овладение стилем - и кузькина мать

Процесс уничтожения избы в среднем занимает года полтора. Это если подойти к делу с умом, но без спешки и истеричного нахрапа. Почувствовать где у избёнки слабое место и туда бить, почти ласково, трепетно, но методично. Пока не задрожит, не треснет и не развалится. Иная изба и противиться начнёт и палки в колёса вставлять. А деваться-то уже некуда - процесс уже запущен, ресурсы брошены, обратного пути нет. Потому убиваешь избу - жалей её, не лупи почём зря, дай отдышаться напоследок.
 
Так говорил Герасимович. А он знал, о чём говорит. Ни одна изба перед ним не устояла. Счёт шел на сотни. Подмастерья слушали внимательно, на ус наматывали. Особенно Авдотья. Она приехала к мастеру издалека. На последние свои сбережения. Овладеть искусством уничтожения изб было давней мечтой Авдотьи. Избы ей снились. Умирающие, задыхающиеся в агонии, изъеденные язвами и паршой разрушения. Тлен тянул Авдотью. И она была готова отдать всё, чтобы самой войти в этот поток.
 
Авдотья была мелкая, но толстомордая. Крепкие коротковатые ноги богатели молочными лодыжками. Ты как тумбочка, как вижу так пнуть хочется, говаривал Герасимович. Иногда и пинал. Но незлобно. Авдотье даже нравилось. Обращает внимание мастер! Значит, толк будет. Первую избёнку на гибель Авдотья уже приглядела. Старенькая, ладная. Как грибок в землю вросшая.
 
Хорошую смертницу выбрала, улыбнулся Герасимович. Войдешь с ней в контакт - не дай себя отговорить. Начнёт тебя убалтывать, на жалость давить, память щекотать. Знаю, ты баба эмпатичная, совестливая. Но ты пожестче. Сразу за жабры и на берег. Чтобы задыхалась потихоньку. Кстати, что ночью-то не зашла. Ты не отлынивай, бабское дело помни. Так быстрее мастерство передам.
 
Авдотья и не спорила. Герасимович мужик был не дюжий, среднего порядка. Но ни к чему не обязывающий. Попыхтит маленько и на боковую. Перед сном хмыкнет презрительно, дескать, вот прилипла, зараза, и захрапит. Авдотья тихонько скатится на пол, тряпьё натянет и к себе уходит. Запалит фитилёк, усядется у окошка и чертит. Избу в разрезе. Тщательно, кропотливо. Фиолетовым карандашиком по тонкой бумажке. И кажется, изба через чертеж с Авдотьей беседует.
 
Зачем я тебе. Жизнь моя копейка. Корни дряблые глубоко уползли. А ты за них тянуть собираешься. Подкапываться. Как репку из земли выдергивать меня, старую, и топтать потом. Забавы ради? Что тебе с этого.
 
Что Авдотья отвечала избе, вспомнить не получалось. Утром голова была тяжёлая, как с похмелья. Соберись, говорила Авдотья себе. Размякла, раскисла. Сама как изба стала! Того и гляди, сроют. Подмастерья посматривали друг на друга с недоверием. Как на конкурентов. Хотя изб на всех хватало. По крайней мере, так Герасимович утверждал. А он знал, о чём говорит.
 
Лимбуров толком не понимал, что он здесь делает. Избы его не интересовали. Ранее «болел» он пантомимой, любительским театром в целом и как ни странно, каллиграфией. В процессе разрушения деревенских жилищ ему виделась метафора глубинного перерождения. Но разве этого было достаточно, чтобы приехать к чёрту на кулички и уйти с головой в бесконечные, отдающие мракобесием монологи Герасимовича?
 
Мать Лимбурова часто звонила ему и молчала в трубку. Что молчишь? Говори что-нибудь. Но мать молчала и только напряженно дышала. Иди нах-р, говорил Лимбуров и отключался. В чём смысл этих звонков он не мог понять. Или не хотел понимать. Герасимовичу Лимбуров не нравился. Вызывал раздражение как нечто чужеродное. Он не видел в этом бестолковом рассеянном ученике никаких перспектив.
 
То ли дело Никита! Могучий, широкий, светлоликий. Богатырь! Не снес ещё ни одной избы, но деревья рубил так, что земля дрожала. Глаза мелковатые, как пупырышки, зато губы сочные, крупные, темно-гранатового отлива. Как харкнёт, так снег и тлеет радужной прорубью. Примитивный, книг не читал, зато ум чистый, схемами не загаженный. Всех девок, небось, попортил, отрава. И Авдотья к нему, поди, похаживает.
 
Герасимович Авдотью не то чтобы ревновал, но было что-то саднящее в мысли, что та делит ложе не только с ним одним. Словно его зубной щёткой кто-то по совместительству пользуется. Неприятно, неправильно. Авдотья же к Никите визитов не делала, да он и не звал. Ей и старого хера хватало, тоска одна с этими лёжками. Скорей бы избы крушить уже. Напиться досыта стоном гнилого бревна, чернеющего сруба, сиротеющей почвы.
 
Герасимович вставал раньше петухов, без будильника, одним махом. Как нож-выкидуха. Раз- и стоит уже в дверном проёме в небо смотрит. Небо ещё сонное, не разгладилось, сумеречное. Даль тускнеет. Самовар за ночь остыл. Сверчки помалкивают. Хорошо. Ни к чему суета. Страшный грех на себе нёс Герасимович. Неподъёмный. Сколько изб погубил. Иные и с людьми раздавил аки вошь ногтём. Иногда пытался Герасимович подвести итог, подбить бухгалтерию, выстраивал цепочки бесчисленных избёнок, даже имена им давал, чтобы какой-то порядок устроить. Всё впустую. Уничтоженные избы сливались в единое грозное и грязное пятнище. Чмокающее как трясина, но прямо над головой. Заместо неба.
 
Да и хрен с вами. Сучьи отродья. Щас новое племя вами займётся. Всех вас помаленьку выкорчуем. Под корень. Нечего небо коптить. Гнилушки чёртовы. Герасимович не злился и не таил обиды. Ему было досадно, что так всё обернулось и дело казавшееся по молодости достойным вывернулось наизнанку. Даже губернатор ему перестал сниться. Как в своих губернаторских покоях выдаёт Герасимовичу почётную грамоту за борьбу со стариной. И привязывает к шее именную цепь с подарочным медальоном. Что скрывалось в медальоне, Герасимович так никогда и не успевал посмотреть. Чья же там физия прячется.
 
Никита толкнул Лимбурова плечом как невзначай. Что, городской, страшно? А если сейчас тебя повалю наземь, портки сыму, да оприходую? А потом шею тебе цыплак сверну? Что моргаешь? Домой едь, тщедушный. Мамка тебя заждалась, поди. Не твоё это избы курочить. Первая же тебя захомутает.
 
Лимбуров давно перестал удивляться напористой грубости Никиты. Она была естественной и не безобразной. В ней было даже что-то успокоительное. Он молча слушал оскорбления, почти всегда насыщенные мерзкими подробностями и угрозами, но они не пугали. Никита и сам, казалось, не верил тому, что говорит. В актёры бы ему. Правда, диапазон маловат: одна роль по сути. Я страшный, могучий, всезнающий. Смех на палке.
 
По настоящему страшным был только один ученик Герасимовича. Скулина Анжелика. Говорила она скудно, мелко, но то, как и что она говорила, пронизывало Лимбурова липким ужасом. Анжелика принудила Лимбурова к физической близости в один из первых вечеров ученичества. Это было постыдно и мерзко. Лимбуровым попользовались даже не как мужчиной, а как одноразовой гигиенической салфеткой. И бросили не глядя на обочину. Соития с Анжеликой всегда носили характер одноразовых, ненужных, тяжелых по своей эмоциональной опустошенности. Если бы мать прервала свое молчание в трубку и спросила как у сына дела, Лимбуров бы не задумываясь выпалил всё одним махом. Про эту жуткую связь, жуткую женщину, и жуткого себя, всё глубже застревающего в ней.
 
Алексей, я беременна. Анжелика грызла ногти и смотрела в пол служебной избы, которую также использовали как наглядное пособие. Лимбуров почувствовал облегчение. Значит, он в перспективе может подарить роду новое дыхание. Передать эстафету. В то же время, известие окончательно переводило Лимбурова в разряд вспомогательных функций и даже утвари. Но фамилию я твою не возьму, от неё декадансом пахнет. И ребёнок Скулин будет. Заруби на носу, Алёшка.
 
Авдотья снова погрузилась в свои анатомические наброски. Изба на бумаге с каждым разом становилась всё четче, всё правдивее, всё роднее. Такую убивать сложнее будет. И слаще. Что толку с безымянных избушек. Они тебе что-то кричат, умоляют, а ты в тарабарщине ни бум-бум. Моя изба не такая. Каждую косточку выну и обсосу.