Фёдор Басманов и с. Елизарово худ. эссе

Художественное эссе "Смерти нет. Есть только Ты и Плещеево озеро" проекта "Дорога Фёдора Басманова".
Елизарово - Переславль - Точка чистоты


Переславль – Елизарово

...У времени коготки острые.
Глазки серые, как купола в
Елизарово.
Над одинокостью осеннего острова
Рыжее носится, плещется зарево
Плещеевское, Залесское.
В гостинице занавеска
Пропустит лучи восходящего солнца –
Когда я уйду, забрав кольца,
Блокнот и куртку.
Я замру на минутку,
Чтобы запомнить ночь под звёздами Переславля…



Скачать документальную книгу "Фёдор и Алексей Басмановы. Пять веков без права голоса" можно на Литресе

Или на Бусти

– Марин, не читай мне больше стихи про Фёдора...

     С подругой вместе много лет. Прошли огонь, воду, медные трубы. Сейчас, стоит передо мной бледная. Накрылась платком, согласилась встретиться лишь в храме.

Пусть думает, что здесь безопасно. Я чувствую, как за моей спиной усмехаются.

Только потом соображаю, что за храм я для встречи выбрала. Проходим через зал, выбираем скамеечку ну прямо напротив мощей митрополита Алексия. Что ж, дедушка твой родной, тебя не защитил?! Не уберег, не защитил. Что страшное такое ты искупаешь, сокол?

–Как ты придёшь, после тебя след… Иконы со стен падают. Не надо больше, мне страшно…
–Про Донбасс читать можно?
–Про Донбасс можно, про войну можно. И про всякое можно. Про Фёдора не надо.

     Но мне не легче. Наоборот, наваливается духота, удар в грудную клетку. Близким тоже прилетело. А про Донбасс сейчас не хочется. Совсем. Внутри про другое варится.
– В этих стихах душа рваная, – говорит постоянный читатель. Единомышленник. Мы с ним бок о бок уже давно.
– И это не ваша душа, Марина. В кровище всё плавает. Хорошие стихи, хорошие. Только вы ли их пишите?

     Тяжело. Ему пять веков тяжело, теперь мне. Сколько веков мне будет тяжело? Я знаю, что нужно очищение. Где его взять? Сама платок стаскиваю, смотрю на молчащую подругу. Елохово, Алексий. Её почти не слышу, продолжают думать и иронией о том, как там надо было умудриться выбрать место.
Ума попросить? Сил? Помоги устоять. Между близкими и чужим, который близким стал, – выбирать не хочу.

      За храмом стоит школа, где училась моя мама. Девочка со Старой Басманной. На Басманную стекались староверы из Кержачей. Мои тоже. Увидел дедушка красавицу в Корельском скиту, бросил на коня, увёз в столицу. Басманная – название знакомое с детства. Улица с Фёдором и Алексеем никак не связана, но при её упоминании, внутри сжимается. Всю жизнь рядышком.

      От моих староверов мне лишь икона досталась. Несколько дней назад, когда просила помощи у всех подряд (кто услышит), мне её вернули. Приятели родителей, забытые давно, разбирали антресоли. Нашли сумку с вещами. Видимо осталась от мамы с папой, когда по дачам друзей разъезжали. Своей дачи у нас тогда не было. Вот и приходилось кантоваться.

      Икона – деревянная, маленькая, выщербленная, бордового оттенка. В золотых тонах. Впервые в жизни заинтересовалась, кто на ней изображен. Пальцы с трудом гнутся, подношу икону к свету. Невесть откуда, посреди дня (а всё заволокло!) солнце выходит, обсыпает надпись светящимися пылинками. Словно золотой нитью вышито на кровянистом полотне – Феодор Стратилат. Вот оно. Вот же оно. Единственная родовая иконка уцелевшая, с детства над головой стояла. Феодор. Дар Божий. Заступник и помощник для воина. Поэт тоже воин.

               
                ***

      Папка приснился за пару дней до своего дня рождения, как раз когда я решала, куда поеду на эту скорбную дату. Но у нас в семье грустить не принято. В дни рождение, дни смерти родителей – отправляюсь не на кладбище (всегда успею!), а туда, где мы с ними бывали. Последние годы жизни папы, многие города объехали. Своим ходом. Почти всё Золотое кольцо.

       Приснился, чтобы помолчать. Я даже во сне удивилась. Мама – строго себя ведет. Снится крайне редко, и с лица никогда не показывается. Если показалась – к беде. Папка всегда веселый, лучистый, улыбчивый. А тут молчит.

        Странный город за ним, но всё же я его узнала. Были там вдвоём. Вижу себя в красном платье и деревянном ободочке с бирюзовыми каплями. Девочка совсем, ещё не рыжая, еще не поэт и не воин. Оба грустим. Год как мамы с нами нет…

       Озеро голубое – голубое. Я по воде босиком бегала, по самой кромке. Странное озеро – в нем все отражаются, кого здесь нет. Заглянешь в воду, а видишь невообразимое, такое, что и по секрету никому не расскажешь.

      Я посмотрела на озеро. Озеро на меня. Тогда мы и разошлись. Как мне казалось, чтобы друг о друге забыть. На много лет. Лишь в начале этого года, сидя на ковидной изоляции, вдруг постучалось стихотворение про Переславль. С чего вдруг?

      «Переславль, так Переславль», – думаю проснувшись.

      Накануне отъезда, работаю в РГБ. Впервые узнаю про Елизарово. Вот оно как. У Басмановых родовые земли под Переславлем. А папа тут при чем? Родители не шибко довольны всей этой историей, но девочку свою всё равно не оставляют. Впряглись.
Переславль. Сегодня пока ещё чужой город, в который я захочу сбежать через несколько лет так сильно, что Москва станет неродной. Город, который с трудом можно уместить в себе. Город, который я никогда не постигну, даже если навечно останусь на берегу Плещеева озера. Мой кармический город.

       День первый. Смерти нет. Есть только Ты и Плещеево озеро.

        Билетов обратно в Москву тоже нет. Немного внезапно. Я строила планы другие. Остаюсь в изоляции на целых три дня. Едва за спиной закрываются двери автобуса, наступает странная тишина. Слышно как падают золотые листья, а с листьев осыпается такая же золотая пыль. Золото повсюду…
Я запрокидываю голову и слушаю. Наконец, понимаю, что изменилось.
Мороков больше нет. Они остались там, в автобусе. Липкие, грязные бесы, прикрывающие свои рожи машкерными масками, позаимствованными из самых гадостных эйзенштейновских фантазий. Их как будто не пустили сюда. Город встряхнулся, разбросал золото, зашевелился, и отшвырнул незваных гостей.

А мы? Мы с Фёдором?

Переславль… Ласковый. Осенний. Звенящий. Сила такая, что лучше не задумываться. Страшно станет. И эта сила за нас с тобой. Слышишь? Я чувствую, как меня осторожно трогают за плечо.

– Спасибо.

    За что? Ах, да. Привезла. Привела. Лучшего сына Твоего. Он бы и сам мог, конечно. Летучий, крылатый, скользящий. Так ведь на живых-то плечах, да еще и с позволения человека живого – цена другая, на искупление похожая. Когда говорят тебе, руку живую протянув: «вместе пойдем… я отведу тебя домой. Я отведу тебя туда, где ты был счастлив. Смотри моими глазами, трогай моими руками».

       Так наболело за пять веков, что нетерпение накануне извело. Нынче утром, до будильника разбудили, точно кто-то одеяло стянул. Подскочила как ужаленная. Кроме меня дома никого, муж у родителей. Но я к такому уже привыкла. Обещала, надо выполнять.
Едва слышное «спасибо» тает. Воздух пахнет листьями и осенним жаром, пока еще согревающим. С лета ни земля, ни дома, ни чего не остыло.
Гостиница на улице Кардовского – дом творчества. Странное место, понятное лишь на первый взгляд. Всегда здесь странно тихо. Никогда никого не видно и не слышно, а если и доносятся голоса, кажется, что доносятся из другого пространства. Сегодня тишиной наслаждаться некогда.

Едва заселившись в гостиницу, бросив вещи («оголтелая» сказал бы папа), бегу искать такси. Надо добраться до Елизарово, чтобы не откладывать дальнюю поездку на последний момент.

       Сумасшествие нужно выгуливать. Холить, лелеять, баловать. Ты – мое сумасшествие.

Ты, умерший пять веков назад и случайно – неслучайно выхваченный тем, что разумнее всего называть «поэтическим слухом», чтобы не пугать обычных людей.

       Впереди – Елизарово. На подъезде дорога выгнулась и белый-белый резко храм взмыл в небо, точно выпущенная из лука острейшая стрела. Ох, я не была к этому готово. Подкинуло, точно на карусели, сердце ухнуло куда-то вниз, к пяткам. Потом, снова наверх, стукнуло в горло. По обеим сторонам дороги – пламя. Золото повсюду. Золото осыпается. Леса вдоль дорог похожи на птичье оперение. Птица взмывает в небо, растворяется, рассыпавшись на золотые искры и ослепив меня. Огненная русская Жар-птица! Вот здесь, именно в этот момент, она рождается во мне, чтобы через мгновение отделиться, стать образом, связанным с Фёдором, и, сделав круг, опуститься мне на руку. Не прирученная, гордая, но такая ласковая. Ты – моя русская опричная Жар-птица.

Ели – зарово, Ели – зарево…зарево. Огонь. Огонь на кончике языка, когда произносишь. Елизарово и правда горит точно костёр, в котором сгорают машкеры Фёдора Алексеевича Басманова.

     Переславская земля смеётся. Начинает вытаскивать внезапные подарки. Елизарово.
– Так храм закрыт, – предупреждает таксист.
– Благодарю, я знаю.

      Осенняя тишина потрескивает сухостью, соломой, гравием у дороги. Пахнет дымом. Село живёт обычной современной жизнью. Дома по обочинам. Деревенские, но вполне современные. Сколько поколений сменилось – сосчитать сложно. А небо всё то же что и пять столетий назад. Да и земля та же: что в неё ушло – от крови и костей до слёз – всё там и осталось. Сердце стучит тяжело, но я медленно иду к храму, с трудом пока осознавая и с трудом принимая, что именно по этой земле ступал Алексей Данилович, когда пришёл смотреть, как закладывают первый камень его храма… Храма, в который он мечтал водить внуков на утреннюю службу.

       Рана не заживаемая, не заживающая. Зажать бы её хотя бы. Боль от несбыточного и несбывшегося – не моя. А чувствую я.
Храм распускается передо мной, словно белый бутон. Солнце стекает с кокошников на последние осенние георгины и флоксы, будто небесный кравчий решил кувшин до дна опрокинуть. Богородица – Сентябрина! Щемяще-белое всё вкруг…

      На меня смотрит отреставрированный лик святого Никиты Гот(ф)ского с мечом. У подножия букет свежих цветов в вазоне. Кто-то совсем недавно принёс.
Под ногами хрустит сухая трава.

       Над звонницей кружат чёрные птицы. Когда опускаются на кровлю, в абсолютной тишине слышен металлический цокот и скрежет. Бряцают листы под коготками. Птицы на колокольнях – это что-то о печали. Птицы на колокольнях – туманная ушедшая Русь. Любимая и любящая, но беспощадная.
Дергаю двери. Конечно, храм закрыт. Пройдёт год, и я буду сжимать в руке ключи, вручённые мне в Воскресной школе, что находится аккурат через дорогу. Но пока я об этом не знаю, как и о существовании Воскресной школы.

      Мне удается просунуть свой любопытный нос внутрь, чуть раздвинув двери. Закрыты неплотно, звякает цепь, раздаётся скрип. После наступает тревожная тишина. Отсюда вижу несколько икон на импровизированном алтаре и высохший букет астр у лика Христа. Солнце свободолюбиво гуляет по полу, засыпанному строительной пылью. Реставрационные работы продвигаются, хотя и медленно.
Трава чуть трещит, наклоняется к земле. Рядом кто-то ходит. Вздрагиваю – сейчас придут рабочие и прогонят, ибо не надо лазить «где не надо». Оборачиваюсь, но никого не вижу. Никого из живых.

     А, ну добре. От души отлегло. Засыпай меня золотом. Оглуши меня тишиной. Хулигань всласть, если хочешь. Я сама тебя с собой позвала.

      Присаживаюсь на ступеньки. Смотрю куда-то вдаль. Вон дом из темного дерева, там живёт добрая трудолюбивая Марина. Она лучше всех печет хлеб в настоящей русской печке. У неё во дворе – собака Стрелка. Но я обо всём этом пока не знаю.
– Плачешь?
– Плачу, Фёдор, плачу. Но это от счастья.
– Рюмы вы, девки. Ничего не поменялось.
– Не умничай. Доумничался уже в своё время. Всё одно же к девке пришёл.

Будто бы вздыхает.

     Солнце становится тяжёлым, сбивает с бархоток лепестки, и в воздухе появляется горьковатый запах. На абсолютно голубом (словно озеро) небе туда-сюда елозят клочки разодранной белой ваты. Между кокошниками покачиваются молодые тоненькие березки. Силу свою показывают. Если слушать долго-долго, можно услышать, как корни разрушают камень.

     Елизарово, Переславль, Полоцк, Рязань, Калуга, Великий Новгород… Рядом со мной сидит юноша, горит золотом его атласный охабень. Глаза серые, отсвет стальной, беспощадный, так лезвие кинжала сверкать только может. Глаза цвета битв, на которые он не попал. Как хитрость задумывает, или же сердится – глаза начинают отливать голубизной озерной. Плещеевское просыпается, непостижимое.

Русый локон, как и цветы на солнце, почти прозрачен… В глазах смеющихся белые колоколенки отражаются. Руки привычно прячет за спину. Чтобы меня, нервную «рюму», ещё больше не пугать. Руки-то в кровушке по локоток, кровушка государевых изменников. Что ж, разговор короток – сами виноваты. Улыбкой своей к месту пригвоздит, но и напугать может. Вот только отцовской крови на этих руках нет. Отца до одури любит, за что же грех-то этот на тебя повесили, сокол? Уж, не за любовь ли эту? Те, кому любви не досталось, любовь других ненавидят. Про женщину и мужчину скажут «блудники», про государя с вассалом скажут «содомиты», про отца и сына с три короба наплетут. Утешит ли тебя Фёдор Алексеевич, что пять веков спустя, ничего у нас не поменялось? Не, я не жалуюсь. Ты этим голову свою бедовую не забивай.

Солнце в самом зените. Как будто хочет и меня и бархотки спалить, сжечь прямо на месте.

     Мне хочется закричать во всё горло. Приваливаюсь к холодной белой стене. Эта земля никогда не являла миру отцеубийц. Никогда.
– Поклянись, что мне веришь?
– Дурак ты – я чуть не плачу от обиды. Плачу. Просто не осознаю пока. Мне кажется, слёзы катятся уже часа два, с того момента, как я вылезла из такси. Впрочем, всё равно. Пространство истончается, солнце сжигает тонкую границу между мирами.

     Невероятные сила и чистота тебе дадены русским древним озером, похожим на синий азурит. Ломаный – переломанный, крученый – перекрученный. Сколько же в тебе, пропало. Озёрный, ты мой. С одного озера начинался, в другое – ушёл. Порочный по-русски, разбойник, опричник, боярин, яхонт – князь. Всё в тебе есть.

      Белая храмовая стрела, взмывшая ввысь, она ведь в меня впилась. В самое сердце, куда-то под ребро. Впилась с тихим посвистом «Феооо…».
    
     Уже много позже узнаю, что в тот день, когда добралась до Елизарово, был не только папкин день рождения, но и день памяти мученика христианского Никиты Гот(ф)ского....

               
                ***

      Я встречаю закат на городских валах, что полукольцом обвивают город. Переславль – живой. Вечером я слышу шаги за спиной, но обернувшись несколько раз, никого не вижу. Мне не страшно. Я знаю, что это город так со мной разговаривает. Шуткует немного, забавляется. Юмор у города своеобычный. С огоньком, с задором, молодецкий юмор, безудержный.
       В Переславле-Залесском всё не то, чем кажется. Я пойму это сейчас, а потом, это понимание останется со мной навсегда. Сколько раз я сюда еще приеду! И каждый раз, Переславль будем упорно мне доказывать, что «здесь всё не то, чем, кажется». Даже я сама. Город удержит меня своей молодецкой, ухарской силой. Точно человек, которому ты много веков назад давал сильнейшие клятвы.

       Повсюду клюквенный закат. Поднимаюсь повыше, чтобы увидеть, как последняя красная полоса чиркнула по небу и подожгла золотой купол горделивого Никольского собора. Зазвонили колокола к вечерней службе.

       Собственной судьбе покоряюсь (или откликаюсь на чей-то шёпот?), иду на службу в Свято-Троицкий Данилов монастырь. Данилов – самый мрачный, самый мистичный и тяжелый по энергии. Тёмные липовые аллеи и серые купола, поросшие мхом. Но именно Данилов станет любимым. Любимцем. Именно Данилов ощущается таковым уже сейчас. При первой встречи. Именно здесь узелки завяжутся. Или… уже завязались? Или завязались несколько веков назад? Иногда мне хочется заткнуть уже, чтобы не слышать того, что творится внутри меня же.
       После двух женских монастырей, которые успела посетить днём, первый мужской. Тяжёлая энергия. Плотная.
Человек я невоцерковленный, тронуть меня сложно. А Данилов тронул. Зацепил. То ли по–доброму, то ли коготком остреньким по живому. Монастыри в Переславле – тоже не то, чем кажутся, и пару лет спустя, я прочувствую это на собственной шкурке. Успеваю лишь к окончанию службы. Молитву дочитывают. Догорают две последние свечи у лика Спасителя. Нет никого, кроме монахов.

     И я одна. Огарки едва сдерживают темноту. Из углов Троицкого храма подступает живой русский сумрак. Он пульсирует, дышит, наваливается на согбенные фигуры, на иконы.
      Я замираю, ноги прирастают к полу. Мстится, что из этого дрожащего русского мрака сейчас кто-то выйдет навстречу. Я вижу не глазами, но чем-то внутри себя, скрещенные на груди руки и бледные, синеватые, бескровные губы, едва тронутые улыбкой. Завтра он будет отпет или... Как прикажет знаменитый крестник основателя монастыря.
      Я зажмуриваюсь и пропускаю этот живой сумрак через себя. Может зря? Он остаётся навсегда во мне. Кисельный, ядовито – спасительный, наполняющий сопричастностью к другим временам, чужим людям, открывающий запечатанную в душе память. Свечи тем временем догорают окончательно, а голоса смолкают. Во тьму погружается Троицкий собор, а вместе с ним и город. Рубеж пройден, наступает ночь. Мне нужно отправляться или назад в гостиницу, или в центр. Через весь Переславль, ухающий, точно ночная птица, заблудившаяся в речном тумане.

      Уже в гостинице, открыв книгу, купленную в лавке Данилова, узнаю, что этот монастырь, единственный в городе, построен на скудельнице. На Божедомье. Но не божедомские нищие и безымянные путники, погребенные милосердным Даниилом, крестным Иоанна, бродят по углам, из сумрака улыбаясь печально. Не они.
     Поужинав, всё-таки отправляюсь гулять по ночным улицам. Над Всехсвятским храмом Данилова, прямо над крестом, висит полная луна. Луна жёлтая, сырная, но словно обрызганная красным. Жмурюсь. Нет, не показалось. Плавает луна в алой дымке. Насаживается на крест, крутится. Хочется снова подойти к монастырю, тянет безудержно увидеть, как трава наклоняется от ветра возле самых Святых ворот. А когда-то деревянными были. А рядом…рядом Сокольная слобода. Птицы хищные поднимались в небо.

       К вечеру первого дня постепенно понимаю, где я оказалась. Понимаю, что думать и анализировать – не надо. Нет здесь времени, нет здесь единого пространства. Яркие современные вывески на старых домах – это пыль, которую способен сдуть даже сильный ветер. Да и сам город – всего лишь обманка. Декорация для туристов. Если его взять и перевернуть, как детскую игрушку – там, внизу, окажется ещё один город. Настоящий.
Я брожу по центру и слушаю шаги за своей спиной. Переславль продолжает осыпать меня подарками. Вот тебе звёздное небо в конце сентября! Звёзд столько, что, кажется, сейчас начнут падать исключительно из-за тесноты, капризно сталкивая друг друга.

– Бери ещё! Помнишь, как я плескал тебе водой на голые ноги и мирил вас с папкой? Помнишь? Я – помню. А помнишь другое? Помнишь…
– Нет, замолчи – мне кажется, я знаю, что Город хочет рассказать. Но я не готова.
– Давай лучше про папку. Да. Папка. И я, девочка в красном платье. Десять лет назад это было…
– А как тебя звали, ты помнишь? Ладно. Бери мои тайны, бери мои подарки. Просто так, ничего взамен не потребую.
Ночь. А я сижу на ступеньках церкви митрополита Петра. Зелёные чешуйчатые купола Владимирского собора, став черными пиками проткнули звездное небесное полотнище.
Из этой раны посыпались молочные звёзды, посеребрили изображение Богородицы на фасаде собора.

               
                ***
     Выхожу из гостиницы до рассвета.
     Осеннее утро сонное и ленивое. Просыпается медленно. Воздух ещё прохладный, но видно, что день будет хороший, разгуляется. По дороге к Плещееву озеру, заворачиваю к Данилову. Время на посещение одних и тех же мест терять не хочется, но ноги сами несут. Смотрю на Святые ворота снизу вверх.
       Ранним утром монастырь такой же таинственный. Стоит на самом краю времени. Пограничный. Между этим миром и тем. Рассвет размазал над воротами розовато – серые, золотистые полосы.

       Я прохожу через весь город пешком. Плещеево озеро находится за Никитским мужским монастырём. Приближаюсь, когда ночной туман окончательно рассеивается. Вот оно… Точнее – она. Душа города. Почему-то хочется прошептать «родное»…

      Плещеево озеро. После поворота багряно-оранжевый лесной массив отступает, и я вижу голубой глаз, голубой, идеальной форма кабошон. Цвет настолько яркий, что замерев, я зажмуриваюсь. Из глаз слёзы.
      Это озеро помнит всех. Голубое как небо. Или небо голубое, как озеро? Кто из них главнее? Я стою на дороге и плачу. Чувствую, понимаю уже сейчас, что через какое-то время, захочу остаться здесь навсегда. Не знаю, как это будет. Но это будет. Меня больше никуда не отпустят. Я выросла в Москве. Я невероятно люблю сильный родной Донбасс. Я безмерно уважаю загадочные Кержачи, которые обрету через пару лет после написания этих строк. Но остаться я захочу здесь.

– Смерти нет. Есть только Ты и Плещеево озеро.

         Это не образ, это не красивость. Это знание, которое пригвоздило меня посреди шоссе.
Утренний звон летает над водой, переплетается с волнами. Я сижу на берегу и слушаю озеро, закрыв глаза. Потому что когда открываю – начинаю плакать.
          От озера исходит сила, вокруг озера – вечность. Сила добрая, как и город. Не разорвёт. Если слабый – просто отступит, не будет мучать. Если сильный, помучает для пользы. Чтобы больше знал, больше умел, большему научился. Ты выдержишь, хоть голова будет кружиться.
Озеро нашёптывает «здесь нет мёртвых, здесь нет смерти». Плещеево помнит меня и моего папу. Как мы подъехали к берегу на зеленой машине десять лет назад. Помнит и юношу, что купал здесь своего коня пять веков назад. У Переславля его лицо (или наоборот?). Город – как дерзкий, нахальный, как молодой боярин. Улыбчивый, румяный, нарядный.

       Гремит браслетами, сверкает перстнями. Гибкий, стройный, переливчатый, кудри русые разлетаются, серьга жемчужная в ухе… Зубки острые, губы поцелуйные. Руки в боки, носок сапога сафьянового выставил. Вот он я! Люби, любуйся, купайся в этой любви. Платье белое золотом расшито.
Ээ, это всё наносное. Есть и тёмная силушка, потаённая. Зачем такую всем показывать? Когда надо, своё возьмёт. Если надо – силой. Захочет, милостиво одарит. Не захочет – поломает, сомнёт. Коль полюбит, ещё тяжелее придётся, нежели нелюбовью бы возгорелся. Ибо проверять тебя станет. Не балуешься ли? Сам любит с другими шутить, баловаться. А с ним… с ним не смоги!

        Глаза – озёра. Глаза – разные. Один – смешливый, синий, языческий. Русь, кострами объятая. Гора Александрова, Велесова отражается. Радостный, счастливый.
Второй – серый. Точь купола Данилова проступают. Мученичество православное. Глаз полный слёз Богородицы. Распятие. Смерть в монастырских тюрьмах, холод мокрых подвалов, запах плесени и предательства.
Идёт-бредёт юноша по берегу, у самой линии воды, белыми рукавами потряхивая, дорадовый пояс утянув.

–Кто ты? Город? Или…

         В ответ – звонкий смех.

– А ты угадай. Уезжаешь?
– Надо.
– А оставайся! Останешься ведь.
– Москвичка я…

Говорю, почему-то без уверенности.

–Точно? А знаешь ты о себе хоть что-то?

Я вывожу на песке «Фео…». Закончить не успеваю, смывает волной. Мне хочется что-нибудь подарить озеру. Что-то ценное. Что у меня есть? Снимаю с пальца мамино кольцо. Жалко, очень. Но в таких случаях безделицы не дарят – дарят именно то, что от сердца отрывается с трудом. Жалко до тех пор, пока волна кольцо не проглатывает. Тут же смыкается поверхность, будто и не было ничего. Оборачиваюсь на смех, но, конечно же, никого не вижу. Над Александровой горой плывет золотое облако.

Я пока ещё не знаю, что город подарит мне несравненно больше. Вот оно – то очищение, которое я искала. От кинолент, машкерных масок, летников, бус, толстовщины, эйзенштейновщины, за которой прячутся мороки и бесы. Встреча с живым человеком, о котором я пишу.

Древняя живая Русь. Закрываю глаза и слушаю, как плещутся волны. Мне хочется услышать в этом звуке голоса всех своих мёртвых. Мёртвых ли?

Смерти нет. Есть только Ты и Плещеево озеро.

                ***
Перед отъездом захожу на территорию Данилова. Тянет. Вороны с грохотом атакуют звонницу.

Погода за пару часов до отъезда волшебным образом начала портиться. Ушло сентябрьское солнце, небо заволокло чёрно-серыми осенними тучами. Данилов монастырь находится на отшибе, на возвышении – отсюда хорошо видно, как городом завладела непогода, накатила, точно волна от озера. Три золотых дня, мне явно подарили. А сейчас срок вышел.

Вороны дерут глотки. От их криков не по себе. Думается о том, что сегодня – ты любимец и любящий. Фаворит и избранный. Живой, румяный, порочный, жаркий. А завтра, среди безымянных прочих…Сомкнутые бескровные синеватые губы и скрещенные руки на разодранной груди. Над тобой – вороны. Которые и через сто лет будут атаковать звонницу монастыря, стоящего поверх Божедомья. А монахи, будут пребывать в уверенности, что молитвы помогают успокоиться тем, кто нашел в скудельнице последнее пристанище.

      Чудятся за спиной стук конских копыт и молодецкий посвист, смех ребячий. Эх, с важным поручением к игумену? Отворяй ворота!
Я вздрагиваю и, поправив рюкзак, ухожу прочь.
Не оборачиваясь.
Я ухожу, чтобы возвращаться в этот город снова и снова. А однажды, не выдержав, вернуться навсегда.

28 - 29 сентября 2020 года
Фото автора (Плещеево озеро, Переславль-Залесский).


Художественный роман "Фёдор Басманов. Опричная жар-птица" публикуется на Ридеро
   Также, роман можно читать здесь, на "Избе-читальне" в свободном доступе (Ридеро, это для тех, кто хочет поддержать автора финансово или же приобрести бумажную версию первой части (шесть глав). На "Избе" главы публикуются по мере написания.