Искандер Фазиль, 1929-2016

                Человек и его окрестности.

                Сумрачной юности свет

... Устойчивая кристаллизация народного сообщества внутри нравственных законов возможна ли вообще или кристаллизация всегда частичка и развал предопределен хроническим малокровием нравственной природы человека?
Смывание цивилизацией культурного слоя этических традиций народа Заур воспринимал с такой болью, как будто с него живого сдирали шкуру. Мы живем в эпоху, думал Заур, плешивых и полуоплешивевших народов.
Очарованье патриархального домашнего очага, которое Заур еще застал, с его естественной многоступенчатостью отношений (старший, младший, невестка, сосед, гость) и полной свободой внутри этой многоступенчатости, где, как в оркестре, каждый знает свою партию и вступает в игру именно там, где ему надо вступить, и замолкает там, где голос его не нужен для звучания оркестра, взаимосогревающее понимание каждым роли каждого в оркестре, как бы негласное признание личностной ценности каждого, где вовремя замолкший так же хорош, как и вовремя вступивший в беседу, где самоотверженность промолчавшего тоже не осталась незамеченной, — очарование этого богатства отношений чем заменила современная жизнь?
Интеллигенция? Рыночный гвалт больных самолюбий.
Простые люди? Стекляшки глаз в стекляшку телевизора.
Существует ли в истории народов вообще накопление нравственности? Нет, нет и нет. Только культура, здоровая культура являлась и является могучим хранилищем нравственного опыта человечества. Но тут тупик.
Те, кому она нужна больше всех, меньше всего ею пользуются. Цивилизация, с конквистадорской грубостью сдирая с народов его этический опыт, накопленный тысячелетиями, как бы обещала через культуру возвратить ему этот опыт, обогащенный знанием опыта других народов. Но этого не произошло и не могло произойти. Культура вошла в народ в виде убогой грамотности, которая нужна не народу, а самой цивилизации для удобства вдалбливания идей и рекламы товаров. И это вдалбливание еще больше отдаляет народ и от культуры, и от его собственных этических корней.
Средства информации, создавая иллюзию приобщенности к мировой жизни, вносят в сознание народа ложный стыд за особенность собственных неповторимых традиций: если все живут по-другому, надо и нам не отставать от других.
…С местной левой интеллигенцией у Заура установились странные, двусмысленные отношения. Он как бы и презирал их, и вроде бы деться было некуда, другие хуже. Еще в Москве, в студенческих кружках, и здесь он замечал в этой среде одно и то же. Люди, больше всего говорившие о необходимости свободы для страны, сами были несвободны.
Авторитетом пользовались не самые тонкие и проницательные, а самые радикальные. Они были маленькими тиранами кружков, так как говорили самые смелые слова, подразумевалось, что в известных обстоятельствах они будут брать на себя наибольший риск. Но известные обстоятельства не наступали и, как подозревал Заур, никогда не наступят. А эти получали себе реальные проценты с несуществующего капитала. И как бдительно охраняли они свой авторитет, как рабски подчинялись им люди гораздо более разумные и проницательные!
Люди, думал Заур, чаще подчиняются силе темперамента, а не силе разума. Эффект Гитлера. Заура этот темперамент только раздражал. Но многих бил без промаха.
В людях, думал Заур, живет тоска по убежденному человеку, тоска по вождю. Что это? Подсознательное желание передоверить свою совесть. Совесть утомляет человека. Несколько вспышек Заура против этого рабства были беспощадно подавлены, и Заур замкнулся.
Что есть свобода? — думал Заур. Свободен не тот человек, который пользуется свободой, а тот человек, который дает другому пользоваться свободой. Если я общаюсь с человеком, то в этом общении я свободен в той степени, в какой я предоставляю своему собеседнику свободно выражать свое отношение к людям и окружающей жизни. А собеседник мой свободен именно в той степени, в какой он предоставил мне право свободно выражать свое отношение к людям и окружающей жизни.
Свобода — это не то, что я беру, а то, что я даю. Чем свободней человек, тем безграничней его стремление самоосуществлять свою свободу, то есть предоставлять свободу другим.
Но чем свободней человек, тем у него меньше шансов встретить человека, так же щедро вознаграждающего его свободой, как и он этого человека. В этом драма свободного человека. Свободный человек всегда частично порабощен несвободой других. Но он принимает эту драму и это порабощение во имя высшей естественности своего внутреннего состояния, во имя роскоши быть равным самому себе и своей совести.
Если бы свобода заключалась в полноте владения свободой, то тиран был бы самым свободным человеком на земле. Но при ближайшем рассмотрении жизни тирана, думал Заур, мы поражаемся его постоянной трусливой настороженности, безумной зависимости от своего страха. Он убивает от страха быть убитым, но, убив, находит еще одну причину быть убитым и новую порцию страха пытается уравновесить новым убийством.
Толстой, провернув в своих могучих мозгах все утопии социальных и философских учений, пришел к единственному выводу: очищайте собственные души от собственной скверны, и тогда человеческое общество очистится само. Другого пути нет.
Интеллигенция нашла этот путь слишком долгим и скучным. Хотелось бы блеснуть на публике, а как блеснешь, занимаясь душой? Интеллигенция обиделась на Толстого.
Хотя среди революционной интеллигенции, думал Заур, было немало и честных идеалистов, пора со всей прямотой сказать, что основную массу ее составляли бездельники, неудачливые карьеристы и просто ловкие негодяи. Иначе и быть не могло. Сейчас, как и в те времена, самый динамичный путь выбирают самые безответственные люди.
В человеке живет святая, неукротимая воля к распрямлению, желание распрямиться во все стороны справедливости! Это живое, естественное чувство. Распрямляя свою душу во все стороны справедливости, человек может упереться в жесткую стену государственности и в таком случае имеет моральное право вступать в дискуссию с государством. В таком, и только в таком, случае!
Но, как правило, революционеры расправляют в своей душе чувство справедливости только в сторону государства. У них такая мораль: я смело критикую власть, значит, я имею право быть сутенером.
Самые безответственные берут на себя лжеответственность за всех. Завтрашние обещания — индульгенция уже сегодняшней безнравственности. В этом дьявольский соблазн левизны. Дело интеллигенции, считал он, корректировать, смягчать, очеловечивать отношения государства с народом. Ну а если государство с презрением отворачивается от его справедливых советов, тогда что? Как быть? Сжечь себя?!
Нет! Быть честным в рамках собственной жизни, что тоже нелегко, но возможно. И этим самым сохранить храбрый огонек живой души, который, конечно, не может озарить страну, но он побеждает идею полноты мрака! Да, думал Заур, сейчас важнее всего победить идею полноты мрака.
* * *
                Красота нормы, или мальчик ждёт человека.

Право сделавшего добро забыть о сделанном добре. Обязанность согретого добром помнить об этом. Мир рушится там, где эта связь разомкнулась, где сделавший добро назойливо памятлив, а согретый добром впадает в беспамятство.
Мир, в котором ты видел хотя бы одного человека, всю жизнь благодарно помнившего о сделанном добре, даже тогда, когда сделавший добро начисто забыл о нём да и сам сгинул, отдав своё лёгкое тело вечной мерзлоте, этот мир ещё окончательно не протух, и он в самом деле стоит НАШЕЙ ОТВАГИ ЖИТЬ И БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ.

-==-=-=-

                Баллада о свободе

"Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья,
Так я таскался с тобою всю жизнь, пером по бумаге скребя.
Свобода, где, когда, почему я полюбил тебя.
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья?
Свобода, как весело морю отдать своей невесомости груз.
И красный сок течет по щекам — свобода — разбитый арбуз!
Свобода, я за оркестром бегу и рядом собачка моя.
Белочка, мы за свободой бежим, свободные, ты и я!
Свобода — это впервые верхом. Не тряская рысь, а галоп.
И ветер, волнуя, целует меня, как женщина мальчика — в лоб.
Свобода — ты дядя любимый мой с вечной усмешкой у рта.
И легкость! Легкость, легкость во всем! Легкость и острота!
И вдруг он исчез. И детство в разрез! Прощай, капитан Немо!
Бухта Нагаева. Магадан. Мое первое в жизни письмо.
Бухта Нагаева. Магадан. Как пионер в Артек,
К дяде любимому по ночам я совершал побег.
Нет, не возмездье меня вело в глухой, одинокой борьбе.
Нет, не возмездье меня вело, а только любовь к тебе.
Можно и без свободы прожить. Это как жизнь при луне.
Но круглосуточный лунный свет ужас внушает мне.
И если я пел над бегущей волной — серебристый бег ковыля,
И водопад дрожал, как клинок, и женщиной пахла земля;
И если сумерки я воспел опущенных тихо ресниц;
И взлет дирижерских рук сравнил со взлетом множества птиц;
И если в позе стекающих ив мерещился мне всегда
Призыв к милосердию и чистоте — молитва или вода;
И если в горах в болтовне пастухов дохнуло Гомером вдруг:
— Да будь ты горящей рубашкой на мне — тебя я не скину, мой друг!
И если я с мордою льва сравнил нахмуренный взгляд айвы,
И тайну внезапных смертей открыл — авитаминоз любви;
И если ловил я приметы земли яростно и остро.
Как рот мальчугана после игры бурлящее ловит ситро;
И если я понял: вечерняя грусть, природы пригашенный свет —
Прививка печали, чтоб все-таки жить в мире, где мамы нет;
И если ценил я приметы земли: пахнет кувшином винцо,
У раздувающего огонь богоподобно лицо!
И если любил я приметы земли: к финишной ленте стремясь.
Грудью бегуньи подхвачена страсть и опадает, струясь!

* * *

И если любил я приметы земли, думаю, было за что:
На электрическом счетчике вдруг — ласточкино гнездо!
И если действительность я приподнял и приспустил небосвод,
И место их встречи искусством назвал и это искусство живет!
И если я сам чинодрала скрестил с обычной домашней козой,
То все потому, что свободу любил, воздух ее золотой!
Как тот, что пил, на копье опершись, и ел что придется с копья.
Так я таскался с тобою всю жизнь в лохмах надежд и репья.
Нет, не возмездье меня вело в глухой одинокой борьбе.
Не романтическое весло, а только верность тебе.
Входило в условье игры обнажать фланги и личный тыл,
За каждый расплывчатый снимок твой я теплою кровью платил.
Этого не отнимет никто. Это мне было дано.
Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино.
Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча
Даже в Кремле улыбнулся один — и схлопотал строгача.
Лики чинов позднее мрачил вид мой, всего окромя,
Как если б в райком въехал верхом, копьем в коридорах гремя!
То ли свидетель жизни иной, то ли на эту — прицел...
Так Сталин на сына от первой жены, глядя на Яшу, мрачнел.
Конечно, наивность; я молод был и в этом не вижу вины:
Сумма улыбок, надеялся я, изменит характер страны.
Улыбка — в бездонное небо глазок или на пыльный тракт.
Утечка пафоса и вообще внегосударственный акт.
Но это угрюмство подвальных лиц меня убивало всегда:
Теперь я стыжусь того, что хотел, но не стыжусь стыда.
Слепому, который еще не шагнул, но уже перила схватил.
Надежней перила без лестниц, чем лестницы без перил.
Слепому, который, перила схватив, уже в пустоту шагнул,
О том, что он знает, мешает сказать потусторонний гул.

* * *

Эта страна, как огромный завод, где можно ишачить и красть.
Что производит этот завод? Он производит власть.
Власть производит, как ни крути — хочешь, воруй и пей!
Ибо растление душ и есть — прибыль, сверхприбыль властей.
И вещество растленных душ (нация, где твой цвет?)
Власти качают для власти, как из кита спермацет.

* * *

Как время крестьянам погоду ловить — самая благодать! —
Как время женщину удержать и время с женщиной рвать.
Так, думаю я, для каждой страны есть исторический миг...
Встань за свободу и стой стоймя! Не устоял — не мужик.
Мы прозевали время свое, прошляпили, протрепав.
В этой стране все зыбко плывет, даже тюремный устав.
Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи.
Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои.

* * *

Бег под кнутом! Бег от кнута! Пьянки — загранки! — Закрут!
Бег под кнутом! Бег от кнута! И никогда — на кнут.
— Стой, кто идет! — Я же стоял?! — Если стоял — ложись!
— Я ведь лежал! — Если лежал, мать твою, в землю вожмись!
Какому Шекспиру?!.. Волчицей Светлана летит из кольца!
При помощи праха мужа бежала от праха отца!
От черного юмора этих вестей можно сойти с ума.
Но безумие новостей здравого жаждет ума!

* * *

С этой страны, как ковер со стены, содрали этический слой
Дворянства! И великий народ стал великой туфтой.
Грустно. И ни черта не понять, что там мозгует режим:
Северным рекам шеи свернуть или отнять Гольфстрим!
В галстуках новая татарва. Впору сказать: Салям!
Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам.
Мне надоел бледнолицый Ислам! Грязный Шахсей-вахсей,
Где битый цепями укажет сам на слабые звенья цепей!
Не то чтобы с гор или с неба упал и отряхнул штаны,
Я генетически не совпадал с рефлексами этой страны!
Мимика, жесты, мигающий глаз, пальцев хозяйский знак.
Я понимать не желаю язык сторожевых собак!
Не понимаю и не пойму! Предпочитаю отлов!
Стою, как последний индеец, с копьем — ни шашлыков, ни зубов!
Бухта Нагаева. Магадан. Дикое слово — цинга.
Помнится, дядя из дома просил юмора и чеснока.
Тень его встречу. Я старше теперь. Можно признаться ей:
"Так получилось, но всю свою жизнь я верен улыбке твоей".

* * *

Друга облапив свободной рукой, ни на кого не косясь,
Я никогда не пройду Москвой, громко ругая власть.
Сын мой, время уходит мое, твое еще не пришло.
Нет основания полагать, что ты не застанешь зло.
Но я не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону.
Я каждому встречному в этой стране свободную душу дарил.
И каждый второй (да и первый порой!) мне личную яму рыл.
Наспех, должно быть, рыли они, под свой лилипутский рост.
Я все еще жив и только на лбу линии новых борозд.
— Что это? — Спросишь. — Зависть, Мой сын, религия всех калек.
И нелюди никогда не простят того, что ты — человек.
Впрочем, довольно... Ошибки отца, сын мой, не повтори!
Свобода — свобода только тогда, когда растет изнутри.
Но я не хочу, чтобы ты продолжал столетнюю эту войну,
Где бочки клевет катит клеврет и жизнь всегда на кону.
Из самого пламени я кричу, но не сочтите за бред,
За выслугу лет Бога прошу сыну белый билет!
Я не прошу за выслугу лет отставку и пенсион.
Белый билет для сына прошу! Не для себя пансион!
Господи, для сына прошу: это тебе по плечу!
Честным, но непричастным войне сына видеть хочу!
Но если честность сама по себе уже невозможна там.
Сын мой, я на другом берегу. Мужчина решает сам".

1984 (опубликовано в 1990)