74. Время перемен. Письмо-эссе

Кожа чуть сдавливала.
Она ещё не влегла, не приноровилась ко всем впадинкам, уступам и высоко вздыбленным остриям утёсов моей души, но без неё всё живое и сущее рядом могло бы испытать нетерпимую боль.

Чешуйки нового дивного облачения, прозрачные, с кремово-белёсым отсветом, слегка бугрились, вспарывались отдельными, абсолютно правильными гранёнками. Кожа была новой.

…Однажды я видела, как огромный, чёрный, почти бархатный уж (скорее, ужиха) терпеливо  петлял, скручивался кольцами, спиралями, выпрямлялся, выгибался, снова петлял, замыкался головой и хвостом в знак бесконечности на  жёстко оструганной стерне, и в этом бесконечном движении всё же оставался на месте.

Он менял кожу.
Не обрывками. Не отдельно отпавшими полосами, а всю – целиком. Новая, ещё просвечивающаяся кожица была покрыта прозрачной (мне тогда показалось – душистой) слизью. Уж выходил из своих остарелых, давно не размерных одежд (болезненная невместимость, несовместимость  оболочки и отросшего тела) долго, трудно, с мудрой, всё понимающей и принимающей покорностью. Стерня, эти жёлто-зелёные воинственные  пики, кровавили, кололи, цепляли старую кожуру (уже и не кожа! нечто отделённое, отдельное) и причиняли боль.

Ужи всегда возвращаются  на место, где оставили старую кожу. Ещё туда, где погибли многие из них. Глубинный, тысячелетний страх, заставляет людей уступать им дорогу. Совершенно глухие, но прекрасно чувствующие вибрации (шаги,  стук о вбитый в землю металлический стержень) заставляют их тоже не искать встреч с нами.  Но всё же, случается, они погибают от человечьих рук.

Я не знаю, почему они возвращаются.
Но всегда сжигаю найденную пружинящую, эластичную даже после долгой зимы, ужиную кожицу. И не имею намерения  помыслить о том, чтобы сделать поясок, заколку или модный браслет. Такая корыстность или глупость (то и другое вместе тоже бывают) добро не притянут.

Душа человечья тоже меняет кожу.
Когда неожиданно (всегда неожиданно!) и больно вырастает из привычных одёжек. И кровавые, уже заплёванные, затёртые, с остатками нарывов и рубцованных ран, с белёсыми рвано-нитяными растяжками (одёжка-то давно мала!) лоскуты (ни живая, ни мёртвая, говорят о такой душе в народе) остаются там, где пришлось человеку оказаться. И не понимая, не осознавая обновления, утеряв (растеряв!) простые удобные привычности, душа упёрто и горько цепляется за уже не живой (вовсе отживший!) лоскут, укрывавший (спасавший!) её так долго.

Я не знаю, сжёг ли кто-то мою старую, долго и больно сраставшуюся со мной шкурку. Но много понятнее теперь стал огонь, испепеливший так ненавистную молодому жениху-царевичу лягушачью кожицу.

Отросшие одежды нужно оставлять вовремя.
Но непременно и твёрдо знать: больно будет. От потери всего  когда-то налюбленного, прикипевшего, приросшего -  почти без зазора (вот если и снять, то только с тобой!). От новых, давно окрепших и рвущихся (рвущих!) наружу сквозь напрочь изношенную кожу слоёв (куда? обратно! я не хочу!). А потом, потом будет радость. Роста. Обновления. Радость неизведанных ранее откровений и благодатных счастливых равновесий. А ещё – соразмерности. Себя и других. Других и мира. Мира и себя.

Сегодня я меняю старую скукоженную кожицу.
Исполосованную, израненную,  давно и явно не приходящуюся мне по размеру.
Мне очень больно и страшно.
Больно терять старое.
Страшно открывать новые двери.
А ещё мне радостно.

И я вновь не знаю, сожжена ли моя прошлая волшебная, так ненавистная (не мне! точно не мне!) шкурка на открытом огне королевского камина (всесильный закон сохранения всего зримого и незримого сущего непреклонен), но определённо догадываюсь, мой личный знак бесконечности обещает мне…

Он обещает …
Но ведь это уже моя и только моя история…
Свою вы додумаете сами. Слышите? Обязательно. Сами!

Как всегда Ваша
сказочник, садовник, мастер и поэт
Марина Бондарева