Я восхищалась жертвенностью, как живой скульптурой

Я всегда искала красоту там, где другим было страшно задержать взгляд.

В страдании, в разломах души, в слезах. Боль казалась мне искусством, меланхолия музыкой, а разбитость формой искренности.
Я восхищалась жертвенностью, как живой скульптурой нежности, как последним актом женственности, который не просит ни понимания, ни пощады.

В слезах я читала правду, ведь верила: человек по-настоящему ясен только в момент, когда его больше нечем прикрыть. В наушниках у меня звучала тоска, время суток — ночь, погода  — дождь, эмоция — грусть. Я говорила:
«моя любовь — прожить твою боль»
Я мечтала о невзаимной любви, будто о святом таинстве. Я читала её, смотрела её, дышала ею, разбивалась об неё, снова и снова, до тех пор, пока от меня не осталось ничего, кроме желания почувствовать это ещё раз.

Я никогда не верила в свет, я просто научилась притворяться, что вижу его. Романтика мрака стала моей религией.

Печорин, как зеркало. Маяковский, как крик. «Лиличке», где он гибнет от нежности. «Юнона и Авось», где вся любовь приговор. Тяжелый рок, ноктюрны Шопена. «Ромео и Джульетта», где всё настоящее только смерть. «Грязь» с Макэвоем. «Меланхолия» фон Триера. Гаспар Ноэ. «Черный человек» и «Письмо к женщине» Есенина. Орфей и Эвридика. «Неравный брак» Пукирева. «Февраль, достать чернил и плакать…» Пастернака. Адель Гюго — тень великой любви, прожившей свою боль.

Я романтизировала страдания не потому что не знала, как иначе жить. А потому что в них я наконец чувствовала, что жива.

Как в крике Эдварда Мунка,
в умирающей Офелии Милле,
в лунной сонате Бетховена,
в надрыве Вертера,
в безответном письме Стефана Цвейга,
в прощании Бергмана,
в тихом безумии Ван Гога,
в выцветших глазах Анны Карениной,
в письмах Кафки к Фелиции,
в финале Леонарда Коэна,
в последнем взгляде Тесс из рода д’Эрбервиллей.