Сюрреализм с Воликовым, соавтором

Каша, сваренная Ноликову в
первой декаде августа, уж и
не помню какого года. Совсем
остывшая, но, при желании,
можно разогреть.

В дверь позвонили, когда Номисед
 ел свой любимый салат: разорванные
тупым ножом зрелые сочные
помидоры и мелко нарезанные
свежие огурцы и зелёный лук,
и, от всего сердца, щедро политые
неочищенным, ароматным
подсолнечным маслом.
Салат был присыпан крупной солью
и размятым вручную укропом.

Номисед не ел салат, он его пОедал.
В этой приставке, закруглённой
буквой «О», заключался особенный
таинственный смысл. Она создавала
ощущение определённости,
реальности того, что он делал,
а её форма, похожая на мамин живот,
в котором он провёл свои лучшие
девять месяцев жизни, защищала
его от опасностей, неврозов и страхов.

Салат пОедался Номиседом.  Его
отдельные, наполненные солнцем,
водой, воздухом и растительным
своеобразием, части, попадая в рот,
смешивались там и, оплодотворяя
друг друга, создавали ту самую
мелодию вкуса, которую
с удовольствием узнавал его организм.

Еда – акт интимный, любимая еда –
акт сладострастный. Номисед
наслаждался музыкальной гаммой:
вот он разжевал «до», быстро
проглотил «фа» и задержался,
смакуя «соль», затем рот его
округлился, наполняясь нотами,
и мелодия звучала снова.

Звонок в дверь повторился. Но
произведение его самодеятельного
искусства в тарелке на столе
не отпускало. Салат нашептывал:
ешь, ещё, е, шэ, ё, моё. Его тело
повторяло эту музыку, пело.
Ноги под столом подпрыгивали
в такт сокращениям желудка,
а язык извивался в привычном танце.

«Это звонок», – тупо подумал Номисед.
Резкий звук отвлекал, настраивал на
печальный лад. Мрачные мысли
выстраивались в бесконечную очередь.
Кто последняя? Я не последняя!
Я крайняя! Я… я… я! Тогда я за вами!

Когда бесцветные будни накапливались
неразрешёнными проблемами, когда
минута, час, день затягивали его
в свой водоворот, и неделя превращалась
в понедельник, день – в полночь, час
не отличался от минуты и, пытаясь ухватить
этот миг, он проваливался в черную пустоту.

Когда утрачивалось ощущение времени –
его внутренний мир начинал искривляться,
угрожая выйти из-под контроля – Номисед
уходил. Одиночество приносило облегчение.
Уходил, чтобы никому не надоедать.
На последнем слове Номисед споткнулся
и повторил его несколько раз. «Не-надо-едать», –
догадался Он. «Не-надо-доедать. Надо
заканчивать с едой, открыть дверь.
Уже звонили второй раз!»

«Вы Сергей Десимон?», – почтальонша
протягивал ему заказное письмо.
Первая мысль: «Отказаться. Вернуться
к столу. Это так просто. Она уйдёт
и не будет никакого заказного письма».

Имя «Се-р-г-ей» шипело с присвистом
азиатской гюрзы, ревело диким зверем,
оскаливалось в лае обезумевшей
от злобы собакой и завывало, как
пикирующий бомбардировщик:
«Се-рр-гг-ееей».

Произнесённое имя вызвало у него
смущение и недоумение – к нему
обращались как к извращенцу, но,
почему-то очень почтительно и старомодно:
«Сэр Гей, это вы?»

«Всё. Хватит. Имя отвратительное.
Надо менять», – разозлился на себя
Номисед. Он боялся, что почтальонша
произнесёт его фамилию и, сорвавшись
на самой высокой ноте, превратит его
в князя тьмы, короля всех пороков,
исчадье ада. И когда женщина снова
напряглась, чтобы повторить свой вопрос,
Номисед признался: «Да, я Демон»

«Вам письмо… заказное», – повторила
женщина, не замечая растерянности и
страха на лице Номиседа. Он взял конверт.
Расписался в квитанции: «Демон». Закрыл
дверь, обречённо разорвал конверт и начал читать.

Письмо начиналось словами: «Бесценный
соавтор!» И заканчивалось: «Из середины
жизни Ноликова». Письмо было
пронумеровано, вверху стояло «Письмо 4»,
хотя 3-его Номисед ещё не получал.

Ноликов? Номисед как опытный психохирург
(есть же психотерапевты, пуркуа; па?)
автоматически установил диагноз:
«Открытый перелом первого слога
со смещением отломков. Самоповреждение».
То, что Воликов инвалидизировал себя
не удивляло. Номисед привык к этому,
он и сам проводил над собой эксперименты…

А что если попробовать вывих в суставе
1 и 2 слогов?  «Ливоков – тоже неплохо», –
подумал он. На этом письмо обрывалось…