Профессорский отпуск

На самом краю, там, где Европа, истончившись, растворяется в солёном дыхании Атлантики, в съёмной квартире с выцветшими шторами жил человек, чьи ладони пахли университетской пылью и параграфами недописанных конституций. Португалия — лоскут, заштопанный временем, где каждый камень помнит эпоху великих каравелл, но теперь лишь тихо скрипит под сапогами жандармов. Здесь, в комнате, где ореховое бюро впивалось углами в ковёр, как якорь в морское дно, профессор экономики правил страной, словно выверяя бюджет домашнего хозяйства. Диктатор без мундира, без площади имени себя, без бронзового профиля на монетах — только запах цейлонской корицы, закипающей в турке Марии, да тень от лампы с зелёным абажуром, дрожащая на пергаменте прошений. 

Он продлевал свой профессорский отпуск сорок лет подряд — на случай, если власть вдруг наскучит, как лекция о средневековых гильдиях. Писал каллиграфическим почерком, в котором угадывались трещины перфекционизма: «Ввиду чрезвычайных обстоятельств...». А за окнами Лиссабона, под солнцем, плавившим мостовые, шумел 1943-й. Бомбы падали правее, в чужие столицы, а Португалия, как осторожная вдова, торговала вольфрамом обеим сторонам, прикидываясь глухой к стонам века. Нейтралитет — это когда твой корабль не плывёт ни к какому берегу, но грузовые трюмы полны до отказа. 

Мария помешивала кофе ломтиком лимона, задумчиво глядя, как пенка оседает кругами. Она знала: профессор ненавидел шум, но обожал гладкий блеск «Кадиллаков» — слабость, за которую потомки не простят. В Анголе и Гоа гибли мальчики в касках, слишком больших для их узких плеч, а он, поправляя пенсне, подсчитывал убытки в колонках газеты Di;rio de Not;cias. «Без смертных казней, — шептала пропаганда, — он строит империю тишины». Империю, где диссиденты исчезали не в подвалах, а в тумане забвения, как буквы, стёртые ластиком с чистой страницы. 

В шестьдесят восьмом, когда мир горел огнями революций, он свалился с шезлонга — старик в костюме-тройке, упавший с олимпа собственных принципов. Два года облаков: инсульт превратил реальность в аквариум с мутной водой. Преемник, щедрый на милосердие, приказал печатать для него газету в единственном экземпляре. На первой полосе — церемонии открытия школ, статистика урожая, фото котят у парламента. Ни слова о крови в Мозамбике, о тайных полицейских в штатском, о том, как Европа смеётся над «самым бедным диктатором». Он утонул в новостях, как в детской ванне, не спросив, кто оплатил мыльную пену. 

Говорят, старики в кафе до сих пор спорят: был ли он тираном или бухгалтером, спасшим страну от банкротства. А в Коимбре, где студенты расписывают стены цитатами из Камоэнса, ветер шевелит страницы учебника по корпоративному праву — того самого, что он так и не дописал. Салазар, как старый дуб, рухнул, оставив после себя не корни, а трещину — между памятью и забвением, стыдом и ностальгией. Cidad;os грустят не о нём, а о времени, когда мир казался управляемым, как столбцы в бухгалтерской книге. Но разве иерархия — не попытка обмануть хаос, выстроив беспорядок в аккуратный список?

Когда-то. 
Левый  краешек Европы.
Квартира съемная.
Улыбчивый диктатор.
За окнами жара.
И нет ни  улиц,
ни памятников имени себя.

Мария приготавливает кофе
с цейлонскою корицей и лимоном,
пока хозяин за ореховым бюро
в Коимбру пишет о продленьи срока
профессорского отпуска прошенье –
на случай если перестанет  править.
Его он продлевал аж 40 лет,
и даже в те воинственные годы,
когда бомбили чуточку правее.
Страну спасал  его нейтралитет
и залежи всем нужного вольфрама.

Простят ли слабость к дорогим машинам
погибшие  в колониальных войнах?

Зато при нём всё как-то обходилось
без смертных казней…
В 68-м
он глупо выпал из  шезлонга и разбился,
с инсультом прожил  два туманных года,
не ведая – сочувственный преемник
распорядился  выпускать газету
в единственном мажорном экземпляре,
чтоб он плескался в милых новостях.

Скажи – не  заслужил? А так – диктатор...

но  cidad;os до сих пор грустят.