Зеленые плясуны и непрочитанное Евангелие

Старый Ефим, косая сажень в плечах, а глаза – как два уголька, тлеющие под седыми бровями, отложил свою дымящуюся цигарку и, кашлянув, начал рассказ. Голос у него был низкий, с хрипотцой, будто старый колокол, давно не знавший звона. Мы сидели у догорающего костра, и тени от пляшущего пламени выхватывали из темноты его морщинистое лицо, придавая ему сходство с древним лесным духом.

"А мне один дед, Царствие ему Небесное, Матвеем звали, рассказывал историю, от которой у меня до сих пор мурашки по коже, – начал Ефим, и в его голосе послышались нотки почти забытого страха. – Случилось это с ним еще в молодости, когда он, как и многие тогда, только-только к вере пришел, да по-своему, по-мужицки, без всяких там семинарий. Книжку ему кто-то дал, Евангелие, значит. И вот сидит он как-то вечером в своей избенке, свеча трещит, за окном – тьма кромешная, а он читает. Слова-то вроде знакомые, с детства слыханные, а смысл – как за семью печатями".

Ефим замолчал, затянулся, и дым кольцами поплыл к черному небу, усыпанному мириадами холодных звезд.

"Читает он, значит, – продолжил старик, понизив голос до шепота, – а перед глазами вдруг как туман зеленый пошел. И в этом тумане – чертики. Маленькие такие, с вершок ростом, зеленые, как болотная тина, а глазки – красные, как угольки. И пляшут, окаянные, пляшут! Прямо по страницам книги, между строк, по буквам святым скачут, да так ловко, так издевательски!"

Мы, слушатели, затаили дыхание. Костер треснул, выбросив сноп искр, и на мгновение показалось, что и в нашем пламени мелькнули какие-то неясные, быстро исчезающие тени.

"Матвей, он мужик был не из пугливых, – продолжал Ефим, – но тут и его оторопь взяла. «Что за напасть?» – думает. Взял, да и перекрестился. Раз, другой… А чертики эти, зеленые, как увидели, что он крестится, так и они, пародируя его, тоже стали креститься! Представляете? Маленькими своими корявыми лапками крестное знамение на себя накладывают, да еще и приплясывают, ухмыляются!"

Старик покачал головой, и его лицо на мгновение исказила гримаса отвращения.
"Матвей глаза вытаращил, глядит на них, а они как-то не так крестятся, не по-православному! Слева направо, али еще как-то по-своему, по-бесовски. И хохочут, окаянные, хохочут! Тоненько так, противно, будто комариный писк, только злой, насмешливый. А он сидит, как дурак, и понять ничего не может. Книгу отложил, глаза протер – нет никого. Снова за книгу – опять они, пляшут да зубоскалят".

"До него тогда не сразу дошло, – вздохнул Ефим. – Он уж потом, опосля, как-то сидел, думал-гадал, и осенило его. Пришел он к батюшке в соседнее село, рассказал все как есть. А батюшка тот, старенький был, мудрый, выслушал его внимательно и говорит: «Эх, Матвей, Матвей… Видать, ты как дурень Евангелие-то читаешь. Не сердцем, а только глазами по строчкам бегаешь. Не тямлишь в нем ничегошеньки, вот и потешаются над тобой нечистые. Им ведь только того и надо, чтобы Слово Божие для тебя пустой звук был, забава одна. Они потому и креститься стали, да по-своему, чтобы показать тебе: и ты, мол, также крестишься – без понимания, без веры истинной, только вид делаешь. А они над этим и смеются»".

Ефим снова замолчал, и в наступившей тишине слышно было только, как потрескивают угли да где-то вдали ухнул филин.

"С тех пор, – закончил он свой рассказ, – Матвей по-другому Евангелие читать стал. Не спеша, вдумываясь в каждое слово, сердцем пытаясь понять. И больше те зеленые чертики ему не являлись. Говорил, будто пелена с глаз спала. А я вот думаю, – Ефим посмотрел на нас своими пронзительными глазами, – не каждому ли из нас такие вот «зеленые плясуны» являются, когда мы к святому прикасаемся, да без должного разумения, без трепета душевного? Может, они и сейчас где-то рядом, ждут только, чтобы посмеяться над нашей слепотой да глухотой духовной?"

Костер почти догорел. Тени стали гуще, и ночь обступила нас со всех сторон, полная тайн и невысказанных истин. И каждый из нас, я думаю, в тот момент задумался о своих собственных "зеленых плясунах" и о том, как мы читаем книгу своей жизни – сердцем или только глазами, на потеху ли невидимым насмешникам.