватный со склянкой
и в глиняной вазе цветы.
 
Пружины скрипят на кровати,
когда, повернувшись на бок,
он стонет, но как же некстати
От раны в живот изнемог.
 
Хоть взрывы еще не гремели
В пылу смертоносных атак,
но он на больничной постели
увидел, как движется мрак.
 
Как к сердцу столицы подходит,
поправ общежитья закон.
И сеет смущение в народе
его забирая в полон.
 
И слабой нетвердой рукою
каракулями  второпях:
"Война обернется бедою.
Держава рассыплется в прах".
 
И сам ужасался догадке,
встречая безсонно зарю.
И будто дрожа в лихорадке
всё слал телеграммы Царю.
 
Мутились и чувства, и  разум.
Но плач разорвал тишину:
"С утра Высочайшим указом
Россия вступила в войну".
 
И дождь налетевший закрапал,
что жадно впитала земля.
И вдруг он с ним вместе заплакал,
Отца безнадежно моля.

Феликс Юсупов
 
                1
На Мойку распахнув окно
столицу наблюдал ночами.
И мысли мучили его,
до слез, до срыва, до отчаянья.
 
Казалось, это выше сил
казнить Распутина, но все же
сквозняк ворвавшийся студил
лицо и руки с мелкой дрожью.
 
 
Терзания сведут с ума.
Но кто-то должен сделать это…
Как призраки стоят дома,
прозрачные перед рассветом.
 
И начинается метель,
и только вздрагивают ставни.
И не разобрана постель
в  его пустой опочивальне.
 
И за неделю спал с лица,
пытаясь отыскать ответы.
В гостиной мебель из дворца,
что помнила  Антуанетту.
 
И будто скованный боязнью
он вдруг храбрился напоказ.
Но зрелище ужасной казни
пред ним носилось всякий раз.
 
Великолепию ампира,
Казалось бы, он не был рад,
Где выточенная из сапфира,
Венера задевала взгляд.
 
И кто ты, Феликс, на поверку?
Что предназначено судьбой?
И золотую табакерку
швырял, не справившись с собой.
 
И гнев глушил иные чувства
Среди алмазов и гравюр,
Сверкания хрустальной люстры
Из будуара Помпадур.
 
В камине полыхало пламя,
он подносил к нему ладонь.
И воспаленным глазами
смотрел на пляшущий огонь. 
 
Сквозь анфиладу шел на сцену,
в какой-то яростной тоске,               
Где тенью образ Мельпомены
с мечом в безжалостной руке....
               
Трагикомедия - вот слово,
ведь этот безобразный шут
колеблет русские основы
в преддверии великих смут.
 
                2
Казалось, он окутан тенью
теряясь в сумраке времен.
О Петербург, Петра творенье,
безродной чернью  осквернен.
 
Здесь род Юсуповых приближен,
к династии, но царский дом
осмеян грубо и унижен
развратным  пьяным мужиком.   

Но вот они его предтечи,
Чей строг и требователен взгляд .
В хрустальных канделябрах свечи
перед портретами горят.
 
У них испрашивал советы,
когда метель пронзала тьму:
"Халиф соратник Магомета,
дал корень роду моему.
 
Мы правили Антиохией,
народы повергая ниц.
Властолюбивые, лихие,
Смиряли диких кобылиц.
 
И мы взирали благосклонно
на в пыль поверженных врагов.
И хан Юсуф в чалме зеленой,
Смотрел с гравюры на него.
 
О, сколько  славных дел в наследье
оставили, потерян счет.
Прошли не годы, а столетья,
но кровь Орды и в нем течет.
 
Ведь Русь славна кровей смешеньем,
о, только б не терять родство.
А эта немка с тонкой шеей
про нас  не смыслит ничего.
 
Кудахчет над своим семейством,
сидит, как клуша взаперти.
И объяснять ей бесполезно,
что тот - не ангел во плоти.
 
Что тайна русского народа
не в карлице и не в слепце.
Как будто выставку уродов,
она открыла при дворце.
 
Россия жаждет перемены,
О, это горе от ума.
С Юсуповой была надменной,
тем  оскорбив мою  мама." .
 
И злая мысль с метелью кружит,
себе прокладывая путь.
И страх закладывает уши,
когда уже невмочь вздохнуть.
 
"Священный долг мой перед ними,
собой пожертвовать в конце.
Юсуповых сияет имя
алмазом в царственном венце".
 
И надо выстоять в борьбе,
Ведь в этом доблести секрет.
Коль львы на родовом гербе,
хранят династию от бед.
 
С самозабвенностью артиста
он роли намечал канву.
И призрак подлого убийства
пред ним вставал, как наяву..
 
И снова  всматривался в лица,
далеких предков. Падал снег.
Проснувшись, русская столица,
уже вступила в грозный век.


 
 
1916 г. Осень в Санкт-Петербурге
 
«О, Господи, даруй мне  силы
для близких вымолить спасение».
И, опираясь на перила,
смотрел на Петербург осенний,
 
Где листья первые летели
и падали на гладь Невы.
И он подумал: " В самом деле,
ведь не сносить мне головы".
 
Ведь чувствовал: идут по следу,
Его, безвинного, кляня.
"Но что я им такого сделал,
что ополчились на меня.
 
В газетах модных поласкают.
Слова исполнены хулы.
Вот пишут, а не понимают,
что их дела и речи злы.
 
А злость хороший ли советчик?
К чему она их приведет?
Себя ж измучает изветчик,
когда так безрассудно врет".
 
И петербургские приметы
все отмечал, замедлив шаг.
Швейцар, читающий газету
облокотился о косяк.
 
Народ охочий до известий,
со словом Божьим ли знаком?
Чистильщик обуви на Невском
Согнулся вновь над башмаком.
 
Где запах хлеба из пекарни
и на углу доходный дом.
Подковы цокали по камню,
И модница шла под зонтом.
 
«Худого никому не делай,
и тем спасаешься в миру.
Бывает, что и немощь тела,
не подвигает нас к добру.
 
Но это ль важная причина,
когда на дерзость промолчу.
Все нестроенья и кручины
неси Небесному Врачу.
 
И оставляй без сожаленья,
что вовсе не сгодится там.
И преклони свои колени,
когда зашел ты в Божий храм.
 
Не уклоняйся от креста,
пока душа в тебе живая…»
Львы у Дворцового моста
рычали в спину, угрожая.
 
Сверкала под мостом  Нева.
Сновало множество народа.
…И закружилась голова,
когда он посмотрел на воду.
 
Ночь убийства
 
Подвал переменили  быстро,            
расставив мебель там и тут,
где прозвучит последний выстрел,
И завершат неправый суд.
 
Здесь тень заметнее при свете:
далекий отзвук старины,
где  шкура белого медведя,
с раскрытой пастью у стены.
 
И красных ваз фарфор  старинный.
Ковры невиданной расцветки.
И украшением камина  -
слоновой кости статуэтки.
 
Сукно времен Екатерины.
На всех бокалах вензеля.
И на шкафу посередине
Распятие из хрусталя.
 
Окинул взглядом обстановку.
Вот здесь он и покончит с ним.
И пистолет на изготовку
привел движением одним.
 
Он сядет здесь на этом кресле.
В пирожные добавлен яд.
Но в голове сто тысяч «если…»
его пугают невпопад.
 
Но хватит, это не рулетка.
Подъехал ко дворцу  мотор.   
И снег летел, гонимый ветром,
завесив саваном простор.
 
И сердце сжало сожаленье:
"Убийство - грех, но отчего
мой род  избрало Провиденье,
чтоб я остановил его?".
 
Метель уже пошла на убыль.
Терзала мысль, а вдруг зазря?
Распутин шел, накинув шубу,
в холодном свете фонаря.
 
"На удивление податлив,
не выказал в лице  боязнь.
О, как провидец не догадлив,
что я веду его на казнь".
 
И стыли призрачные зданья,
и силуэт фабричных труб.
И пар морозного дыханья,
срывался с говорящих губ.
 
Запоминал мгновения эти.
Но через столько бурных лет
он помнил только снег и ветер,
и в пальцах сжатый пистолет.
 
И музыка слетала сверху,
и пьяный смех и голоса.
Распутин встал, отмерив веху,
И посмотрел ему в глаза.
 
Ах, эта музыка некстати,
И так дается нелегко…
А старец, разглядев Распятье,
перекрестился широко.
 
Пригладил волосы рукою.
«О, Господи, помилуй их…»
В преддверье Вечного покоя
сосредоточен стал и тих.
 
Курок рванул затекший палец.
В душе и страх и  торжество.
И вот лежит сибирский старец
поверженным у ног его.
 
Бокалы вдребезги разбиты.
Оборван ненавистный смех.
Распутин прошептал молитву,
чем вызвал оторопь у всех.
 
И что-то поменялось в мире.
Проклятия слетали с губ.
И Феликс бил тяжелой гирей,
в безумие глядя на труп.
 
 Его с трудом остановили.
Прервав хулу и поруганье.
И рухнув в кресло от безсилья,
затих и потерял сознанье
 
 
 
И лица их белее мела.
И, подавив в себе волненье,
в сукно завернутое тело
с трудом втолкнули меж сидений.
 
Где полынья еще парила,
где задыхаясь от усердья,
они, подняв через перила,
столкнули вниз его… в безсмертье.
 
 
                *** 
Его  найдут по пятнам крови,
что на мосту заледенела.
Лед засверкает в изголовье
обезображенного  тела.
 
И где от пуль видны отверстия
отметят, и  наличье шрама.
Но пальцы сжатые в трехперстие
немало удивят жандармов.
 
Как будто из последних сил,
приняв страдание невинно,
рукой слабою крестил
убийц своих перед кончиной.