Дама с собачкой

Ноги пружинили, как у гимнастки на пенсии, вспоминавшей былые триумфы над бревном. Тело – сухая ветка миндаля, пережившего не один засушливый сезон. Жакет – шахматная доска, где черные клетки явно выигрывали партию. «Старость – это когда перестаешь замечать молодых», – ворчала она про себя, при этом улыбаясь детям с леденцовой, почти подозрительной искренностью. Кивала даже клену-юнцу, у которого кора была ободрана, точно локти школьника после летних каникул.

Кроссовки, белые, как зубные протезы после чистки, мерно отстукивали шаг. Сзади семенила Ириска: рыжий клок шерсти с огненными бакенбардами. Сентябрь щедро метал медяки в ее седину.
Вера с пуделем Татошей обычно вздыхала: «Маш, ну как ты? Бедняжка твоя, скоро соло...»
В ответ она лишь грустно вздыхала. Шестидесятисемилетняя женщина тащила за собой столетнего, по собачьим меркам, пса. Дуэт абсурдный – скрипач с консерваторской выправкой и его разбитая скрипка Страдивари, упорно не желающая превращаться в дрова.

И вот однажды, подбирая за Ириской нечто бесформенное в пластиковый пакет, она вдруг поняла: смерть собаки – это черная дыра на месте целой вселенной привычек. Утреннее шарканье когтей по паркету – скрипучее письмо, которое больше не придет. Треугольник ушей на подушке – геометрия верности, стертая ластиком. Молчаливый разговор взглядов через пустыню комнаты – телеграф без слов, замолкший навсегда.

Вечерами под аккомпанемент храпа Ириски она листала книжку про собак. С картинками. Мысль о щенке пустила ростки. Уже видела, как они с новой собакой устроят цирк шалостей на замусоренной лужайке, вызывая гневные окрики пенсионеров с лавочек: «Мария Семеновна! Ваш монстр опять всех распугал!»

Ветеринар, услышав про щенка, округлил глаза, как сова, увидевшая дневной свет. «Это же... ответственность! Энергия!»
– «Доктор, у меня энергии – хоть отбавляй», – парировала она.
А через воскресенье явилась в парк с комочком цвета жженого сахара. «Знакомьтесь – Карамелька. Назвала в честь... э-э, ну, в общем, в честь!» – бросила она в толпу собачников. Щенок смешно подрыгивал, уши – два лопуха, ловящие все сплетни мира, нос – вечный сыщик, втягивающий мир с его пока не знакомыми следами, запахами и сомнительными лужицами. «Маш, ты с ума сошла?!» – удивилась Вера.
«Вера, с ума сходят тихо и без щенков. А я – громко и с перспективой!»

...А потом время, этот старый мошенник и карманник, украло остатки будущего так ловко, что она и опомниться не успела. Годы ее перевалили за восемьдесят. Стала она похожа на парковую яблоню после суровой зимы – корявая, но стойкая скульптура, закутанная в иней воспоминаний. Карамелька тоже превратилась в старушку. Шерсть – вытертый бархат дивана эпохи застоя, глаза – два мутных омута, глядящих куда-то внутрь или сквозь тебя, шаг – осторожный танец на тонком льду над пропастью.

И вместе ковыляли. Хозяйка – согнувшись под грузом лет, палка – третья, подозрительно скрипящая нога. Карамелька – рядом, волоча поводок, как каторжник цепь, которую тащить уже нет сил, но бросить нельзя. Снег хрустел под ногами – хрустальный бисер, рассыпанный по савану земли. Движение? Не более чем иллюзия прогресса. Просто вперед. По знакомой аллее. Последний круг перед креслом-гнездом и кружкой ароматного чая.

Как-то раз, повстречав молодого парня с овчаркой, который несся как на пожар, она поймала его сочувствующий взгляд. И поняла: они с Карамелькой – часы с одним маятником. Тикают медленно, натужно. Эта обреченная медлительность. Эта сосредоточенность на каждом шаге. Эта глухая покорность зиме и тихому тлению. Шли рядом, два изношенных механизма, скрепленные поводком-цепью и невидимой, но прочнейшей проволокой прожитых лет. Мимо пустых скамеек в промозглый полдень. Мимо замерзшей лужи – зеркала былых щенячьих шалостей, когда Карамелька гадила там, как танк. Парк замер. Пустой. Немой. В этой ледяной пустоте, под свинцовым небом, в их синхронном ковылянии висело что-то... приговоренное. Будто они не гуляли, а медленно испарялись в пейзаж, как последний пар изо рта. Уходили. Туда, где время – густой, тягучий мед, который уже не течет. Где декабрь – вечный хрустальный колпак над застывшей жизнью.

И тут мысль ударила, пронзительная, как ледяная игла в сердце: Тянуть. Тянуть надо, старая дура. Пережить тебя, моя карамельная зараза. А то... кто погладит твои бока, вытертые до блеска десятилетиями хозяйских рук? Кто нальет воду в твою фаянсовую миску? Кто выведет тебя на этот последний парад почетного караула? Терпеть, Машка. Терпеть, как ветеран собачьих войн. Затянула перчатку на руке-клешне, сжимающей поводок. Поводок этот – не веревка, а канат ее последнего долга. Привязанный к комку собачьей шерсти – последнему пылающему костру ее невероятно долгого существования здесь, на этой заснеженной платформе под названием Жизнь...

P.S.
Придя домой и укладывая Карамельку на грелку, замотанную в старый свитер, подумала: И кто после этого скажет, что старость – не время для подвигов?»

А потом она взяла листок бумаги и будто подвела итог дню, а может, и всему:

Старушка, ещё молодая,
склерозом пока не страдая,
по парку собачку ведёт,
здороваясь с каждым прохожим,
пеньком, деревцом желтокожим.
А время всех гонит вперёд…

Старушка, ещё молодая,
сейчас с сентябрём совпадает.
Они элегантны вполне.
Собачка ж — давно одряхлела.
Дожитие — грустное дело.
Хозяйке — труднее вдвойне.

Признаться здесь будет нелишним,
что тайные прячет мыслишки —
не взять ли ей снова щенка?
Не сразу, конечно, но после.
Гулять будут озера возле,
навстречу рассвету.
А пока
старушка, ещё молодая —
ведь грива почти не седая! —
неспешно собачку ведёт….

Счастливая жизнь — шестинога.
Без псины совсем одиноко.
И выбрав из мелких пород,

всплакнув по Ириске маленько,
щенка назовёт Карамелькой…

Синхронно дряхлея вдвоём,
застыв в единении нежном,
потом совпадут с белоснежным,
последним для них декабрём.