Неизбежная Индия. Глава 6

Глава 6. Мальчик едет домой.

Погода на Цейлоне бывает либо жаркой и влажной, либо
жаркой и еще более влажной. В мае первые муссоны
обрушились на остров, воздух сделался густым, как куриный
бульон, которым мама пыталась улучшить мой рацион,
состоявший, как упоминалось ранее, из бананов и сгущенного
молока. Сезон дождей не способствовал улучшению моего
здоровья, я еще больше похудел и стал буквально
просвечиваться насквозь, а ногти на руках временами
становились цвета голубого перламутра.
Вердикт семейного совета гласил: мальчик едет домой, дабы
поправить пошатнувшееся здоровье.
К тому же настало время идти в школу, а ее при Посольстве
СССР в Цейлоне в те времена не было.
Обучение же в местной английской частной школе
исключалось из-за существующих там драконовских правил,
предусматривающих телесные наказания, типа битья линейкой
по пальцам за ошибки в правописании.
Для справки: телесные наказания в британских школах
отменили лишь в 1984 году!
Что ж, настало время распрощаться с экзотическим
Цейлоном и вернуться в навеки родную страну - СССР.
Летели из Коломбо в Москву с пересадкой в Нью-Дели. Помню
многолюдный зал ожидания в индийском аэропорту «Палам» и
ощущение, что я сюда обязательно вернусь. Это ощущение
усилил молодой пограничник сикх в ярко синем тюрбане,
завершивший официальный паспортно-контрольный протокол
фразой «See you!» , т. е. «Увидимся!»
Индия ожидала меня.
Шереметьево встретило нас прохладным июньским утром и
вкуснейшим черным хлебом с солеными огурцами,
привезенными моим двоюродным братом Стасом. Мы с мамой
плакали от счастья.
О прекрасном чувстве возвращения на Родину я позже
прочитал в замечательном стихотворении Юрия Визбора:
«Где-то в небе возникли высокие звуки,
будто тихо и нежно кто-то тронул струну.
О, великое счастье - после долгой разлуки
возвратиться обратно в родную страну.
В шереметьевской роще - березы, березы.
молча девочка держит цветок полевой.
Ты прости мне, Россия, невольные слезы,
просто долго мечталось о встрече с тобой.»
Российское лето 1964 года было теплым и грозовым.
Грозы сгущались и надо мной. Возникли проблемы при подаче
документов в школу, вернее, при прохождении медкомиссии
необходимой для поступления в нее.
Школа была специализированная, с углубленным изучением
немецкого языка. Этому выбору способствовало знакомство
мамы с переводчиками министерства иностранных дел
Хлопониными и ее желание видеть меня в качестве дипломата.
Мама даже сочинила иронические, но, как потом оказалось,
пророческие стихи:
«А где же друг Бобков Евгений – любитель тайн и приключений?
Как денди лондонский одет, он повидать успел весь свет!
На важных мировых конгрессах отстаивает наши интересы!»
Так вот, при прохождении медкомиссии кардиограмма
выявила у меня шумы в сердце. Первоначально диагностировали
декомпенсированный порок сердца, но позднее пришли к
мнению, что это МАРС – «малые аномалии развития сердца» или
пролапс (прогиб) митрального клапана.
Как заверили маму местные эскулапы: 90% детей
«перерастают» этот недуг и никаких медикаментов и
ограничений, включая занятия спортом, нет.
Единственное, что нельзя делать – это прыгать с парашютом и
нырять на глубину с аквалангом, и, избавившись с течением
времени от своей сердечной аномалии, я неукоснительно
следую этой рекомендации.
Спецшкола #2 города Калинина была новой и
экспериментальной, оборудованной по последнему слову
техники того времени.
Помимо немецкого языка нам с первого класса преподавали
историю, природоведение, географию и астрономию. Кабинет
астрономии был оснащен макетом Солнечной системы и
огромным голубым глобусом Земли, на котором я безошибочно
отыскивал милые моему больному сердцу Индию и Цейлон.
Свои первые шаги на пути к знаниям я делал с любимой
бабушкой Марией Алексеевной, на которую родители оставили
меня, а сами вернулись на Цейлон «доработать» контракт.
С бабулей я осваивал азы чистописания и составлял из слогов
слова. Под ее чутким руководством я самостоятельно прочитал
свою первую книгу - пушкинскую «Сказку о Царе Салтане», и с
тех пор пожизненно очарован Александром Сергеевичем.
С бабушками мне повезло и качественно, и количественно,
ведь их у меня было четыре. Познакомлю вас с ними.
Прасковья Андреевна - мамина мама. Я был и остался ее
единственным и любимым внуком. Она умерла за семь дней до
моего восьмилетия, еще до рождения моего брата Саши,
поэтому конкуренции у меня не было.
До сих пор помню нашу последнюю встречу в Череповце и ее
пронзительный прощальный взгляд, наполненный бескрайней,
обволакивающей любовью и желанием наглядеться мною впрок.
Я пожизненно благодарен бабушке Пане за то, что, когда мне
было три года, она убедила маму (втайне от отца коммуниста и
вопреки антирелигиозным устоям советского общества)
покрестить меня в церкви.
Александра Алексеева - папина мама. Эта маленькая,
сгорбленная, тихая, добрая женщина всю жизнь тянула на себе
большое хозяйство в деревне Дубровки, и времени на шестерых
внуков - Стаса, Володи, Иры, Жени, Ромы и Саши, было немного.
Виделся я с бабушкой Шурой только на летних каникулах, и
относилась она ко мне как к столичному дачнику – уважительно,
но сдержанно.
Отсутствие сердечных отношений с родной бабушкой
компенсировали ее младшие сестры Антонина Алексеевна и
Мария Алексеевна.
У бабушки Тони была дочь - прекрасная Елена, но, видимо,
она всю жизнь мечтала о сыне и поэтому с удовольствием
проводила время со мной.
А у бабушки Маруси вообще никого не было: муж пропал без
вести на фронтах второй мировой войны, своими детьми
обзавестись не успела, своего угла тоже не было, и ее, как
эстафетную палочку, передавали из одной семьи в другую.
И вот осенью 1964 года она оказалась в нашей однокомнатной
квартире, полученной отцом накануне командировки в Цейлон,
дабы присматривать и ухаживать за мной.
Так бабушка Маруся вошла в мою жизнь и стала ее важной и
неотъемлемой частью. С ней я пошел в первый класс, научился
читать, писать, считать. Записался в библиотеку и стал книгочеем.
С ее помощью я написал свое первое литературное
произведение в стиле фэнтези - «Встреча с Лениным», в котором
в качестве сувенира попросил у вождя мирового пролетариата
его знаменитый карандаш.
Она стала моим персональным спортивным тренером,
поставив на коньки и лыжи, и заставляла меня спать на твердой
доске для профилактики сколиоза.
Бабушка Маруся многому меня научила и во многом
сформировала меня как личность. С ней я повзрослел и закалил
характер и всегда помню ее наставления: «Не жалуйся, не
жалей себя, дал слово - держи!»
Я был ее кумиром. На прикроватной тумбочке до самой ее
смерти стояли две фотографии - моя и Ленина. Такие были
времена и идеалы.
Каждая из бабушек запомнилась своими фирменными
блюдами.
Бабушка Паня - супом из сущиков (мелкой речной рыбешки) и
вологодскими пирогами с творогом и яйцом.
Бабушка Шура - рисовой кашей на топленом молоке и
жареными грибами лисичками.
Бабушка Тоня - сладким пирогом «Елочка» и засахарившимся
сливовым вареньем.
Бабушка Маруся – вкуснейшим пловом, дающим фору
знаменитому узбекскому кушанию, а также непревзойденной
жареной картошкой с золотистой корочкой.
Для полной генеалогической картины необходимо упомянуть и
о моих дедушках. В отличие от бабушек их было традиционно
двое.
Одного – Михаила, деда по отцовской линии, помню смутно.
Мне было пять лет, когда он умер. В память врезалось шествие
на кладбище под угнетающую музыку похоронного оркестра и
слезы на щеках моего отца. Никогда больше я не видел его
плачущим.
А вот дед Василий, мамин папа, был моим лучшим другом
детства. Добрейшей души человек, весельчак, гармонист, на все
руки мастер и, увы, выпивоха.
Иногда, взбудораженный алкоголем, перемежая русский и
датский языки, он рассказывал мне про свою трагическую жизнь:
войну, плен, концлагерь, из которого его по счастливой
случайности выбрал и выкупил датский фермер и увез батрачить
в суровый город Орхус.
После Победы, летом 1946-го, военнопленный Василий
Павлович Крутов, пройдя пешком через Швецию и Финляндию,
вернулся в родной Череповец к опустошённой семье, где из
четверых детей выжила только моя мама Нина.
В первый же вечер, когда хмуро пил горькую с
родственниками и друзьями, кто-то спросил его: как там живут
люди в Дании. Захмелевший и расслабившийся дед Василий,
опрометчиво рассказал про тамошний добротно устроенный
быт, а также про гладкие асфальтированные дороги и, не в
пример российским, чистые и электрифицированные
коровники.
На следующий день он был арестован органами
госбезопасности и осужден по статье 58-10 УК РСФСР -
антисоветская пропаганда и агитация.
Последующие 10 лет (от звонка до звонка!) дед провел на
просторах ГУЛАГа, а по окончании срока, получил ярлык «врага
народа» и поражение в гражданских правах еще на 10 лет.
И все эти годы моя мама (в подростков и юношеском
возрасте) была дочерью врага народов!
А мой отец, молодой перспективный специалист не побоялся
взять в жены дочь врага народов. Уважаю и преклоняюсь!
История жизни деда Василия - отдельная книга, которую я
когда-нибудь обязательно напишу.
Однако вернемся в Калинин.
Учеба в спецшколе мне нравилась и получалась благодаря
моей первой учительнице - Прасковье Федоровне, внешне очень
похожей на ушедшую в марте 1965 года бабушку Прасковью
Андреевну.
К концу второго класса я уже бойко и с гордостью
рассказывал про свою семью по-немецки:
«Mein Name ist Eugen. Ich bin neun Jahre alt.
Meine Familie ist nicht sehr gro; Ich habe eine Mutter
und einen Vater und einen Bruder. Meine Mutter hei;t Nina.
Mein Vater hei;t Valentin. Mein kleiner Bruder hei;t Alexander.»               
К тому времени наша семья пополнилась братом Сашей -
кареглазым красавцем, сделанным на Цейлоне.
Но с немецким языком пришлось распрощаться, как и со
спецшколой, и с городом Калинином.
Изменения в семье не сказались на жизненной установке
моего отца: «Только вперед!» Он оставался все таким же
оптимистичным непоседой и неистребимым авантюристом,
как в «Фаусте» Гёте:
«Он рвется в бой, он любит брать преграды,
Он видит цель, манящую вдали,
И требует у неба звезд в награду
И лучших наслаждений у земли.
И ввек ему с душой не будет сладу,
Куда бы поиски ни привели.»
Через год после возвращения из Цейлона мы переехала в
украинский Харьков, где отец получил новую работу, став
главным инженером треста «Харьковстальконструкция».
Украина приняла нас тепло и радушно.
Прямо с Южного вокзала мы поехали на Конный рынок,
впечатливший нас, жителей пост-хрущёвской голодной России,
своим изобилием овощей, фруктов, колбас, мяса и сала.
На первый семейный обед в Харькове мама сварила душистый
и наваристый зеленый борщ.
Об Индии и Цейлоне я много рассказывал своим новым
друзьям, которые ватагой ходили за мной и с интересом
слушали истории oб этих дальних странах. На районе меня
уважали, а местные хулиганы еще и оберегали - я для них был
особенный, как бы с другой планеты.
В третьем классе, играя дома с товарищем, я разбил
стеклянную дверь и, распоров до кости левую руку, попал на
месяц в больницу. Так вот, школьные и дворовые друзья по
графику приходили проведать меня. Мама называла их 19
друзей Жени Бобкова. 19 – столько швов мне наложили на руку.
В последующие десять лет моя Неизбежная Индия постоянно
напоминала о себе: своими музыкально-танцевальными
фильмами, таких как «Бродяга», «Господин 420», «Рам и Шиам»,
«Зита и Гита»; психоделической ситарной музыкой Рави
Шанкара, и ее роковой интерпретацией в битловском альбоме
«Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»; научно-
популярными фильмами типа «Индийские йоги. Кто они?»
Индия приятно бодрила знаменитым чаем «Три слона»,
который мы с мамой и братом традиционно пили по вечерам,
удобно устроившись перед телевизором и эмоционально болея,
в зависимости от сезона, то за сборную СССР по хоккею, то за
киевское «Динамо» по футболу.
В четвертом классе, дабы улучшить мою карму и, как
следствие, судьбу, Индия послала мне в дар прекрасного
человека и духовного учителя, настоящего гуру - Любовь
Григорьевны Зевину - Любашу, как мы нежно называли ее между
собой.
Она стала для меня не только учителем словесности,
человеком, влюбившим меня в Александра Сергеевича
Пушкина и классическую русскую литературу, с ее помощью я
начал познавать себя, мир и дхарму, т. е. нравственные
принципы и истинные ценности жизни.
Эта субтильная и тихая женщина, образчик
профессионализма, такта, достоинства и порядочности,
преподала самый главный урок, гласивший: «Будь честен и
порядочен! Верь в себя и никогда не сдавайся!»
До сих пор, шагая по жизни, как когда-то вслед за нашей
Любашей на школьном конкурсе строевой песни, я
подбадриваю себя с пионерским задором и оптимизмом:
«Орлята учатся летать,
Они сумеют встретить горе,
Поднять на сильных крыльях зори.
Не умирать, а побеждать!
Орлята учатся летать!»
Судьба распорядилась так, что, по прошествии многих лет,
мы встретились с Любовью Григорьевной в далекой Америке и
продолжили нашу дружбу.
На протяжение 50 лет Любовь Григорьевна была моим
учителем-гуру, а на поздней окраине своей жизни, уходя в
Неизбежное Небытие, она стала образцом Достоинства, своей
жизнью и своим именем доказывая, что «смерть побеждающий
вечный закон - это Любовь.»
Сакральным звоном индуистского колокольчиком гханта,
звоном, возникающим из ниоткуда, заполняющим пустоту и
растворяющимся в тишине, прозвучала Неизбежная Индия в
фамилии одной из моих одноклассниц - Лены Мокшаниной.
В индуизме «мокша» означает освобождение и избавление от
результатов своих прошлых действий, т. е. от кармы.
Елена Мокшанина стала мне духовной сестрой и товарищем
по детству, юности, зрелости и, надеюсь, по пониманию
будущего пути.
Ведь как говорил величайший индийский поэт Рабиндранат
Тагор:
«В пути новизна никогда не теряется. В движении ничто не стареет
- для этого не останется времени. Старость приходит с
неподвижностью.»
Судьба свела нас, когда нам было по девять лет, и вот уже
шестьдесят лет я бегу с этой огненно-рыжей девочкой по
суетному кругу нашей бестолковой жизни, в надежде вырваться
из него.
И все эти мимолетно-долгие годы нам удавалось оставаться с
ней на одной волне и одинаково воспринимать, чувствовать,
ощущать, осязать, любить, пытаться понять эту невыносимо
несправедливую и неповторимо прекрасную жизнь, оставаясь
верными «дхарме» нашего удивительного времени – уже
упоминавшемуся ранее «Моральному кодексу строителей
коммунизма». Пытливому читателю рекомендую ознакомиться.
Скажи мне, Леночка Мокшанина, трижды сменившая свою
индуистскую фамилию, ну разве это не «мокша»?
Разве наша с тобой жизнь это не попытка освободиться от пут
сансары - круговорота смертей и рождений, с их тщетными
надеждами, ложными идеалами, порочными страстями,
нескончаемыми страданиями, неимоверными лишениями и
неизбежными разочарованиями?
Каждый раз, находя в семейных альбомах совместные с
Ленкой фотографии, я вспоминаю строчки Булата Окуджавы:
«Деньги тратятся и рвутся…
Забываются слова…
Приминается трава…
Только лица остаются
и знакомые глаза...
Плачут ли они, смеются –
не слышны их голоса.
Льются с этих фотографий
океаны биографий,
жизнь в которых вся, до дна,
с нашей переплетена…»