вещдок запотевший

Шоркин понимал, но не всё. Что-то неуловимое находилось вне зоны его понимания.
И само наличие этого "вне" ставило под сомнение всё остальное, "понятое".
Мало было "понимать", надо было приладить понимание к действительности.
Найти точки соприкосновения, запрячь закономерности. Однако это было непросто.
Вдруг неполное понимание уничтожит пускай и несовершенную, но работающую реальность?
Вдруг то самое "неуловимое" наконец-то угодит в сеть, заполонит разоблачающим сиянием мир-шоркина и окажется, что и понимать-то по сути было нечего?
Прощай тогда привычный уют Кроповьева. Псу под хвост все сложенные воедино старания "маленького человека".
 
Ты - человек маленький, - говорила-бывало мать Шоркина, Елизавета Никитична. Не забывай об этом.
Соразмерно своей ничтожности и действуй. И ношу под себя подбирай. Чтоб не раздавило ненароком.
Теория матери о скромном размере Шоркина и необходимости осторожно выбирать задания и цели подтвердилась.
Несколько знакомых Шоркина, преступно забыв о соотношении собственной величины и окружения, безобразно сгинули под тяжестью чудовищных обстоятельств.
Включая и бывшего начальника Шоркина, Андрея Степаныча Мелльюзгу. Тем не менее, жизнь требовала от маленького человека прямого участия и в темпе.
Скорость принятия решений вступала порой в конфликт с осознанностью и тогда необходимо было активизировать верное понимание.
 
Кроповьев (Шоркин частенько называл его за глаза Клоповник) был словно создан для прозябания маленьких людей. Или же процветания.
Что было, как правило, одним и тем же образом существования. Шоркин обслуживал муниципальный цирк. Сидел на заказах, оформлял договора, красил купол.
Подбивал жировки, выбивал деньги из должников, клеил афиши. О наличии Шоркина знали далеко не все даже в самом цирке. Не говоря уже и о других учреждениях.
Всё-таки человек маленький, незначительный, теневой человечишко. Мать Шоркина, Елизавета Никитична, каждые выходные выходила в поле.
Колдуны Метродуева отслеживали все её передвижения при помощи "локаторов смеха", установленные точечным методом вдоль и поперёк Кроповьева.
Мать Шоркина, Елизавета Никитична, не подозревала об этом, но неприятный холодок терзал её сердце.
 
В этом она напоминала своего единоутробного сына, гражданина Кроповьева, господина Шоркина.
То, что не поддавалось его пониманию, гуляло подобно омерзительному сквозняку и постукивало приоткрытой дверью. Тук, твою мать. Тук. Тук. Шоркина пронизывал неуютный озноб и пощипывало в носу. Идти к врачу с такими симптомами было нелепо. Один уже так сходил на свою голову. Диагносты Кроповьева, если уж вцепились, так не отпустят, пока сам не оконтрапупишься. Сваливал бы ты отсюда, - шептал иногда, в часы отчаяния Шоркин в зеркало. - Сваливал бы, вдруг ещё не поздно. Отражение ничего не отвечало, только презрительно щурилось и словно ловило воздух тонкогубым ртом.
 
Колдуны потребляли в коптёрке свою скудную трапезу. Неторопливо, будто понимая: "поспешишь - людей насмешишь".
Тем более, спешить было некуда. Мать Шоркина, Елизавета Никитична, разделась догола и покряхтывая залезла в заполненный тепловатой водкой короб. Ритуал очищения, подсмотренный у Сибирякова А.Ф., радовал своей экзотической простотой. Локаторы, сбитые с толку, уныло топтались на месте, вызывая у колдунов пристальную изжогу.
 
Цирк Кроповьева возвращался с гастролей, тут и там побрякивая бубенчиками, скрипя рессорой, потявкивая клоуном. Шоркин, надёжно скрытый щедрой тенью Семидубов, вглядывался в возврат и теребил жёсткий, рыжий волос Уклянича.   
Он всё понимал, но это "всё" было всего лишь обманной изнанкой, целенаправленно натянутой на правду.
Бремя маленького человека. Бремя Шоркина. Бремя всякого, вызвавшегося повалить великана-время.
 
Страшное время грядёт, нараспев промычала Уклянич. Заткнись ты уже, - беззлобно прошипел Шоркин.
Спиртное в Кроповьеве отпускали до восьми, надо было спешить.