Сны Хайфы

Сны Хайфы
(в стиле Ж.Превера,посвящается другу детства.)

Квартирка в три шага — кровать, окно, тоска. 
Стены тонкие, как бумага для самокруток, 
сквозь них плывёт матросский смех из порта, 
а на полу — рассыпанные «спасибо» за работу. 
Утром фалафель жарят в масле старых обид, 
вечером ветер гонит по проводам аккордеон. 
Солнце, как медяк, катится в море, 
а арабки смеются, шлёпая по тротуару 
жопами-планетами, от которых дрожит 
уличный кот, забывший свой язык. 

Работа — сортировать апельсины по грусти: 
эти — для Берлина, те — для тоскливых губ. 
Босс кричит: «Быстрее!» — и время ломается, 
как дешёвые часы из киоска у рынка. 
Зарплата — горсть шекелей, что просыпается 
сквозь дырявый карман в объятья асфальта. 
А я считаю: хватит на хлеб, на налоги, 
на ниточку, чтобы пришить мечту к пиджаку. 
Но мечта рвётся, как парус в шторм, 
и падает в море, где тонут все «завтра». 

Фалафель в лаваше — свёрнутый в трубочку ад. 
Огурцы хрустят, как кости предков, 
а тахини стекает по пальцам рекой, 
что когда-то звалась Волгой или Днепром. 
За соседним столиком старик с лицом карты 
играет в шахматы с тенью от пальмы. 
«Мат», — говорит тень, а он плюёт 
в стакан с чаем, где плавает луна. 
Я заказываю ещё одну шаурму — 
может, в ней спрятан билет домой? 

Арабки проходят, звеня браслетами-цепями. 
Их бёдра шепчут: «Здесь рай… или обманка?» 
Одна подмигивает, смеётся сквозь жемчуг зубов, 
а я краснею, как коммунист на Песах. 
«Мамле их!» — бормочет старый таксист, 
но я уже пишу стихи на салфетке: 
«О, жопа мира! Ты — мой Синай, 
где вместо скрижалей — следы от джинсов…» 
Ветер с моря рвёт салфетку, уносит 
к кораблям, что уплывают, не спросив «куда?». 

Море здесь синее, как экран смерти в Windows 98. 
По утрам оно дарит ракушки-шифры, 
но я не умею читать на языке волн. 
Рыбаки чинят сети, как будто латают 
дыры в небе, откуда капает звёздная ржавчина. 
А чайки кричат: чужой, чужой,  чужой..

По субботам рынок пахнет зелёной тоской. 
Продавцы орут: «Свежее! Свежее!» — 
но всё несвежее, как мои оправданья 
перед зеркалом в ванной без пробки. 
Покупаю яблоки с пятнами, похожими 
на карту районов, где жил когда-то. 
Старуха-армянка суёт мне гранат: 
«Возьми, дитя, это сердце Ближнего Востока!» 
Я ем зёрна, плююсь кровью-соком 
на тротуар, где муравьи строят Вавилон. 

Ночью крыши Хайфы — гитара без струн. 
Курю шмаль на балконе, считаю огни в порту: 
вон там — Кипр, там — война, там — мечта. 
А подо мной пьяный русский поёт «Синий платочек», 
путая слова, как я путаю прошлое с будущим. 
Его тень танцует танго с моей тоской, 
а луна льёт кетчуп на небо. 
Где-то брат звонит: «Как там?» — «Всё хорошо!» 
Но «хорошо» застревает в горле, 
и я глотаю его с водой из-под крана. 

Мечты иммигранта — почтовые голуби 
с перебитыми крыльями. Они кружат 
над мусорными баками, клюют объедки 
вчерашних «может быть». Я кормлю их 
крошками от питы, а они в ответ несут 
обрывки газет с объявленьями: «Требуется… 
Требуется… Требуется…» — но не меня. 
Иногда снится, что море стало прозрачным, 
и на дне виден мой дом — там, где 
бабка ставит тесто под радио «Маяк». 

Ностальгия — это кот, который трётся 
о ноги, но не даётся в руки. 
Он приходит, когда пахнет дождём, 
и уносит куски моей души в подворотни. 
Я зову его «Рыжик», как пса из детства, 
но он мяукает на иврите: «Ата мевин?» 
Нет, не понимаю. Ни языка, ни 
почему здесь даже голуби сторонятся. 
Дарю ему колбасу — он ест и уходит, 
оставляя следы на песке, как азбуку Морзе. 

Туманное будущее стелется по утрам 
между мусоровозов и кофеен «Арома». 
Я пью эспрессо с сахаром из пакетика, 
где написано: «Счастье в каждом глотке!» 
Но счастье горчит, как прах сожжённых писем. 
За соседним столиком студенты спорят 
о войне, о мире, о Боге, который 
потерял свой паспорт на границе. 
А я молчу, рисую на салфетке корабль 
с алыми парусами из фалафельной обёртки. 

Ветер с Галилеи приносит запах сосен 
и взрывы где-то за горой. Я чищу картошку, 
смотрю, как кожура кудрявится, как буквы 
алфавита, который никогда не выучу. 
Телевизор бубнит: «Переговоры… удары…» 
Бабушка-соседка стучит в стену: 
«Тише!» — но тишина здесь громче 
сирены. Я ем картошку с солью, 
а соль — это слёзы, которые не выплакал 
в аэропорту, когда улетал «навсегда». 

Солнце, море, фалафель — три кита, 
на которых держится мой Вавилон. 
Иногда, когда ветер дует с России, 
мне кажется, что слышу голос отца: 
«Держись, сынок». Но это всего лишь 
скрип фуникулёра, ползущего к небу. 
Я поднимаю руки, ловлю облако — 
в нём форма родины, но дождь 
проливается арабскими буквами, 
и я бегу укрыться под козырьком «Макдональдса». 

Финал: 
Завтра снова работа, фалафель, море. 
Может, арабка улыбнётся? Может, 
ветер принесёт письмо с печатью «Родина»? 
А пока я пишу эти строки на песке 
у воды. Волна придёт — смоет. 
Но я напишу снова. И снова. 
Пока пальцы не онемеют от соли, 
а сердце не станет ракушкой, 
в которой шумит чужое море. 

Danise Lapkin
2025