76. Сок гранатовый

Степан всегда приносил белую розу.
А когда я заглядывала в их съёмный, полуустроенный домик, Тая обязательно варила кофе в маленькой джезве, с щепоткой соли и гвоздичным бутоном. Она плескала на донца (совсем чуть-чуть) ледяную воду, тщательно, почти ведически, раскладывала (уважение равное каждому!) пенку по трём малюсеньким тонкостенным чашечкам. И мы начинали говорить.

У Степана были совершенно некрасивые, но оттого запоминающиеся руки. Сильно изломанный вбок-вниз нос. Он держал свои руки на аккуратно вытертой до зеркалья клеёнке, читал стихи, говорил, слушал, спорил, но вопросы об их с Таей прошлом я не задавала.

Лишь однажды, в самом начале, когда Тая привычно ловко перебирала и шелушила для продажи лук, я спросила, глядя на весело скачущую девятилетнюю Алису, где и как они жили раньше.

Лицо Степана, грозовое, почти чёрное, полыхнуло в мою сторону сгустком тяжёлой темноты. Шрам на носу высветлился, огрубел. Руки, катавшие по столу гранат, замерли, вдруг сжались, превратив багрово-зернистую мякоть в кашицу. Я начала читать стихи. Свои. Не глядя на жалко сгорбившуюся Таю. Белая роза – крепкая, плотная,  умиротворяла, убаюкивала. Я гладила её лепестки, но взгляда от страшного Степанова лица не отводила.

Он неожиданно и грузно обмяк. Тонкий, сухой, почти упал на деревянный табурет, с которого взлетел (другого слова я не подберу) минутой раньше. Новый гранат, багрово-вишнёвый, бугристый, с желтовато-белёсым налётом и величественно заострённой  короной грелся, вздыхал, терял едва гранёную форму, превращался в почти прозрачный алый шар. Из  проколотого отверстия в простой  стакан по капельке (совершеннее напитка быть не может!) сбегал сок (не древняя ли кровь?). Для меня. Ради меня.

Капельки сока кровавили некрасивую мужскую руку. Гранатовая кожура становилась бело-розовой, почти беззащитной (как разлатая, путаная Степанова душа). Я смотрела в окно сквозь красное стекло стакана. Снег в бесшторном окне становился кровавым, тяжёлым, не звучным. Сок горел и грелся в руках, отражался на моих серебряных витых кольцах По капельке отдавал свою жизнь. Внутрь меня. За меня. Для меня.

Сморщенное сероё развёрстое гранатовое тельце (корочка тщедушная – душа ушла!) таилось на краешке стола. Корона-венчик (всё же и ещё по-прежнему корона!) касалась белого бутона. Лепестки густо усеяны красным (опасным?). В окне всё также шёл снег. Уже белый-белый. На мгновение Степан стал почти красивым. Почти летящим. Он достал из бокового ящика (то ли столик, то ли комод) конверт и осторожно положил  под крепкий цветочный бутон.
- Остальное он скажет тебе сам.

В дверном низеньком проёме стоял мужчина. Красивый. Заснежено-серебряный. Звёздный сказочный принц, уже много поживший, много понявший и принявший. Так началась моя новая-новая старая жизнь. И дано мне было имя – Манушак. Горная фиалка из далёкой Араратской долины.

Степан исчез также внезапно, как появился. Зима завершалась. Золотистые луковые маковки были распроданы. Так же, как и грузовик, привёзший их в наш город,  распродан был задёшево по частям. Документов отчего-то на него не оказалось.

Где то там, я верю, некрасивые Степановы руки катают по вытертой до зеркалья клеёнке роскошный, полновесный, с бугристо вылепленными боками гранат. Его чуть желтовато-белёсые бока становятся податливыми, почти прозрачными, и отдают (медленно и по капельке) свою алую-алую жизнь. Для Таи. Алисы. И для Степана тоже.

Быть может, уже кто-то другой сидит на когда-то отведённом за этим столом именно мне месте. Читает стихи. Слушает. Смотрит в бесшторное окно очередного мало обустроенного съёмного домика сквозь простой гранёный стакан, наполненный горяче-алым. Новая метель, как и прежние,  иногда становится кроваво красной и тяжёлой, затем белеет, светлеет и заметает прошенные и непрошенные шаги к дверному Степанову порогу.

Но точно знаю.
Белый крепкий цветочный бутон не лежит у некрасивых Степановых ладоней. Он всегда и доныне был предназначен только мне. Русской Манушак, в жизнь которой неожиданно и волшебно вошли своей громадой и красотой древние величественные  горы Арарата.