Пери

Однажды Пери молодая
У врат потерянного рая
Стояла в грустной тишине;
Ей слышалось: в той стороне,
За неприступными вратами,
Журчали звонкими струями
Живые райские ключи.
И неба райского лучи
Лились в полуотверзты двери
На крылья одинокой Пери;
И тихо плакала она
О том, что рая лишена....
       (В.А. Жуковский)


Врата потерянного рая стояли несокрушимой преградой, и Пери, изгнанница света, застыла перед ними в тишине, где каждый удар ее сердца отдавался эхом отнятого блаженства. Это была не просто грусть – это был холод вечности, осознание зияющей пустоты там, где некогда была полнота бытия. Ее крылья, помнившие прикосновение райских ветров, теперь лишь улавливали призрачные лучи, скупо сочащиеся сквозь щели неприступных врат, словно насмешливое напоминание о том, что было безвозвратно утеряно. И слезы, что она роняла, были не просто водой, но самой эссенцией ее тоски, кристаллизующейся на перьях.

Внезапно тишину разорвала мелодия. Не земная, но и не вполне райская – скорее, эхо рая, преломленное через призму какой-то иной, неведомой Пери тоски. Голос юноши лился из-за врат, и в нем слышались не только чистота и свет, но и едва уловимая нота печали, словно и он, обитатель Эдема, знал о существовании границы, о тени, что лежит за пределами вечного света. Пери, влекомая этим странным созвучием собственных чувств, приблизилась. В проеме, среди цветов, чья яркость резала ей глаза, стоял он. И во взгляде, которым они обменялись, была не столько искра легковесной любви, сколько трагическое узнавание душ, навеки разделенных самой сутью мироздания.

Он пел о красоте, что не ведает изъяна, но в его песне Пери слышала иное: подсознательную тоску по тени, по несовершенству, которое придавало бы этой красоте объем, делало бы ее живой, а не застывшей в своем идеале. Она приходила день за днем, и их встречи у врат стали ритуалом. Он дарил ей звуки рая, она же невольно вносила в его совершенный мир знание о существовании изгнания, о боли утраты, о красоте, рожденной из страдания.

Разлученные, они обрели странное, мучительное счастье. Это не была та безмятежная любовь, о которой мечтают смертные. Это была любовь-граница, любовь-пропасть. Каждая нота его песни для Пери была одновременно и сладчайшим нектаром, и острейшим клинком, напоминающим о недостижимости. Для него же ее молчаливое присутствие, ее взгляд, полный неземной печали, быть может, впервые открывал истинную цену райского блаженства – его замкнутость, его отгороженность от полноты вселенной, включающей и тьму, и страдание.

И плач Пери о потерянном рае не просто сменился сладкой грустью. Он трансформировался в глубокое, почти философское созерцание. Ее существование у врат обрело новый, терпкий смысл: быть вечным напоминанием раю о мире за его пределами, а миру – о недостижимом идеале. Любовь их стала не утешением, а вечным вопросом, заданным друг другу через неприступную преграду, – вопросом о природе счастья, полноты и цене гармонии. Ее дни теперь проходили не в "неге", а в остром, пронзительном осознании красоты и трагедии бытия, где величайшая близость и абсолютная разделенность сплелись в неразрывный узел у заветных врат. И в этом была своя, суровая, но глубокая мысль.