Из серии Монологи на вокзале

Погода в тот утро была просто непристойная. Несмотря на середину мая и ожидание близкого человеческого счастья, хотя бы от природы, по небу живо ползали туда-сюда беременные, отвратительные тучи, подгоняемые почти осенним ветром, жирные тучи, которые ближе к полудню разродились совсем нелетним дождем: за минуту похолодало, стало темно и мрачно, как поздним ноябрем и с неласковых высот захлестал отвратительный холодный ливень, похожий не то на снег, не то на мелкий град.

Завернув быстро на вокзал, дабы не вымокнуть и заодно, за кусочком вокзальной ностальгии и очередным билетом «в куда-нибудь», обещавшим толику вечно ускользающего счастья, по причине мрачной погоды я так и остался на своем месте, лениво перебирая в телефоне свои следующие места стоянок и места будущей небоевой, персональной славы.

И там же, на вокзальных сиденьях, где и обычно, уже по традиции, сидел кто-то и повествовал о чем-то сердечном.

В этот раз это была женщина в летах, «немногим за семьдесят», в яркой спортивной одежде и с седыми волосами, падавшими ей на сморщенное, уже такое старческое лицо.

Но все это я заметил позже, когда оторвал глаза от телефона, чтобы ее разглядеть, а сперва это были просто слова-всхлипы с сиденья напротив.

Воленс-неволенс слышно было почти все, даже прислушиваться не надо. А уходить в дождь так не хотелось.

Здесь надо сказать, что вокзал — некая исповедальня, место для раскаяний и покаяний, признаний и исповедей. Место встреч и разлук, озарений и прозрений.
Перекресток человеческих судеб.

— Сыночка, это мама... я выписалась из больницы… да, да… сейчас на вокзале жду поезда…

Всхлип… другой… какие-то слова в трубке с того конца…

Теперь мне надо готовиться к другой операции — снова всхлип, что-то неразборчивое, всхлип… — да, сейчас все лучше, но доктор сказал, что нужны еще две операции, но прежде чем ложиться на операцию, надо анализы сдать и сосуды на ногах вылечить и только потом делать операцию на одном суставе, а потом следующую…

Всхлип… другой… какие-то невнятные слова… что-то еще на том конце…
И все в том же духе…

Передо мной, вкратце, так банально и невыразительно, как затертый фантик на мятой конфете, разворачивалась обычная и такая огромная человеческая драма. Трагедия стареющего человека, человека, чье здоровье уходит, как песок сквозь пальцы и не остается ничего, кроме жестокой реальности, в теории так хорошо знакомой всем, а на практике такой, какой ее невозможно принять и смириться.

Я какое-то время не хотел подымать глаз, там мне было не по себе, еще утром страдавшего от своих недугов и проблем, своего «мелкого жемчуга», своих мелких неприятностей, когда у кого-то и «щи пустые», и жизнь на волоске, а у меня, у меня свои такие большие беды, как и у всех нас…

Но свои проблемы всегда грандиознее, это всегда личная трагедия. Пока не встретишь кого-то, чье горе не затмит одним махом, одним словом то, что ты считал таким трагическим и грандиозным.

Теперь я уже рассмотрел женщину. Свисающие прядями на лицо седые волосы, и волосы и лицо в слезах, голова опущена на грудь без попытки привычной горделивой позы, свойственной многим на людях, руки, опущенные, почти не-покиношному заломленные в локтях…

Женщина явно было сломлена, в ее облике не было ни тени показного кокетства, привычной человеческой игры, а только горе. Сплошное, обычное человеческое горе. Серое такое, невзрачное и вездесущее. Как сама жизнь.

Женщина продолжала плакать, но я переборол в себе попытку подойти к ней. Слишком часто мое сочувствие оказывалось ни к месту, или я ставил человека в неудобное положение — я воздержался от попыток как-то помочь и лишь мысленно послал ей свое утешение...

На улице дождь перестал, жирные тучи расползлись в разные стороны, в серебряную щель между облаками даже выглянуло стыдливое солнышко, я сел на свой велосипед и почти счастливый поехал домой…