Бартольди снова в Нью-Йорке

Медный пруд у ног Свободы, отражает солнца луч, окисляя вод породы, и от них свинцовый ключ. Розы две в руках колючих, поминальное вино, жизнь лицо со скорбью мучит, вот как выглядит оно: Цвету почвы мало места, он течёт из круглых глаз, у ядра, что интересно, синь имеет дымных масс. Вид и в целом, очень мрачный, будто в городе туман, туши будто чёрной пачка, будто блёклость старых ванн. Но не важно, что ещё есть, в тех пытающих очах – убивающая совесть, от погод зрачок почах. Как в изюм свернулся бывший, перезревший виноград, радужка размером с вишню, а белок как лимонад, разбежавшийся по глади, напряжённых глаз водой, веки голубые, кстати, и ведут со склерой бой. От того ресницы сверху, зеленеют как трава, а незначимая перхоть, маттиолой став едва, плавно падает соринкой, в сгусток крови с уголков, и как красят чай чаинки, глаз покрасил вкус цветков. Брови грубо смотрят к носу, а к вискам, наоборот, белым сузившимся тёсом, мягкий лоск дают ворот. Нос, заметно, не огромный, в то же время и не мал, в право скошен, к счастью, скромно, не похож на склоны скал, а на кончике припухшем, как какой-нибудь томат, в точках темных, точно груша, вытянут, но толстоват. Ниже прямо и надежно, умещаются усы, завиваются роскошно, дикой как рога козы. Их светлее на два тона, борода, крас бакенбард – мир кирпичный Арагона, аромат отживших карт. Губы тонкие, сухие, как тропинки из песка, между щёк порыв стихии, проходящий до виска. А копну волос багряных, цвета лучших красных вин, позади неблагодарно, не тревожит бриолин. Руки, ноги – всё типично, стан широкий и кривой, сердце бьётся анемично, не довольное собой. БартольдИ? Он, верно, мёртвый, но в глазах своих работ, льва, свободы, духом твёрдым, нескончаемо живёт.

СВОБОДА,ОЗАРЯЮЩАЯ МИР. Что заставило, мой милый, чётных цифр мне букет, принести, как на могилу, что ж одет ты в чёрный цвет?

Ф.О.БАРТОЛЬДИ. Я задумался, Свобода. Нам любовь запретна ведь, раз тебе нельзя с народом, на одной планете жить. Сделал я, не статуй силу, независимости свод, памятник. Смотреть тоскливо: Каждый, рядом кто пройдёт, голову задрав повыше, улыбнётся, будто он, небо видит вместо ниши, и плевать, каких времён. На запястьях всех верёвки, шар чугунный на цепи, у лодыжки, дрессировке, разум преданный толпы. Разве это лик беспечный? Рот заклеен, но не нем, образ в золоте калечит, поднимателей тех тем, что за слово "справедливость" и за право говорить, скотч сдирают, слыша:  "Дикость! Мой приказ - найти, убить." Как же жить? Всегда готовый, что при ссоре средь властей, не их жены, невесть, вдовы, и не им бросать детей, чтобы те потом гадали, жив ли их родной отец, если мёртв, едино ждали, думая "он молодец! Он сражался за беспечность и за мир, за солнца свет!", добавляя:  "Верю, встречу, крикну радостно "Привет!". И не им глядеть на гибель, и товарищей, врагов, им бы честь поднять и прибыль, "Я заметил, и готов, сообщить, что люди будто, позабыли мощь страны, так что завтра, рано утром, ждите старта для войны.".../ Было б, думаю, честнее, если б ссоры все герои, приходили на дуэли, или проводили споры: чьи владения всесильней, демонстрируя умы, армий вид лишь, как красиво, те спасаются от тьмы, экономику, а также, экологию, закон, некий дом восьмиэтажный, что архитектуры полн. Ну а если, мало толком, им борьбы, пусть лучше смех: партию в Техасский холдем и с охранником в Блэкджек. Я, Свобода, зрил недавно, на просторе как травы, дерево сажает главный, флор-дизайнерской ботвы. Ветви дерева качались, люд как розгами поря, с них плоды упав, ломались, об затылки, и в моря, вниз котились, это знаком, было скуки. Перерыв. Дерево пилили. "Как вам? В раз другой устроим взрыв. Мелкий. В третий посерьёзней, а в четвёртый целых два, в пятый вместо яблонь сосен, спилим. Ваша голова, будет им опорой в смерти, но немного поболит, а в седьмой раз, мне поверьте, вырастим здесь геноцид!" Это тоже не о елях, не о липах, а о том, что кончая войны, смело, начинаются потом, войны прочие. Но сколько, можно беды повторять? И кошмарней этих только, невиновных убивать... Нет мечтаний раз свершений, на успехи шанса нет, не замечены решенья, для чего такой сюжет, что на деле нереален, либо страшно исполнять, не свобода - чью-то славу, уважая, осуждать. Даже в КлемансО газете, "Человек свободный" был, автор "Скованным" пометил, изначальных слов забыл. Что же я, так много мыслю - это тоже кандалы, люди ищут лишний смысл - ходят век не веселы. Знать о важном и высоком - пункты эти соблюдал, почему же мне так плохо? Мозг мой долго не витал, под фантазии влияньем, открывающей нам мир, что в стесняющем реальном, быть собою запретил. Думать можешь, что угодно, остановит лишь вина, а моя на то не годна, ведь просрочена она. И мне кажется, что вольность, в разуме горит в момент, когда слабый и довольный, после обморока свет, видишь, сразу понимая, след ладоней на лице, воду, спирт. Мозг отдыхает, достигает с кровью цель. В то же время в том же случье, сам с собой на едине, с воздухом не станет лучше, и уснёшь с рукой в окне. На неё слетятся птицы, (ах, у тех свобода есть), а поэтому в больнице, скажут: "вас хотели съесть." И покажут мои пальцы - чуть пожёванны с краёв. Вот бы телом поменяться. Птицей стать давно готов! / Я бы делал, что желаю, с кем хочу и как хочу, в состояньях равных раю: Я свободен! Я лечу! Даже выстрел прямо в крылья, в этом виде не скуёт, зависти знаком я с гнилью, ранит кто - завистник тот. Поступать, как сердце бьётся, и любить людей сильней, жить как в клетке не придётся, нам с тобой, душой твоей. Правила нам как посуда, за разбитую - порез. Говорят, что ты повсюду, узнают уже с небес: "Я открою тайну, слушай. Есть воздушное до пор: В снах, идеях, мыслях, душах, в исполненьях лад мажор, в том, как ветер дует в щёки, в чувствах, более - в любви, к нашей воле тем жестоким, не лишить вас головы – трёх секунд непомня беды, правды жизни, что вокруг. Ощущение не бреда, ощущение, что вдруг, всё прониклось вдохновеньем, отправляющим туда, где правителя решенье - не загубит никогда." Может дело в пессимизме, я им сильно оглушён? Или жажду гедонизма, ведь свобода хорошо, но и в ней должны быть меры, только если посчитать, нам запретов свет весь белый, а свобод четыре-пять. Человек ли так устроен, что прекрасное живя, он не счастлив, а расстроен: "заслужил ли это я?", с подозрением привычным, он, свободный, не пойму, для чего, свой дом обычный, переделает в тюрьму. Думаешь ли, я такой же? Семь десятков лет прожил. Мне наскучило, похоже, или опыт путь сложил? Я лежал уже однажды, в обнимающей земле, но меня достала жажда, на просторе быть в тепле. Вывод глупый, знаю-знаю, я свободу так любил, верил в бога как сознанья, даже памятник отлил. Но и он, пойми, подарок. На Альфреда де ВиньИ, рядом с де Шазель пожаром, факел твой сиял в тени, у серебряных закатов, крыши первых этажей, достижением когда-то, стало жизни...

И в паше, носом красным закопавшись, безнадёжно сопли лил, на него смотрели зряшно, со ста метров от земли, медью созданные очи. Декларацию укрыв, руки пали нежно очень, БартольдИ от слёз отмыв.

СВОБОДА,ОЗАРЯЮЩАЯ МИР. Только с верой я живая. А живей - надежда. Та, раз последней умирает, не погибнет никогда.