Март двадцать пятого

Ты нежность девичью в грязь окунул,
Друзьям — ни слова, как будто молчание — подвиг.
Ты слишком поздно в душу мою заглянул:
Там — кровь. Там осколки. Там ложь и попытка быть стойкой.

Ты говорил, что защитишь
Мою честь, и сердце, и память.
Обещал, что не убежишь,
Не оставишь в холодной палате —
Одну. Без сна. Без имени.

Я не плачу. Не жду.
Мне не пусто — мне просто теперь
Не больно, не страшно, не вьюжно.
А твой голос в телефоне —
Как шорох в могиле. Не нужен.


Ты ушёл — и ушли мои локоны,
Что растила я как прощение.
На мятых простынях — волокнами
Всё, что было Любовью. Сомнением. Женщиной.

Я не сахар, не яд, не молитва.
Сама поднимусь. Не упрашивай.
Доберусь до комнаты клитора.
Проживу. Один день. Без фальши.

Мне ведь только одно непонятно —
Ты ответь: почему из шипов и угроз
Ты соткал не пылкую розу, а
До пошлого — простую ромашку?

Клинком рассёк мою грудь,
Душу вывернул на распашку
И ушёл, под звуки криков и слез,
Как будто не ты —
А я бросала. Тебя.
В холод. В пустошь. Смяла в бумажку.

Теперь по ночам мне снятся удушья,
Бритвой — по коже, по сердцу, по снам...
Такая любовь, что её
Стыдятся даже те,
У кого — Гитлер в душе. И храм.