Путевые импрессии

Володька, ты?!

Иногда приятно, что тебя узнают. Даже если и принимают за кого-то другого.

Рано по утру я со всего разбегу ныряю в майскую лепоту: по дороге на вокзал, где я проследую электричкой из Костюковичей до Климовичей, словно на божественном фаэтоне красавца Феба прямиком в рай, меня встречают поднебесным пением райские птицы-соловьи, красавицы-березы приветствуют меня шелестом резной листвой на ветру, солнышко уже по-летнему прогревает все сильнее…

Проходя мимо какой-то остановки, уже на подходе к костюковичскому вокзалу, меня подслеповатым взглядом вслед провожает какой-то лохматый дед в рваной майке с надписью «Heavу metal». Потом, как от солнечного удара, он подскакивает, насколько ему позволяют его артрозные суставы и, прикрыв подслеповатые глаза ладошкой-козырьком, из лохматой бороды мне в спину, выпаливает:

— Володька?! Ты куда?!

Я сбрасываю обороты, поворачиваюсь, и по-простому и в унисон ему отвечаю:

— Да вот, на вокзал иду.

— А чего? — продолжает дед также по-простому.

— Да вот, решил в Климовичи податься — понимая, что он меня с кем-то спутал, продолжаю я развивать неожиданную интригу.

— А дом, что, уже достроил?

— Так я это, в квартире теперь живу…

— Как в квартире?! Ты же хату строил?!

После «квартиры» в лохматую голову деда забирается предательское сомнение, он ещё больше щурит подслеповатые глаза, морщится, принюхивается носом, как старый пёс, и, заподозрив неладное допытывается дальше:

— Ты же Володька?! Мы с тобой еще в санатории «Ясельда» в Бресте ещё были? Не…

И потом, вдруг осознав, что он промазал, обознался, горькое разочарование, как от удара коварной судьбы, разливается по его сморщенному, как печеное яблоко, лицу.

— Я не Володька — не выдерживаю я интригу.

— А кто ты?! Не, ну вылитый же Володька!!!

— Нет, вы, к сожалению, ошиблись — наношу я последний сокрушительный удар по предательской памяти старика.

— Ну не может быть! Мы же ещё на рыбалку на Припять ездили! Наклюкались тогда и Володька все удочки в воду поскидывал! Мы потом ещё уже так, без удочек рыбачили, потому что у нас ещё две бутылки было! Не, ну вылитый же Володька, мать-перемать!

Радости и разочарованию старика нет предела. Видно, как они смешались воедино, как свет и тени, как лёд и пламень, какая борьба между ними происходила, как старика корежило. Но, жизнь полна горьких разочарований. И никуда от этого не уйти. Увы, не Володька я. Хотя, от той радости, которую мне выказали от встречи со старым знакомым, пусть и ненастоящим, очень даже хотелось бы им быть.

Я тихо улыбаюсь, машу рукой на прощанье расстроенному старику и удаляюсь, почти в тумане воспоминаний о минувшей молодости, в радостном уже воспоминании от того, что я побывал чьим-то Володькой, сделал приятное.



Женская фантазия

Будь бдителен! Враг не дремлет!

Уже на вокзале, как всегда приперевшись почти на час времени раньше, я иду исследовать локальныя колориты, дабы проникнуться местной атмосферой и, может быть, поймать кратковременный дзен туриста-путешественника.

В тенистом переулочке, между стареньким домами и хатами, до боли напоминающими о бабушке и моих школьных каникулах в туманном прошлом моем, прямо у тропинки, заросшей примятой травой и отцветшими одуванами, сидит белая кошечка.

Как всегда, уже по привычке, я тянусь в задний карман за телефоном, фотографирую ее, испугавшуюся и убегающую в безопасность под калитку соседнего дома, говорю ей бесполезные «Ну чего ты, дурочка. Я же только из чувства и для истории» и иду, спотыкаясь о какие-то камни и коряги дальше.

В просвете густых зарослей впереди я улавливаю «изображение» какой-то местной гражданки, которая с откровенным интересом издалека пристально сканирует меня. Но не заподозрив себя ни в чем, невинный как младенец только что вылупившийся из лона матери, я без лишней мысли ковыляю ей навстречу и слышу деревенское, подозревающее:

— А зачем вы кошечку подкинули?

Я с трудом различаю «подкинули» и думая, что я ослышался, переспрашиваю:

— Что? Подкинул? Кто подкинул?! Я подкинул?! Да я ее просто сфотографировал.

Но, наблюдая и дальше расстерянно-подозрительный взгляд на ее недоверчивом лице, я почти оправдываюсь дальше:

— Я путешествую… Из Гродно я… Сейчас уезжаю на Климовичи. Вот, гулял, увидел красивую кошечку и сфотографировал.

Но, мое такое логичное и понятное объяснение слишком медленно проникает в утреннее сознание бдительной гражданки и она, не моргнув осоловевшим утренним глазом, допрашивает меня дальше:

— А чего вы тут делаете?

— Я же говорю… Турист я… Путешественник… Марко Поло… Понимаете? Вот любуюсь вашими красотами в ожидании электрички на Климовичи. А кошечку я не подкидывал. Она, кажись, здесь и живёт. Вон, сиганула под калитку того дома.

Недоверчивая гражданка ещё раз окидывает меня бдительным взглядом, потом какая-то другая местная мадам выходит из дома напротив ей навстречу и они вместе, взяв друг дружку под руку и под почти по-девичьи хихиканье удаляются от меня прочь. Гражданка явно с чувством вкратце рассказывает своей подруге, как она опростоволосилась, «набдила» и «наподозревала» и обе, как две гимназистки, оглядываясь в мою сторону, гогоча и прикрывая рты руками, удаляются от меня в уже мои реминисценции.

Сверху припекает майское солнышко… Вдали заливается соловей… Идёт лето…



КОСТЮКОВИЧИ

Твори добро — и бросай его зельцем собакам

Двум четырехлапым беспризорной наружности у вокзала Костюковичей субботние небеса послали щедрого меня, и со мной — толстый шмат зельца.

Рано по утру в магазинчике поблизости мужичок рабочей наружности со всей своей непростой жизнью на помятом лице, похожий на моряка Попая, очень надеется поправить холодным пивком свое ушатанное в пятницу вечером здоровье, но дородная продавщица огорошивает своим законопослушным «День трезвости, не продаем».

— Как, и даже пиво, взрослым мужикам?! — мятое лицо мужичка морщится ещё больше, превратившись в средоточие разочарования и вселенской боли.

— И даже пиво взрослым мужикам — продавщица косит щедро накрашенным глазом в мою сторону, сторону лишнего свидетеля, которого явно желательно было бы убрать.

— Вот так, папаша, работаешь, работаешь, а пиво тебе, трудовому человеку не продают — я понимающе улыбаюсь помятому Попаю, покупаю толстый шмат зельца и подмигивая обоим, удаляюсь из их спетого тет-а-тета в сторону шелудивых, загорающих на майском солнышке.

Псины жирному зельцу рады, как робинзоны кораблю — я даже боюсь, как бы они мне пальцы вместе с колбасой не пооткусывали, звонко лязгают оставшимися клыками и благодарно виляют грязными хвостами.

Аппетитный зельц заканчивается в минуту, на перрон вот-вот должна прибыть моя электричка и я, поинтересовались у симпатичной гражданки на скамейке, явно заинтригованной вопросами от приезжего джентльмена-меня, действительно ли это мой поезд, поспешно отбываю в сторону Климовичей, своей следующей остановки, даже не пообещав снова назад вернуться.



Любовь к животным

Иногда любовь принимает формы ненависти.

В воскресенье мне совсем не спится. Я просыпаюсь в шесть утра, а в восемь уже иду по пустым, уже таким летним улочкам пасторальных Климовичей с их деревянными хатами, резными ганками — колоритными крылечками и первозданной, почти языческой природой.

На дворе — ни души. Воскресенья в мае — особенно чудесны. Ещё не жарко, но уже совсем как летом. Солнышко щедро освещает грешный мир, перетворяя его в настоящий Эдемский сад, на каштанах «догорают» каштановые свечи, кругом буйство зелени и запоздалые переливы соловья.

Утра в мае — уникальны. Они — вот как выглядит счастье.

А я, я иду и фоткаю, то дома с резными крылечками, то редкие местные памятники и музеи, то разных животных, вроде полудиких-полудомашних манулов-котов, тоже воплощение лени, грации и счастья на земле.

Заметив на крыше одного такого лентяя и бездельника, я, иронизируя вслух с ним и с собой, принимаюсь его щёлкать, когда позади меня останавливается какая-то местная гражданка, молча смотрит, а потом, мне, почти закончившему свою фотосессию, говорит примерно следующее:

— Это ваша кошка? — без городских расшаркиваний начинает женщина.

— Да какая моя! Шел мимо, увидел, решил, вот, заснять для хорошего настроения — отвечаю я, не поворачиваясь и продолжая щёлкать удивленную кошку, которая явно не ожидала такого успеха в воскресенье в восемь утра.

— А, любите животных — медленно тянет дальше гражданка.

— Ну да, отчего же этих красивых бездельников не любить. Они…

Но общительная гражданка, женщина лет сорока пяти, простоволосая и обычная, коих много в таких пасторальных местностях, не даёт мне договорить, ее прорывает, как плотину и несёт, как того Остапа:

— Я тоже животных люблю. А вот людей — нет — я вижу, что женщине явно надо выговориться А когда женщине надо выговориться, лучше ей дать такую щедрую возможность, а иначе с кем-нибудь может случиться беда.

— О, да вы — мизантроп — одновременно серьезно и шутливо отвечаю я, так как это самый приемлемый модус общения с местными в незнакомых местах. Шутливо о серьезном.

— Да тварей много — лицо любительницы животных и нелюбительницы людей на мгновение искажается каким-то неприятным воспоминанием. — Ну, люди разные бывают — осторожно ступаю на зыбкую почву я.

— Я больше кошек и собак люблю. У самой собака и три кошки. Алабай, большой такой, две кошки и кот.

— А вы что здесь делаете? — гражданка вдруг снова становятся подозрительной и я снова чувствую себя, как на допросе.

— Да ничего особенного. Был в Костюковичах, заехал вот к вам в Климовичи… Из Гродно я, путешествую.

— А-а-а… А то я подумала — темные глаза бдительной гражданки на мгновение суживаются до едва видимых щелочек, в прежнем подозрении, но потом снова расширяются, как от вновь нахлынувших позитивных эмоций.

— Вот был у меня случай. Выкинула какая-то тварь кошку, у нас за городом. Я покормили ее, но домой не взяла. У меня уже трое, я говорила. — А кошечку, знаете, как жалко?! Я бы ей, этой твари… — глаза женщины снова суживаются до едва видимых щелочек, ладошки сдавливаются в кулачки, по лицу бежит едва заметная черная тень…

— Разные бывают ситуации — осторожно парирую я. — Иногда и не разберешь, плох тот человек, что животное за город вывез или у него…

— Что значит плох?! Тварь это, а не человек! — глаза гражданки то сжимаются, то снова расширяются, как у наркомана со стажем.

— Ну, всякое в жизни бывает. Мы ведь не знаем всех обстоятельств, а судим строгим судом, со стороны.

— Твари, говорю я вам, твари. Я бы таких… Ух!

Мне вполне достаточно ее короткого монолога-анамнеза, я понимаю, что передо мной типичный представитель ума сердобольного, но недалёкого. Ума простого, примитивного. Человека, чьи истины на самой поверхности, просты и незамысловаты, как и сама проста и незамысловата жизнь таких простых людей. Это они, эти простые люди, всегда уверены, точно знают, кто хороший, а кто «тварь». Как нужно жизнь прожить. Где добро, а где зло.

Мы обменивается ещё мнениями, сердобольная гражданка начинает мне рассказывать про другой случай, который снова продемонстрировал бы ее любовь к кошкам и жестокость всех остальных, но я ее аккуратно прерываю, сославшись на то, что меня кто-то где-то ждёт, желаю хорошего дня и в мыслях удаляюсь прочь.

На вокзале

На скамейке сельского вокзала трое: он, полноватый, крепко сбитый мужчина лет шестидесяти пяти, наверное в прошлом какой местный небольшой начальник или бригадир в колхозе, она, аккуратная старушка лет семидесяти, благовидный наружности, в прошлом, наверняка, отличница и ещё высохший старичок-сморчок, с вечной цигаркой в намертво черных рабочих пальцах и скрипучим, прокуренным голоском, сухонький и колючий, как высохшая ветка шиповника.

Все трое ведут разговор, по причине плохого слуха некоторых, достаточно громко, чтобы перебить бубнящий «громкобубнитель» на столбе, объявляющий о прибытии-убытии чего-то куда-то.

— Так вот, я гавару ей… — продолжает «бригадир колхоза».

— Каму? — интерсуется старушка.

— Жонке сваей, каму…

— Ась? — старушка из-под платка оттопыривает глухое ухо.

— Жонке сваей, каму-каму ! — почти кричит на весь полустанок бригадир.

— А-а… — У нее кровь из уха йдёть, даже не знаем, чаму…

— А к дохтуру хадзили? — «скрипит» старичок-сморчок.

— Да хадзили. В областную больницу гаварыт надо ложить, на обследование. А яна не хочэ, дура старАя! — бригадир морщится, машет толстой, как окорок рукой, чтобы лучше передать свою возмущенную эмоцию.

— А вы мачу папробуйте — советует старушка.

— Мачу?!

— Ну да. Ухо прамываць — старушка знает толк в уринотерапии.

— Пусть сходит у баначку, падержаць сутки и патом закапывать у ухо — продолжает старушка со знанием дела. — У мяне зяць так глаз вылечил. Дохтура гаварили каньюктевит, или ещё какая напасть, глаз красный неделю был, чесался и балеу. Так мы яму мачу в глаз капали, через три дня усё прайшло.

— Ну, не знаю… — бригадир явно сомневается.

— Мача ваняц будзе — скрипит старик-сморчок, затягиваясь цигаркой.

— Зато тоук будзе — со знанием дела настаивает старушка.

— Ну, не знаю я. Мачу… — бригадир чешет пятерней в мощном затылке.

Народ на перроне молча и излишне серьезно наблюдает за интермедией на скамейке.

«Бубноговоритель» объявляет мою электричку и я, улыбаясь про себя, совершив вояж в свое прошлое, когда народ увлекался уринотерапией и другими народными методами исцеления от недугов, отправляюсь восвояси



Культурка

Иногда и культурный человек выглядит как хам.

Следуя из Минска в славный городок Столбцы Минской воласти, на своем Большом Белорусском Пути, я невольно стал косвенным фигурантом «культурной бузы» в вагоне местных «авиалиний».

Подустав от первой части своего путешествия из Могилёва в Минск, заставившей меня проснуться почти в пять утра и выдвинуться в путь-дорогу уже в шесть, после обеда, хотя и не отобедав плотно, и даже не позавтракав легко, я, следуя древней римской мудрости «кто спит, тот обедает», прилег-скрючился на не самом чистом сиденье электрички, давая хоть какой-то скромный отдых своим уставшим членам.

Я даже успел задремать, когда меня словно молотом по голове огревает крик с соседнего места:

— Немедленно встань! Я сказала тебе встань! — орет-разрывается чуть ли не у самого уха от негодования женский фальцет, перекрывая стук колес.

Я почти спросонья, было, думаю, что это мне, и, как от удара кувалды, вздергиваю сонную голову вверх. Мне приходит мысль, что это какая утомленная домашними делами и радостями семейной жизни мамашка кричит своему непослушному дитяти, который вздумал поиграть в вагоне поезда и на ее потрёпанных нервах.

— Я тебе сказала встань!!! — снова кричит, как полоумная, женщина моего возраста ровно напротив меня.

Визг относится к кому-то на сиденье ровно за мной.

— Зачем ты улёгся в обуви на сиденье?! Свинья! Вон видишь, человек старше тебя тоже лёг, но обувь снял! — последнее уже относится ко мне.

— Если не встанешь, я сейчас же милицию вызову!

«Культура — это прекрасно, но зачем же так кричать? И зачем сразу милицию, словно тебя режут?!»

Мадам так истошно вопит, тем самым препротивным фальцетом, который встречается у невротических особ истерической предрасположенности, уже поживших и вкусивших этой жизни, словно ее лишают девственной чести или, как минимум, собираются это сделать.

Я приподнимаюсь на локте и вижу парнишку лет пятнадцати, который, как я понял, также, как и я, решил прикорнуть на вагонной шконке, но, по всей видимости по неопытности не догадался снять обувь.

По неопытности или по наглости, но «культурный шок», который ему и всему вагону устроила «культурная мадам», как на мой слух и вид, выглядел куда более бескультурным, чем сам «ужасный акт вандализма"от наглого подростка.

Подросток молчит. «Культурная» мадам выходит уже на следующей станции, зло поглядывая в сторону подростка, я, лёжа, перевариваю «культуру», чьим невольным свидетелем я только что стал, смутно радуясь тому, что я-то свою обувь на не самом чистом сиденье снять догадался. А то, глядишь, может, влетело бы и мне тоже.