хештег Диоскуры

Тяжёлый для прочтения текст.
Тишина. Та тишина, что густеет перед грозой, когда воздух звенит от напряжения, а земля замирает в ожидании удара. Вот из этой тишины и вырастают строки – острые, как сосульки на карнизе чужого дома. «Развели нас мосты...» Фраза обрывается, как лопнувший трос. Стихотворение не начинается – рушится. Это ключевая фраза, требующая расшифровки.
Обычно стихотворение строится – задается тон, образ, ритм, развивается мысль. Здесь же первая строка – не фундамент, а обвал. Это не точка отсчета, а точка слома. Фраза "Развели нас мосты до «Прости, я к тебе не приеду!»"– это не завязка сюжета, а его мгновенная кульминация и финал отношений. Все, что после – не развитие, а последствия, эхо, рефлексия над руинами.

Жанр? Лирика, да. Но не песнь – стон, запечатанный в лед. Философская? Бесспорно. Но философия тут – не абстракция, а вкус крови на губах от морозного ветра. Урбанистическая? Мост Аничков, огни, река – Петербург узнается, но Петербург как станция на краю вечной мерзлоты бытия. И над всем – сюрреалистический мираж: «зазеркальные страсти», «эльфов нимбы», «звёздные омелы». Жанр – ледяная симфония отчаяния и ясности.

Выходим на проблемный уровень этого текста. Проблема выпирает из каждой строчки, как камень из промерзлой почвы. Мост. Символ связи, преодоления разрыва. Но здесь мосты развели. Развели окончательно, до горького «Прости...». И встает главный, корневой вопрос: а стоит ли вообще их строить? Стоит ли тянуть хрупкие нити через бездну, если фундамент – «смолоду хрупкие вены», а душа сама, осознанно, «подставляет» себя «безбашенным грозам»? Проблема доверия – к миру, к другому, к себе. Проблема саморазрушения как формы существования. «Всё несбыточней мифы и всё неизбывней зима» — здесь подчёркивается нарастание безысходности. Проблема «неизбывной зимы» – не внешней, а внутренней, той, что наступает, когда «всё несбыточней мифы». Не сезон, а состояние бытия. Вечная мерзлота духа.

Психологический уровень понимания лирического «я» – это трещины на льду души. Опустошение после разрыва («Что с того?»), горькое ощущение призрачности прошлых чувств («прозрачней теней»). Предгрозовая тревога, витающая в «стылых» огнях чужого измерения. Глухая усталость, жажда уйти под «полновесным снего-паденьем» – легко, до забвенья. Но – и странное, почти самоубийственное влечение к буре, к опасной красоте («нимбы эльфов», «свеченья святейшего Эльмо»). Плыть «прекрасно до страшно» – вот кредо этой психологии. Экстаз на грани гибели. Путь в «мирах параллельных» – не бегство, а погружение в иной слой реальности, где царят «лунийские дороги» и «звёздные омелы в ожерельях». Красота холодная, внечеловеческая, смертоносная. Как свет полярной звезды над безжизненным торосом. А потом – оцепенение. Мост Аничков «продрог». Отражения скованы «ожеледью». Свет «съёжится в точку». Это не апатия – это глубокий психологический мороз, обморок чувств после ожога страстей.

Философский слой – вечная мерзлота под тонким настом сегодняшнего дня. Мир – «чёртово», «чужое измерение», где реальность зыбка («зазеркальные», «сны четверговые на среду»). Жизнь и смерть низведены до абсурдных категорий – «Штука» и «Шутка». Их противостояние – лишь формальный «Казус белли», повод для бессмысленной вселенской тяжбы. Вечность («сведённые бессмертия» – Диоскуры ли?) маркирована холодным железом «перил-хештегов», соединяя миф и цифровую пустоту. Красота («прекрасно плыть») неотделима от ужаса («до страшно») и холода («лунийские дороги», «ожеледь»). Строить мосты в таком мире – акт либо глубочайшего мужества, либо величайшей глупости. Философия ледяного стекла: видишь все с кристальной ясностью, но тепла нет, только отражения, покрытые инеем.

И вот он, пятый уровень, самый важный и неявный – мировосприятие автора. Это взгляд из эпицентра арктического антициклона. Мир видится принципиально враждебным, «чужим измерением». Его красота – не утешительна, а опасна и холодна: коронный разряд Огней Св. Эльма, молнии-«эльфы», мерцание «звёздных омел». Человеческая связь («мост») – хрупка до трагизма, обречена на обрыв («развели») или оледенение («продрог»). Само человеческое существование в этом измерении – абсурд («Штука-жизнь / Шутка-смерть»). Но автор не просто констатирует холод. Он – рефлексирующий саморазрушитель. Он знает о своей «хрупкости вен», но осознанно «подставляет» себя «грозам», находя в этом трагическом жесте, в этом «плыть... прекрасно до страшно», единственно возможную форму интенсивного бытия на краю гибели. Его инструменты познания – сплав безжалостного разума и мифопоэтического видения, видящего в городском мосту – символ скованных вечностью «бессмертий», а в перилах – цифровые «хештеги». Это мировосприятие глубоко иронично в своей безнадежности («Казус белли...») и трагично в своем ясном, леденящем принятии абсурда. Он не борется с вечной зимой – он дышит ее воздухом и фиксирует отблески на льду. Холод – его стихия, и в этой стихии он находит свою мрачную, безупречную точность. Казус белли. Война объявлена. Строить мосты или нет – вопрос уже не стратегии, а последнего жеста продрогшего солдата.

Дмитрий Куваев   09.07.2025 15:01   •   Заявить о нарушении