Письмо тебе

 На днях молодой человек лет 30-ти спросил меня, верю ли я, что в 1986 г. доллар стоил 4 рубля?
 Я ответил ему, что мне не надо верить, я помню! И что 4 рубля в те годы - это у самых отъявленных спекулянтов, которых не любили как раз за то, что драли за доллар с три шкуры. Потому что если поискать, подождать, потерпеть, то можно было найти приличных людей с ещё закоренелой советской моралью, которые бы отдали по 2 рубля. Но такие находились всё реже.

 Я думал об этом вопросе парня с улыбкой. И мне пришло в голову, что пройдёт ещё немного времени, и кто-то спросит, верю ли я, что был Советский Союз? Верю ли я, что можно было спокойно ездить в Украину, и называлось это "на Украину"?
 А в это время шёл фильм, не помню название, и там девочка спрашивает: "А правда, что раньше, когда-то давно, вы письма писали на бумаге, и отправляли их в конвертах?"

 И я стал вспоминать эпоху этих писем...
 Когда же... Когда же я написал и отправил последнее в своей жизни бумажное письмо? Не помню.
Ах, если бы я мог знать тогда, что это письмо станет последним в моей истории! Я бы записал этот день, зафиксировал дату, запомнил кому, и даже скопировал бы его, как исторический документ. Но я же не знал. И я не помню.
 В конце 90-х ещё писал... 97-й? 98-й? А может и в 2000-м?

 Однажды я уже вспоминал про те письма, и даже написал об этом где-то. Но я не хочу искать где. Хочу написать заново. Думаю, что и получится по-другому.

 Какие это были письма? Во-первых, детские. Да, большая их часть пришлась на наше детство. Мы писали бабушке и "на деревню дедушке", новым друзьям, с которыми закорешились в пионерлагере, дальним родственникам, случайным знакомым. Однажды у моей бабушки на Азовском море жили летом отдыхающие из Москвы. У них был мальчик Витя. Мы с ним подружились. Потом переписывались. А когда я поступил в институт, то стал иногда заезжать к ним домой в квартиру на станции метро Спортивная.
 Когда я вернулся из армии, первым делом, едва наведался в свою студенческую общагу, поехал в гости к тем людям, рассказывать о своих делах, планах, повидаться с Витей, который был младше меня.
 Наталья Александровна долго выспрашивала меня об условиях жизни в общежитии, потом вышла ненадолго из комнаты, и, вернувшись назад, принесла целу гору посуды: тарелок, кастрюль, сковородок. Возражения не принимались, и я всё это притащил в свою общагу, где мой статус, как мне кажется, сразу вырос после этого.

 Мои родители несколько раз меняли место жительства, увозя и меня, мальчишку, с собой в новое место. А это - новая школа, необходимость заново налаживать отношения со сверстниками.
 И повод писать письма старым друзьям, которые теперь так далеко, что, может быть, уже и не увидимся.

 Когда в почтовом ящике обнаруживалось письмо (если ящик был с дырочками, то конверт можно было угадать через них), то, в первую очередь хотелось узнать кому оно из твоей семьи, а затем, если вдруг тебе, то от кого?

 Тонкие письма вызывали разочарование, но если это от того, от кого с нетерпением ждал, всё равно ты ликовал от радости. Пусть там всего несколько слов, пусть они скудны и просты, но так хочется их увидеть - какие они, каким почерком написаны. А вдруг там есть какое-то одно, самое важное? И какой почерк будет у этого слова. Ведь точно, он будет отличаться! "...так скажите хоть слово, сам не знаю о чём..."     Какая бумага, в клеточку или в линейку? Есть ли рисунок? Вложенную фотографию, особенно, если несколько, или открытку, легко определяли на ощупь.
 Отдельное отношение было к толстым письмам. Толстые переполняли сложным чувством радости,  благодарности, и предвкушением чтения. Мы любили читать. Читали много книг. Читали запоем. И, конечно, понимали, что наши друзья и родственники - не великие писатели, и даже не средние, и пишут плохо. Но читать их письма было не менее интересно. Ведь ни один, даже самый выдающийся писатель, не мог знать наших секретов с Коляем, про наши игры с пластелиновыми амбалами, про то, где я зарыл свой игрушечный клад, предназначенный для того, что бы спустя много лет Коляй, когда станет взрослым, его откопал, а там, в обычном целлофановом пакете, фотка из нашего детства, и с обратной стороны написаны разные словечки, которые мы выдумали, и вопрос крупными буквами: "ПОМНИШЬ?",  и пятикопеечная монета, обмазанная пластилином, в который вдавлены настоящие дробины из охотничьего патрона колькиного отца. Николай Витальевич узнал от меня, где зарыт этот клад только через сорок лет. Я сорок лет не говорил. Выжидал. Ну, чтобы он как следует повзрослел, подзабыл наше детство, и вопрос: "Помнишь?" - на фотографии имел смысл.
 И не расскажет писатель про соседа Вовку, про его чудной характер, про то, что тот совсем не изменился...
 
  И то, что Коляй писал коряво, и не утруждал себя переписыванием десять раз перечёркнутого и исправленного письма, это ничего.  И то, что сначала он писал через строчку, размашисто, и из этого понятно было (опыт, сын ошибок трудных, помогал считывать намерения), что сначала он не знал, что особо писать, и ему было лень, и он собирался поделиться несколькими последними новостями, которые пришли в голову, и только - всё это простительно. Особенно потому, что письмо было не на одном двойном листе в клеточку из тетради для математики, а аж на двух!
 А когда ты видишь, что к концу листа твой друг начинал мельчить, и писать уже в каждой строчке, ты понимал по ходу письма, что он ещё что-то вспомнил, и старается уместить текст в один лист, в эти четыре страницы, пытаясь сэкономить на бумаге. И ты, мысленно упрекая друга в скупердяйстве, испытывал блаженство, новый прилив радости и благодарности, за то, что он всё же раскрепостился по ходу письма, и позволил вылиться на страницы всему, что в душе его бродило и сумасбродило.
 И потом этот мелкий почерк переходил на следующий лист.
А ещё ведь надо было обязательно вставить какой-нибудь рисунок. По делу, естественно! И в конце восьмой страницы строчки становились ещё плотнее, промежутков между словами почти не было, и всё равно места не хватало! Ну, не брать же третий лист?!
 Слова скукоживались, писательский стиль резко начинал походить на текст телеграммы (телеграммы в СССР писали без знаков препинания и предлогов, ведь за каждый лишний знак 5 копеек!) и, когда предложение, или два, всё-таки не помещались, последняя строчка внизу заворачивала на 90 градусов вверх и ползла по краю листа, иногда продираясь сквозь и поперёк раньше написанных строчек, забирая влево, поближе к тексту, чтобы оставить место второй такой же сумасшедшей вертикальной строке, в конце которой и будет жирная точка, или восклицательный знак, жирный, с нажимом несколько раз прочерченный, а то и три таких знака, если влезут!!! И каждый отличался от другого, потому что от руки, потому что в каждый вкладывалась какая-то своя эмоция или чувство. И ты разглядывал эти восклицательные знаки, и пытался представить, что же это были за чувства, и блаженно улыбался, и начинал скучать, и уже мысленно сочинял ответ, который сам, как пожар, овладевал твоей головой, всеми твоими мыслями и чувствами...
 Это был самый писк и восторг.

 Выражение "много букоф", произносимое презрительным тоном, появилось уже в 2000-х.
Это были люди, которым всегда некогда. "Давай без воды, по делу!" - говорили они. Под "водой" понималось всё, что не имело отношения к сути. А под сутью - исключительно то, что приносило деньги.
 Вместе с "водой" часто выплёскивали и "ребёнка", которого просто не замечали.
 И человек, с "заученным чувством беспомощности", как мне недавно сказали, уходил, потерпев поражение - он хотел донести что-то важное, но не про деньги. А его снова не поняли.

Есть всего два типа историй, рассказанных кем-либо и когда-либо. Первый про достижения. Второй - про то, как что-то не получилось. И второй всегда глубже, он поэтичнее, а поэзия - это и есть та самая глубина, которая и бездонна и многовариантна, и так прекрасна, что на самой своей глубине неизбежно превращается в молитву.
  Собственно, история Христа об этом. У него не получилось донести до людей то, что он хотел донести. Он пришёл принести новый мир, исправить старый. Он вернулся из своих странствий в родные края, потому что имел сострадание и любовь к тем родным и близким ему по крови людям, среди которых он вырос, которые были его народом. И у него было ясное видение того, как ужасно они живут, как грубы законы, которым они должны подчиняться (а они даже эти законы не соблюдали), и он принёс им новый закон, более сложный и возвышенный, который должен был принести лучшую жизнь и возвращение в лоно Бога.
 Но ничего не вышло. Его предали самые близкие ученики, и официальные власти его схватили и убили.
 Пишут, что так и было задумано: он всё это знал заранее и пошёл на все страдания и смерть сознательно - это и был его способ донесения до людей того главного, что он хотел донести. По-другому нельзя было. Он знал, что по-другому не получится.
 И что из этого вышло? Самая жаркая история, о которой больше всего пишут, дискутируют, ломают копья. Самая питательная среда для поэтов, философов и мистиков. Самая острая тема, мимо которой даже теперь, спустя 2000 лет невозможно пройти.
 Это история поражения, которое, обрушивая нас в бездну нищеты и пустоты духа, на дне которого происходит разоблачение себя в тотальной фальши, превращается в нескончаемое вознесение.
 
 Выходит, то, что на внешнем уровне выглядит, как проигрыш, ошибка, на глубоком внутреннем уровне ведёт нас по дороге высших достижений. И, наоборот, стремление к внешнему успеху приводит к духовному обнищанию и настоящему поражению в самом важном. Впрочем, это же и так всем известно. Я лишь вспомнил об этом, и привёл этот великий исторический пример, не просто потому, что сегодня, 20 апреля, Пасха, и он естественно пришёл мне в голову, но и для того, чтобы проиллюстрировать, что этой закономерности подчиняется всё, от самого малого до великого.
 То есть люди очень легко увлекаются внешним, внешними удобствами, выгодами, достижениями, взгляд всё больше сосредотачивается на внешних вещах, которых становится всё больше, всё большее количество внешних вещей и удобств становятся от чего-то важны, и они всё множатся и увлекают за собой, а внутренний взор при этом замутняется, и что-то важное становится сначала малозаметным, потом едва уловимым, потом совсем неуловимым, а после и вовсе не существующим - чем-то вроде призрака или выдумки.
  Так происходит подмена ценностей.
 Живое общение заменяется на письменное, но ещё живое. Затем рукописное становится электронным. Всё ж ради удобства! Ради экономии времени! А между тем электронное, написанное с душой, становится автоматической рассылкой взятых из интернета шаблонов, а затем и это станет не важным. И просто ничего не станет.
Сначала в сознании ещё будет мерцать: "Помню..., что-то было... Что-то я делал зачем-то... Как будто что-то важное ... А вот что и зачем, не помню..." - но потом и это исчезнет.

 Такое ощущение, что нас откуда-то куда-то уводят. Откуда? Нужно вспомнить, чем были эти бумажные письма. Может быть, они тоже что-то заменяли? Ну, конечно, живое общение!
А живое общение - не подменяло ли оно что-то более важное? Что может быть важнее? Разве что общение с Высшим. Получается, что в этой цепочке значимостей и подмен живые письма занимают центральное положение - в них ещё много видов энергии жизни.
Вот почему мы их любили, не отдавая себе отчёта в том, почему, как и сейчас не понимаем, куда движемся и что утрачиваем.
 Для сегодняшнего человека важна лишь информация, а запахи, почерки - вздор! Но я скажу, что важно всё - и что писал, и как, и где... И, может оказаться, что важнее всего было то, сколько времени жизни ты на это потратил! И то, что потопал своими ножками к почтовому ящику за километр, в минус тридцать, и замёрзшими пальцами еле-еле открыл эту чёртову железную крышку, которая примёрзла, а потом, пока шёл обратно, околевшие руки так и не отогрелись.
 
 Вернёмся к самим письмам.
 Почему в конверт старались вложить не больше двух двойных тетрадных листов? Потому что третий уже рвал конверт, пока тот доходил, преодолевая все тяготы перебрасываний при транспортировке. И происходило это ещё и потому, что сложенные вдвое эти листы всё равно не влезали в конверт по длине, и надо было загнуть два сантиметра по краю. Таким образом с одного края восемь слоёв бумаги превращались в шестнадцать. Это уже была серьёзная нагрузка на конверт. Третий двойной лист, по опыту, редко оставлял конверт целым.

 Когда какой-то товарищ, одноклассник или родственничек присылал тебе письмо, на ощупь с одним одинарным листом, всё было понятно и по содержанию. Одноклассники, которым нечего было сказать, растягивали слова, писали большими буквами, чтобы по объёму получилась хотя бы страница. По какому-то негласному правилу, хотя бы до конца страницы надо было дотянуть. А если вдруг текст занимал сильно меньше страницы, такое считалось неприличным. Тот, кто писал страницы полторы - это просто молодец! Но даже письма от самых мало интересных адресатов открыть и прочесть надо было.
И ответить. И твой ответ тоже мог быть вымученным, формальным и дежурным.

 Иногда, под настроение, я и таким товарищам отвечал вдохновенно, стараясь не просто быть вежливым и не делать ошибок, а рассказать интересную историю и изложить её эдак литературно, чтобы было интересно её прочесть.
 Со временем, некоторые из таких приятелей, начинали и сами, при ответе мне, стараться писать больше и лучше, и признавались, что я их к этому вынуждал тем очевидным старанием, которое я прикладывал к каждому письму.
И они говорили, что многим писали дежурные письма, лишь бы соблюсти вежливость, но мне так отвечать не могли и собирались с духом, и писали добросовестно, напрягая интеллектуальные усилия сверх своих обычных способностей.

Едва ты опускал какое-то важное письмо в почтовый ящик, как уже начинал ждать ответ, предвкушая его, мысленно высчитав, сколько времени нужно, чтобы твоё  письмо дошло туда, затем твой друг напишет ответ, дойдёт до почты, бросит своё письмо в ящик, и плюс столько же дней оно будет идти к тебе. Когда приближалась намеченная дата, заглядывания в свой почтовый ящик становились чаще. А если ответа не было дольше предполагаемой даты на неделю, ты мысленно то ругал товарища за нерасторопность, или подозревал, что ему на тебя наплевать. Или вдруг начинал беспокоиться, что тот заболел.
 А когда, наконец, ответ приходил, то в письме были все извинения и разъяснения такой задержке - он же тоже высчитывал время движения писем, и знал, что я давно всё посчитал, и жду. И, может, обижаюсь.
 Поэтому та жизнь, жизнь рукописной эпохи, была по-своему особенной, трогательной, наполненной своей особой жизненной энергией. Письма были ещё одной жизнью внутри обычной жизни. Такой же непрерывной, с полными циклами, напоминающими смену времён года.

 Девочкам-одноклассницам я тоже писал. И они мне.
 А когда, будучи студентом, я начал писать стихи и песни, то и письма некоторым из них иногда писал в стихах. Они, их копии, или, черновики, до сих пор есть в старых тетрадках.
 Благодаря одному такому письму, я точно знаю какая погода была 28 октября 1992 года в Малаховке.
  Шёл снег. Огромные белые хлопья в свете вечерних фонарей плавно спускались на землю, на плечи, на ладони, на лицо, если ты его задирал, радуясь то ли полученному письму, то ли тому, что так много снега и так красиво, то ли тому, что все мы всё ещё живы! Ведь этот день был назначен одним из Концов Света. Об этом много писали, говорили по телевизору, ждали... Но когда день минул, то все благополучно забыли эту дату, как будто ничего и не было, как будто никому и не было страшно, или смешно. Или страшно смешно.
 А я не забыл. Потому что было письмо, и был снег, и был мой ответ в стихах, который высыпался на страницы из моей головы белыми хлопьями:
 "Сегодня Конец Света - 28-е число!
Сегодня Конец Света - от тебя, наконец, письмо!
 Сегодня - Конец Света, и я до безумия рад,
В Москве и по всей России шикарный идёт снегопад...
 В Москве и по всей России, и по всей по Земле бело -
Это в белом сошёл Миссия, нынче 28-е число.." - не буду вам дальше его цитировать, пусть останется маленьким секретом. Этот снег, стоит мне вспомнить этот вечер, я вижу, как будто они идут прямо сейчас, и я ощущаю их прикосновения...
 А про другие Концы Света, которых в те годы было назначено ещё два или три, я тоже забыл, как и все, и не помню ни даты, ни года. Потому что не было ни письма, ни снега, и ничего не было.

 И не только я, многие мои друзья старались писать хорошо, интересно, а девочки, так те даже переписывали письма начисто - в конверт отправлялись только такие окончательные варианты, которые удавалось написать не только ровным красивым почерком, но и чтоб без единой помарки.
 Мальчишки в этом отношении всегда были безалаберны. Для нас почти не существовало в письмах понятия черновик. Ну, если уж совсем, если уж больше половины перечёркнуто и переписано, тогда да. А так, если всего десятая часть или четверть, то можно было отправлять, сойдёт! Но у меня черновики бывали... Главным образом из-за  того, что после того, как ты изложил какую-то часть, вдруг приходило в голову, как можно то же самое, но намного интереснее передать! А это целых пол страницы, или страница. Тогда да, эту часть переписывал заново.

  Как-то, несколько лет назад, я даже хотел возобновить рукописные письма, начать кому-то писать, отправлять в конверте по почте... Но так и не дошёл до этого. Мне кажется меня остановило не отсутствие времени на всё это, а мысль о том, что адресат не оценит по достоинству мой поступок, и, если и не спросит напрямую зачем я так сделал, можно же по электронке, то подумает. И мысленно покрутит пальцем у виска. Ведь чтобы это всё  осмыслить, нужно тоже время. И нужно заранее откуда-то понимать, зачем, с какой стати, ты должен его выделять на такие обдумывания. Замкнутый круг.

 Даже если в области электронных писем мы дойдём до того, что можно будет и имитировать на экране рукописное письмо, и у вашего друга на экране высветится такое письмо, с ошибками, которые умышленно не будут исправляться встроенной программой, помарками, зачёркиваниями, убеганиями строчек куда угодно (хотя это будет странно, потому что мы же все будем понимать, что экономить место нет нужды, бумага не кончится, конверт не порвётся), даже в этом случае такие письма не будут нести всей полноты бумажного письма. Помимо того, что поступать так, пользуясь электронными носителями странно и глупо, электронные письма, даже при полной имитации бумажных на экране всё же останутся имитациями.
 Ведь у бумажного письма свой, неповторимый запах. Иногда по этому запаху ты можешь угадать в какой обстановке его писали, что было на столе. На него, на его окончательный вариант, кто-то мог пролить чай или кофе, капнуть маслом - и это бы стало ещё одним штрихом той реальности, откуда оно пришло, ещё одним невербальным описанием всего того, о чём ты часто думаешь и скучаешь.
 Письма могут пахнуть копчёной колбасой, или селёдкой, женскими духами или губной помадой - это многократно увеличивает информативную ценность живого письма!
 В конце концов, этих листов с красивым ровным почерком касались её руки. или его. И ты об этом думал. И, как будто, даже чувствовал.

 Какого бы качества ни была имитация живого, главная её характеристика та, что она мертва. Да, это удобно. Мертвое вообще намного удобнее живого, с ним нет проблем. Хотя с нынешними цифровыми продуктами проблемы есть: они ломаются, как живые, зависают, глючат, сходят с ума, делают подставы - то есть даже мёртвыми, как следует, быть не умеют. Разработчикам придётся ещё потрудиться в этом направлении.

 Хотя мёртвое и само обладает тенденцией усиливать своё присутствие, то есть делать то, что и так мертво, ещё более мёртвым. Я имею ввиду вот эти шаблонные поздравительные открытки, которые все рассылают друг другу в приложениях и соцсетях.
 Что дальше? Автоматизированная рассылка открыток по списку контактов, запрограммированная по календарю на год или на все годы вперёд? С автоматическим обновлением открыток. И ты навсегда освободишься от...

 А знаешь, ты свободен. Уже. И всегда был.
 А я, наверное, всё-таки соберусь и напишу кому-нибудь живое письмо. А может быть даже гусиным пером и чернилами, если это будет кстати. Кстати, у меня ведь есть и то и другое. И я как-то писал таким пером...
И я счастлив от того, что совершенно не свободен от этого бремени осознания, вдруг пришедшего ко мне, какой великой ценностью были эти письма и эта эпоха. И что я абсолютно не свободен теперь от веры в то, что письмо, которое я писал на бумаге и отправлял в конверте по почте то ли в конце 90-х, то ли в начале 2000-х и которого я не помню, было не последним. Я просто взял паузу.

18.04.25