Поэт в кафе

В советские времена, когда у нас существовал единый и неделимый Союз писателей, этих самых писателей порой отправляли в творческие командировки – по городам и весям нашей необъятной родины, а то и за ее рубежи. Ведь писатель – существо домашнее: стол, стул, телефон… А тут: Грузия, Прибалтика, Дальний Восток, а то и Берлин с Парижем. Кладезь – новый впечатлений, а значит и стихов с рассказами.
Конечно, большинство этих заметок – хоть в рифму, хоть прозой – носили поверхностный характер, они и назывались «путевыми». Попадет писатель в Грузию: опишет ее горные красоты, сладкие вина, мудрых старцев. В Прибалтике – тоже красоты, но уже с местным колоритом – сосен,  дюн и бальзамом «Старый Таллин». А вот если человеку совсем повезет, и он окажется в Европе, тут уж все от него ждут стихов про гримасы капитализма, хотя и Лувр с Эйфелевой башней тоже могут быть воспеты.
Но вот попалась мне надавно книга стихов Евгения Винокурова «Жребий» (Москва, «Советский писатель», 1978). Поверьте на слово: половина ее вещей – оттуда – из «путевого дневника». Неплохие стихи, умелые. Но одно мне реально запало в душу. То есть мне его захотелось не только перечитать, но выписать. Вот оно – «Ночное кафе» называется: 

Здесь вовек не бывало попойки
и полночный стоит полусон.
В длинном фартуке около стойки
протирает посуду гарсон.

В этот час я один посетитель.
За какие такие дела
в бесприютную эту обитель
ночью чёрной судьба загнала?!

Свет мерцающий полупритушен.
И тоскливо от мысли одной:
никому я на свете не нужен,
как и в этой миланской пивной!

И казалось: исчезни со света –
И напомнят, что был на земле,
только дым сигарет
                да монета,
мной оставленная на столе…

О гримасах ли оно капитализма? Нет, не о гримасах. Просто о мрачных мыслях, которые неожиданно посетили автора в европейской ночи. То есть, если бы такие мысли его посетили в московском кафе – ему можно было указать: «Как же так! Пристало ли советскому поэту да еще строителю коммунизма популяризировать такие думы?..» А тут – как бы не возбраняется: на чужбине же.
Конечно, можно порассуждать: а каким это образом советский поэт оказался один-одинешек никому не нужный в итальянской пивной и какой такой «черной судьбой» он туда загнан?.. Лично у меня нет ответа. Посудите сами: участник войны, орденоносец, член партии с 1952 года, зав. отделом поэзии журнала «Новый мир», автор известной песни «Сережка с Малой Бронной» и такой оборот: сидит один, тоскует, пьёт пиво Moretti и монетку итальянскую вертит на столе. А где остальные члены делегации, где пресловутый человек в штатском, обязанный присматривать за мастерами пера? Нет никого.
И всё-таки стихотворение получилось. Оно про неизвестно откуда нахлынувшую обездоленность, даже (конечно, коммунист Винокуров таких слов и не знал) богооставленность, одинокость. И еще это острое чувство: а что же останется после меня (при том, что и книги изданы, деревья посажены, дача отстроена, дочь уже взрослая…) и всё равно – пусто – «только дым сигарет да монета».
И еще ощущение, что где-то у кого-то на почти ту же тему я уже читал. Там тоже поэт сидел в кафе и тоже в европейском, и было ему одиноко и страшно. Конечно, это Ходасевич. Его ли нам забыть! Итак, после миланского – «Берлинское»:

Что ж? От озноба и простуды –
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом –

Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, –

И проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.

Написано, отметим, за 55 лет до винокуровского. А вот тут всё взаправду. Или как там у другого поэта – до «полной гибели всерьёз».  Ходасевич в Берлине (а потом в Париже) – не по командировке от Сюза писателей. Тут другое. Тут: «навек, бесповоротно». Это Евгения Михайловича после грустных мыслей в миланском кафе будет ждать удобный номер в гостинице, а потом благоутроенная квартира в Москве. Владислава Фелициановича ждет лишь комнатка со штукатурным небом да «косная, нищая скудость
безвыходной жизни». А еще бессмертные строки, написанные на салфетке, про «отрубленную и неживую ночную голову».