Вся правда по-канадски

   Дядя Зорик любил нашу маму до безумия - об этом свидетельствовали его громкие стоны по ночам. Он приезжал раз в неделю, по средам, всегда возбужденный, и привозил нам с братом какую-нибудь безделушку. Мы благодарили, стесняясь, а он трепал нас негнущимися пальцами по волосам и повторял, "только учитесь хорошо, мальчишки!" Его руки пахли скумбрией вперемежку с одеколоном, и, судя по тому как он говорил "шесь-сем-восем", сам он своим рекомендациям не следовал.
   Они засиживались с мамой допоздна на кухне, за бутылкой бабушкиной наливки, и беседы их протекали всегда одинаково. Он без умолку что-то рассказывал, возмущался, а мама только приговаривала "да ты что!.." и "серьезно?" Иногда Дядя Зорик делал паузу, вероятно для того чтобы махнуть рюмочку наливки, и после паузы добавлял: "Н-да, ум-маразум какой-то, да и только!" Мы всегда знали чем это неизменно кончится.
   Напротив нас, в двухкомнатной, жил Витя Кондаков по прозвищу Канада. У него была выменянная на что-то настоящая шведская клюшка КОНО с обломанным крюком, и он как никто другой здорово управлялся этой культёй с шайбой на льду.
   Приземистая и всегда недовольная тетя Галя, Витюхина мать, работала фрезеровщицей на небольшом заводе в трех трамвайных остановках от дома, а батя, как она нам однажды поведала, просто "груши околачивал". Она была сдержанной женщиной, и не уточнила, чем и как.
   Им троим досталась большая комната, а в маленькой жила соседка, Кланька. Ей было лет двадцать пять, она накручивала волосы на бигуди и расхаживала по квартире в коротеньком халате и c сигаретой в наманикюренных ядовито-красным лаком пальцах. Смех у нее был громкий, заливистый, и, смеясь, она потешно морщила веснушчатое лицо и казалась очень симпатичной. Тетю Галю всё это явно злило.
   Однажды, после обильного снегопада, мы выстроили во дворе снежную крепость - огромную! Строили все, двором - от мала до велика, - катали комья, как для снеговика, нарезали из них блоки и устанавливали в ряд. Потом снова делали комья, закатывали их на первый ряд уже выстроенных блоков и нарезали второй ряд. Крепость получилась - загляденье, - с арками, с башнями, с узкими бойницами - ну, глаз не отвести!
   В первый вечер - а сумерки опускались уже в начале пятого, - кто-то из ребят постарше принес керосиновую лампу и установил в окошке главной башни. И мгновенно вся крепость засветилась слабым, таинственным светом невыразимого.
   Сначала всем хотелось поберечь крепость, сохранить до весны, но уже на третий день пацаны, разделившись на штурмующих и осажденных, рубились самодельными деревянными мечами на белых стенах и забрасывали обледенелыми снежками гордые башни.
   Незадолго до наступления сумерек, Канада нашел нас с братом на развалинах крепости. Башен больше не было, обесформленные снежные блоки были раскиданы здесь и там, и мы, сдвинув их поближе, соорудили неплохое убежище. Внутри хватало места всем троим, и в прорезанные нами в снегу узкие окошки можно было наблюдать за всем что происходило во дворе.
   Сначала мы принялись рассказывать анекдоты, иногда вспоминая старые и меняя в них имена и персонажей так, чтобы они не были уж совсем "бородатыми", а Витюха, норовя отличиться, поливал матом, не щадя ни чьих ушей. Hо постепенно анекдоты перетали казаться смешными, мы стихли и переключились на проходивших по двору людей.
- "Эту знаешь?" - спрашивал Канадa. По двору шла женщина в коричневом пальто с каракулевым воротником, в обеих руках по сумке. - "Она из третьего подъезда. У нее сын в армии, Толик," - продолжал Витюха. Он знал всех.
- "Карасёвы, из двенадцатиэтажки," - сообщил он про моложавого мужчину без шапки,
шедшего скорой походкой за руку с мальчиком на пару лет младше нас. - "У них такой аквариум - зашибись!"
   К нашему подъезду, приятно шурша по снегу колесами подкатила украшенная по бокам шашечками "Волга". После минутной заминки из нее чинно вылез довольно грузный мужчина с букетом гвоздик. Он водрузил на голову косматую шапку, оправил серое ратиновое пальто и решительно шагнул к входной двери.
- "Хахаль ваш," - пояснил пояснил уверенным голосом Канадa когда дядя Зорик скрылся в подъезде.
- "Слышь, а он мамку вашу харит?" - Витькин вопрос тяжко повис в воздухе, как-будто сжирая всё пространство внутри нашего тесного убежища, oтчего мне вдруг нестерпимо захотелось наружу. Никто никогда не объяснял нам с братом что означало слово "харить", но я точно знал, что именно хотел выяснить Канадa.
   Я уставился в узкий проем окна, боясь обернуться на брата, и в густой как сироп тишине услышал: "Да харит, конечно! Ещё как харит - только треск, небось стоит!  Батя мой вон и мамку харит, и Кланьку заодно. Мать его выгонит на недельку, он у стариков своих, в Вербилках, погужуется, и назад. А ваш-то богатый, на такси ездит, с цветами... Как пить дать, харит он мамку вашу во все дыры..."
   Я смотрел без отрыва на двери подъезда, на наши окна на третьем этаже, на старую, высоченную, голую по зиме грушу, грустящую прямо перед нашим балконом, а за моей спиной слышалось громкое, прерывистое сопение, срывавшееся на хрип. Мой брат ни с того ни с сего кинулся на простодушного Витюху, но тот оказался куда сильней, и уже через какие-то секунды молча душил моего брата на снежном полу нашего тесного убежища.

   Много лет спустя, стоя в забитом до отказа трамвае, где-то между Войковской и Плотиной, я невольно услышал сбоку от себя разговор двух женщин, одна из которых говорила насмешливым голосом:
- "Представляешь, он все время повторяет "умаразум какой-то, умаразум!" Я все понять не могла, какой-такой "умаразум", а он, оказывается, "маразм" имеет ввиду..."
   На повороте трамвай заскрежетал натруженными колесами об рельсы, и в этом ранящем нутро звуке потерялось продолжение.