72. Зелёный домик

В проулке жили цыгане.

Вполне оседлые. Шумные. Многодетные. Всегда весёлые. Совершенно не заботящиеся о житейском устроении, чистоте тарелок (если они были!) и рук. Семья множилась, уплотнялась, промышляла чем-то, дающим возможность кормиться, получала пособия на детей, носила цветастые, похожие на взлохмаченных тропических птиц одежды, пела, громко и радостно ругалась, плясала, жила.

Я часто проходила мимо зелёного домика на работу. Мимо настежь раскинутых ворот, где в глубине двора копошились, шумели, беззлобно раздавали друг другу и самим себе вполне увесистые тумаки и цапастые прикусы собаки и дети. Молодые цыганки (всего-то шестнадцать!) гордо выставляли напоказ солидные животики и быстро и весело наводили хоть какой-то порядок в отведённом им для жизни месте.

Я им всегда улыбалась.
Здоровалась. Обязательно перекидывалась  парой слов со старшей, Любой. У неё  единственной муж имел постоянную официальную работу, где, собственно, мы и познакомились.

Время бежало, утекало, стопорилось и вихрилось у каждого по-разному, по-своему. Дети Любы неожиданно быстро выросли (цыганки замуж выходят рано) и в том же дворике Любины высокие и очень красивые дочери также гордо выставляли напоказ свои заметные, округлые, как школьный глобус, животики. Развешивали цветастые, взлохмачено-перьевые (они всегда мне напоминали присевших отдохнуть на проволочном канатике птиц) одежды.

Люба особо выделяла цвет золотой. Чуть меньше  жёлтый. Немного красный. Просевший, поседевший, как подсохшая бычья кровь. Ещё Люба любила своего мужа. Случалось, она встречала меня где-то в старом центре нашего  города (высотки на юру ни она, ни я не любили – выгон, вынос за пределы столетиями намолённого места для жизни). С достоинством и таинственной (цыганская Джоконда!) улыбкой здоровалась и обязательно останавливалась. Я отвечала тем же.

Цыганята, уже следующее поколение, привычно окружали меня, лопотали, цеплялись давно немытыми ручонками за карманы и застёжки добротной кожаной сумки, дёргали, приподняв роскошно кудрявые и нечёсаные головёнки, за полы любимого серого, почти солдатского пальто, лукаво и дерзко заглядывая  в глаза.

-Тётенька, дай копеечку!
-Не дам!
На этой фразе Люба начинала улыбаться. Цыганята постарше хихикали, стоя поодаль и смотрели, как пузатая (во всех смыслах – рубашонки не дотягивали до пупка) дитячья мелочь теребила меня и мои карманы всё бойчее и настойчивее.
-Тётя, ну дай копеечку!
-Не дам!
Люба, уже откровенно смеясь, подсказывала: - Спросите, почему?
-Тётя, а почему не дашь копеечку?
-Я жадная.
Изумление, появившееся на разгорячённых смешных мордашках, было неподдельно расстроено-восторженным. Оно забавляло уже и Любу, и меня, и во весь голос хохочущих старших ребятишек (знаем-знаем! слышали-слышали! у мамки с этой красивой тётенькой игра такая). Люба кивала, и мы расходились, каждый в свою сторону и в свою жизнь.

Прошло много больше одного десятилетия.

Люба и её муж всё также живут в нашем городе. Теперь в вечно строящемся и постоянно меняющемся по прихоти, настроению и семейному добытку домике белого кирпича у старого сквера. Её внучки (такие же удивительно высокие и очень красивые – в Любу!), встречая меня в центре старого города, обязательно здороваются. А когда их беззаботный малыш-первенец привычно и радостно (его тайная пещера удивительных и нужных именно ему сокровищ!) тянет ручонку к моим карманам, они со смехом отводят детские руки в сторону. И серьёзно говорят: А тётя жа-а-адная-яя! Весело кланяются на прощание и проходят дальше. Мы давно говорим на одном, понятном только нам и нашему сердцу искреннем человечьем языке.

А зелёный домик был долго оставлен. Поскучнел. Сиротливо затаился. Поседел, как мгновенно седеют  неустроенные, заброшенные в безлюбовном одиночестве люди. Я поменяла и работу, и утреннюю дорогу. Но, однажды,  отчего то захотела увидеть его.

В доме появились жильцы.
Две женщины. Молодая и старая. Они сидели под окнами Любиного домика на приставной скамеечке. Как-то обречённо, безвольно, обездоленно и почти безжизненно. Всё же прижимаясь плечом одна к другой, будто поддерживая на краешке неизведанной, но уже не пугающей пропасти. В разбитые, подклеенные скотчем и заставленные старыми картонками окна бился весенний солнечный свет. На проволочном канатике уже раскачивались не цветастые, перьевые почти птичьи одежды, а пара изголодавшихся воробьёв. В уцелевших стёклах виднелись неровные многочисленные связки книг.

Теперь я приходила сюда не однажды. Чтобы выбрать и купить несколько книг. Подписные издания. Классика. Приключения. Философия. История Государства Российского. Неловко платила деньги и уходила, кожей чувствуя, как страдает и горько смотрит мне вслед дом. В магазинах уже ничего не было. Книг не стало много раньше. Подступали рваные, бурные, беспомощные и всё разрешающие и разрушающие девяностые. Милые, одинокие интеллигентные москвички перебирались под аккомпанемент сладостных обещаний и наглых откровенных угроз (сколько их не уступило и пропало навовсе!) в «милые домики с садиком» в безвестные провинциальные городки и заброшенные до нескольких жильцов и жилиц деревушки. Их лица бледнели в окнах смазанными отпечатками и вскоре исчезали под шепоток местных: - Теперь жди, ещё какого бедолагу привезут.

Книг оставалось всё меньше. Я покупали (зарплата была  крошечной и не всегда вовсе была) издания, которыми раньше не интересовалась. Рерих. Ильин. Записки Екатерины Великой. И много узнала и поняла  о безнадежности и воловьей покорности, глядя на всё также молча прижавшихся одна к другой женщин (мать и дочь) уже внутри дома на вполне приличном (из старой счастливой жизни) диване. Отчего-то постоянно вспоминалась зачарованно-сказочная Марья – Искусница: - Что воля, что не воля, не всё ли равно…

Они угасли очень быстро.
Почти одновременно.
Мы с Любой больше никогда не ходили мимо зелёного домика,  ушедшего в землю деревянной левой стороной, как старая безхозяйская собака, с прогнутым хребтом, провисшими смятой канареечной  клеткой рёбрами местами проваленной крыши. Уже не живого. Но всё еще для чего-то (кого-то?) занимающего своё нагретое долгой жизнью место на этой земле. Дом столкнулся с человеческой бедой и растерял радость.

-Я жадная!
Говорю я очередной Любиной внучке (снова удивительно высокой и очень красивой). А ёё малыш привычно и бесстрашно тянется рукой к моему карману, приплясывает, самозабвенно и радостно поёт: - А тётя жадная, жадная, ж-аа-аднаа-ая! Он уже всё про нас знает. И сердце отчего-то отдаёт радость. Мне. Ему. Любиной внучке. Самой Любе, так любящей своего по-прежнему официально работающего мужа и золотой, немного красный и чуточку жёлтый цвет.

Да минует нас корыстная чёрная немота  и пьяный, лёгкий на деньги и смерть  сумасшедший разгул девяностых. Книги в неровных связках в не совсем уцелевших окнах чужого зелёного домика, где два женских лица (лунные уже нездешние размытые оттиски!) совсем недолго смотрели в этот мир и в моё сердце, чтобы не уйти из него никогда.

-Я жадная?

Ваша
Марина Бондарева