Военное детство 1941-1945 - из воспоминаний мамы

...Уже после, через много лет, тётя Марфа - жена дяди Якова Митрофановича, мне рассказала, что отец  в 1937 году приезжал к ним в гости. Парень он был весёлый, видный, его захотели там женить, нашли ему бабёнку, но отец затосковал, сказал, что у него есть маленькая дочка Валюшка и уехал назад в Алатырь. Мне  к тому времени было года 1.5 или 2. Моя кроватка стояла возле окна, окно выходило на улицу, я уже свободно ходила в кроватке, цепляясь за решётку. На окне стояли горшки с цветами и я помню, как вдруг повалились цветы, открылось окно и появился дядя, а на плечах была одета швейная машинка. Он ухватил меня за ручку и стал что-то мне говорить. Я заорала - прибежала мать, схватила меня с перепугу, потом увидела отца, - Заходи!
   Так он и остался с мамой. Мне потом мать говорила, что я не могла этого помнить, но я же это и рассказала потом. Вот, чудеса! (Запись прерывается - ДСМ)
У матери другая судьба. Их было - пятеро девок и один брат - Алексей. Сами из Покровска (Энгельс). В голод разъехались кто куда. В войну мать получила письмо от родных, где сообщали, что Алексей пал смертью храбрых. Я помню солнечный летний день, мы с матерью сидели на брёвнах перед домом, пришла почтальонша, отдала матери письмо. Она долго его разглядывала, не решаясь вскрыть, а потом долго плакала. Это было то ли 42, то ли 43 год.

Мы жили в доме когда-то раскулаченного помещика.  Дом был угловой - большой. Его разделили на комнатёнки. У нас вход был со двора. Нам досталась видимо "людская". Была огромная кухня метров 20, в ней всё пространство занимала огромная печь с полатями, со столом и двумя длинными лавками и две комнатки метров по 10. В одной жили мы с мамой, а в другой старик с бабкой - очень вредной и злобной. Она меня всё время шпыняла, ругалась. Я платила ей тем же. Помню, однажды, нашла в мышеловке мышонка и засунула ей в чугун с борщом, который томился на загнётке, на плите. Помню эти полати, я там сидела до прихода матери с работы. У меня была самодельная кукла, лицо раскрашено было химическим карандашом.
Когда началась война, отца забрали в армию. До этого он был главным закройщиком в ателье. К нему была очередь на пошив. Он умел так сшить костюм, пальто, что даже горбатый или сутулый выглядел красавцем. Отца провожали зимой с вокзала, был снег, холодно. Людей рассадили в теплушки, к ним подойти было невозможно - стояли часовые. А, как тронулся поезд, вся орава баб взвыла и бросилась за вагонами. Мать долго бежала по шпалам, а я за ней и ревела, мне было страшно от этой безумной толпы.
Мать уволилась с фабрики и поступила в детский садик поварихой, пристроила меня к себе. Детсад был рядом с нашим домом - напротив. Возле нашего дома росли огромные берёзы и тополя. На этих деревьях селилось вороньё, все ветки были облеплены птицами и их гнёздами. Под деревьями было опасно ходить, успевай только оглядываться и уворачиваться. Помню мне купили красивый красный капор и кашне. Я вышла хвастаться на улицу и меня обгадили с головы до ног. Я так ревела, что мать еле-еле меня успокоила. В детсаду меня пристроили в группу, где была главной девочка - дочь заведующей. Когда усаживали за стол обедать, ей всегда подавали тарелку первой. Я росла неслухом, никого не боялась, умела драться и царапаться, поэтому первенства не потерпела. Когда ей подали эту тарелку, я её передвинула к себе и начала есть, но она вцепилась в неё и отняла. Она была длинной и сильной. Я обозлилась, задрала нос (пальцем смд) и сморкнула ей в тарелку. Это надо было видеть - точно в центр тарелки угодил шлепок. Она так визжала, топала ногами, а я ей говорила, - чего орёшь - ешь давай, тебе же налили. Прибежала заведующая, няньки, мать. Меня поставили в угол, хотя заведующая хотела меня отшлёпать. Но, мать загородила меня. В углу я спокойно уселась на пол носом в угол и ни с кем не раговаривала. Через час, когда всё улеглось, пришла мать, принесла мне плюшку горячую и стакан компота. Но, с тех пор тарелку стали ставить мне первой.
На наш городишко стали налетать немецкие бомбардировщики, бомбили депо, составы с нефтью и бензином. Во дворе детсада вырыли бомбоубежище, и, как только начинали завывать сирены, нас всех - детей, строем волокли в этот подвал. Однажды, при очередном налёте, нас уже успели перетащить, рванула бомба где-то рядом. Нас засыпало землёй, погас свет, темно, страшно, все вопят, куда-то бегут. Наконец нашли керосиновую лампу, мы вцепились в воспитательницу, она стояла, высоко подняв над головой зажжённую лампу и говорила, - Дети тише, а то немец ещё сбросит бомбу. Нас откопали к вечеру, солдаты выносили в темноте детей, где их искали родители. Все были грязные, очумелые. Бобма попала в чей-то огород рядом с детским садом. Никого не убила, только переполоху наделала.
Скоро стало голодно, если бы не мать, плохо бы нам пришлось. Ей удавалось лишнюю тарелку супа урвать, и кусок хлеба лишний достать.
Вскоре стали поступать составы раненых, все больницы, санатории были переполнены. Нас, однажды летом, старшую группу посадили на грузовичок и повезли в лес, где мы собирали лекарственную ромашку. Воспитательница нарвала охапок, объяснила как и где искать эту траву и мы лазили, и нарвали  большую охапку - целый мешок. Было хорошо в лесу, тихо, птицы поют, воздух, небо голубое-голубое. Потом поехали домой, остановились у какой-то аптеки и сдали мешок травы, а потом вышел толстый дядька и говорил нам, - Спасибо!!!. Это было здорово. Хоть мы и были маленькие, но что мы помогали фронту - это понимали..
В конце 1944 года вернулся отец, после ранения открылся туберкулёз, в лёгких были огромные каверны. Он ещё после госпиталя в Москве работал в "Военпошиве" закройщиком, но, когда уже стало невмоготу, отпустили домой умирать. Мать от охотников узнала, что в лесу у егерей можно купить барсучий жир, травы и собачье мясо. Её целую неделю не было дома, а потом привезла целое ведро, поила отца этим снадобьем. И ведь отец пошёл на поправку, посвежел, встал на ноги. Устроился опять в ателье, стал домой брать заказы. Шил ночами. Комната наша ему показалась мала для приёма посетителей - места было мало. Мать нашла дом побольше, в нём жили старики, они согласились на обмен. Мы перебрались на новое жильё. Дом (скорее полдома) был большой, посреди комнаты была печка, жрала дрова охапками, тепла не давала, на чердаке засыпки не оказалось - её сожгли. Топили "божий свет", мёрзли, ходили одетыми в телогрейки. Мать ушла из детсада. Отец шил ватники, телогрейки, мать продавала, доставала муку (мякину с колючками), молоко. Мы с отцом делили пенки. Отец мне говорил, - Валька, не ешь, там пауки, - но, я не отказывалась.
У меня было пальтишко, валенки старые с дырами, поэтому я особенно не ходила на улицу. Осенью, в 1944 году, меня отвели в школу, в 1-й класс. Я уже умела читать и писать, мне в классе было скучно. Я приносила с собой в портфеле куклы и играла. Иногда собирала все свои вещи и уходила домой. Учительница мне ничего не говорила, только вздыхала.
Зима 1944-1945 годов была очень холодной, вьюжной, морозы были лютые, метели крутили по нескольку  дней, снегом заваливало  окна,  двери - не выйдешь. Вот в такую пургу мать уехала после Нового года (1945 г.) в Лукоянов за картошкой. Ехала на подножке товарняка. А, на обратном пути пошёл дождь со снегом - промерзла и слегла с воспалением леёгких. Кашляла, металась, но поправилась. Только-только начала ходить, пришла Аксинья Ивановна - бабка, которую я ненавидела, стала уговаривать мать помочь ей продать одеяло - есть нечего, двое маленьких детей, сына посадили за растрату на работе. Мать отговаривалась болезнью, но старуха чуть не на коленях упрашивала. Мать целый день простояла на морозе, на базаре, продать не смогла, а рецидив получила по полной.
Однажы, придя из школы домой, открыв дверь я увидела, что возле матери у кровати ходит поп с кадилом и отпевает мать. Мать лежала на кровати, сложив руки на груди, а в них вставлена зажжённая свечка. Лицо жёлтое, глаза закрыты, нос заострился.
Я остолбенела.. Вдруг мать открыла глаза, поглядела на меня, и я кинулась на этого попа с кулаками. Кричала, чтобы он уходил, ведь мама жива.
- Чадо, Чадо, - голосил басом поп, - Это так надо.
Но, я ревела отталкивала его от кровати.
- Это соборование, - сказал он и ушёл, а мать встала с кровати, прижала меня к себе и заплакала. Ничего не помогло…
Мать металась в беспамятстве. Отец вызвал врача, пришла какая-то молоденькая врачиха-студентка. Оглядела мать и заявила - тиф. Приехала скорая - мать увезли в больницу, а к нам явилась бригада санобработки, обрызгали какой-то дрянью всю квартиру и уехали. Мы остались с отцом вдвоём разгребать грязь и вонь. Хорошо, что успели спрятать в сундук все заказы отца и запереть. Дядька хотел открыть замок  и обработать и там, но я кинулась к соседям, которые жили за стенкой, при них санитар затих и уехал.
  Когда мать слегла и её увезли в больницу, была вьюга, мороз. Отец сидел за большим столом и что-то шил. Потом говорит,
- Иди, сходи на базар и купи хлеба.
- Сам сходи, у меня валенки рваные, пальцы вылазят. Как я пойду? - я показала валенок. Отец рассвирепел, схватил этот валенок и начал меня им лупить по чему попало. Лупил меня, видимо от отчаяния, от безысходности. Я выскочила в одном валенке, другим получила тумака в спину. Обула его в сенях, набив в него каких-то тряпок в дыру валенка и убежала к соседям. Через час я вернулась, было темно, отец сидел у стола, обхватив голову руками.
    Отец увидел меня,
- Принесла хлеба?
Я говорю,
- Кто же мне его даст, если денег ты мне не дал?
- Ну, ладно. Ты, уж, прости меня - сорвался. Как мы без мамки будем...
Я молчала, глядела на него.
Мать положили в больницу при монастыре. Отец сходил к ней, а потом пришёл, сел и говорит, - Мать просит белых булочек, а где их взять, когда и чёрного хлеба не достать?
- Надо к тёте Наташе сходить, к маминой подруге.
- А, ведь и верно…, - вечером отец принёс пять маленьких булочек.
Увидев настоящие булочки, я стала клянчить хоть разок откусить немножко, но отец не дал, а утром мы пошли в больницу вдвоём. Меня в палату к матери не впустили, я сидела в вестибюле на лавке, а потом стали через застеклённые двери выглядывать какие-то тётки, посмотрят на меня, вздохнут и уйдут, появятся другие.
Вскоре вышел отец, отдал мне булочки и говорит,
 - Всё…, ешь.
- А, мама? - спросила я.
- Она не хочет, она умерла ночью.
- Нет, не верю, ты врёшь.
(После мне рассказали, что мать в бреду звала меня, требовала у всех белых булок, ей дали кусок чёрного хлеба, она немного пожевала, легла и умерла).
Но, отец молчал, привёл меня домой и ушёл куда-то.
На другой день он привёз тело матери, завёрнутое, голое, в серое одеяло на двух детских санках, связанных вместе. На улице был сильный мороз, ветер гнал позёмку. Отец в охапку затащил мать в залу, положил на пол.
Я сидела за печкой и глядела на тело матери, которое замёрзло в виде горбатого мостика по форме санок. От тепла оно стало оттаивать, шевелиться, вытягиваться.
Пришли какие-то бабки, стали укладывать её на портняжный длинный стол в углу, накрыли её простынёй. Отец куда-то ушёл. Пока было светло, какие-то люди топтались в комнате, а потом все куда-то разбрелись. Никому до меня не было дела. От зала была маленькая загородка, отгораживающая небольшой коридорчик, где у стенки был обеденный столик и две табуретки. По вечерам электростанция выключала свет, сидели при коптилке. Она стояла на обеденном столе, рядом лежали спички.
Я, было, уселась делать уроки, но сидеть пришлось спиной к залу, где лежала мать. Мне стало казаться, что она у меня стоит за спиной, погас свет, я от страха никак не могла найти спички, выскочила в сени, захлопнула дверь. Сени выходили на улицу, на крыльцо. Чтобы пройти к двери надо было пройти мимо окна, в котором просматривался весь зал, стол, где лежала мать. Я с рёвом открыла дверь на улицу, но там была пурга, снег крутился с воем. Я закрыла дверь, заперла на засов и забилась в угол на кадушку с капустой. Она была накрыта какими-то старыми телогрейками. Закутавшись в них я скулила от страха и тряслась от холода. Потом кто-то побарабанил в дверь, я спросила, - Кто там? Какие-то мужики требовали открыть дверь, но меня всегда предупреждал отец, никому ночью не открывать. Тогда в городе орудовала банда  "Чёрная кошка". Я не открыла, а уже к утру пришла монашка, уговорила меня открыть. Я ей почему-то поверила, открыла, запуталась в её подоле, вцепилась и ревела.
- Что же ты здесь сидишь, а не в доме? - спросила монашка.
- Я боюсь, там темно, я спичек не нашла.
- Ничего, родная, не бойся,  я рядом.
Она быстро нашла спички, зажгла коптилку, они лежали на краешке стола, как я их не нащупала от страха.  Монашка с молитвой растопила печь, поставила греть воду, чтобы обмыть тело матери, а меня уложила рядом с печкой на стульях. Пойти  спать в зал, где лежала мать я не захотела и всё цеплялась за монашеньку. Она меня убаюкала и я уснула, как убитая. Сонную меня монашка переложила на кровать в зале, я даже не проснулась, а сама обмыла и одела маму и уложила её на стол в углу. После сама устроилась на тех же стульях уснуть. Мне всю ночь снилась мать, которая почему-то лежала надо мной под потолком, что-то мне говорила.
Утром монашка мне рассказала, что утром перед рассветом кто-то стукнул в окно с улицы. Монашка говорит, что думала - это пришёл отец, приподнялась и хотела уже идти открыть дверь, но стук повторился под кроватью, где спала я, а потом в дверь и всё стихло. Это душа матери с тобой прощалась, - сказала она.
Отец пришёл только на другой день, привёз гроб, где-то пьяный бродил всю ночь, потом свалился, пролежал где-то в снегу, простыл и начал харкать кровью. Во второй половине дома жили беженцы из Ленинграда - мать с сыном и бабушкой. Сыну Борису было уже лет пятнадцать, был он худой, длинный, хамоватый, циничный. Когда на утро я проснулась, пришли соседи и удивлялись, что я к ним не постучала и не позвала их. А мне даже в голову не пришло их позвать от страха. Эта ночь, полная ужаса, страха, одиночества, очень долго жила во мне, рассказывать без слёз я не могла. Только вот прошло почти 77 лет и мне стало безразлично.
Отец договорился с тётей Галей - соседкой, что они будут за мной приглядывать, открыли заколоченную дверь, соединяющую наш зал с кухней. Отца положили в санаторий за городом , назывался этот санаторий "Красный партизан", но где он я не знала и упрашивала тётю Галю сходить со мной к нему.
Наступила весна. Меня перевели во второй класс, девать меня было некуда. Раньше мать оформляла меня на детскую площадку, где весь день дети были под присмотром, а вечером шли домой. Находилась она недалеко, в парке, вечерами там играл духовой оркестр. На пятачке устраивались танцы. Нам - ребятне, нравилось толкаться среди людей. У меня было два дружка - Колька и Сашка Чугунов. Жили они на нашей улице, один напротив через улицу, а другой в доме наискосок. У Сашки был большой дом с садом и мы устроили там шалаш среди крыжовника. С девчонками я не играла, подруг у меня не было, я их почему-то не любила, хотя сама девчонкой я затевала всякие вылазки в чужие сады. Однажды мы с Сашкой Чугуновым залезли в чужой сад, который был у нас через забор  с соседом. Забор был высокий, сверху была колючая проволока прибита. Но мы с Сашкой залезли через окно в сарае, положили длинную доску, просунули её в окно, опустили на землю с той стороны, получился хороший мостик. Мы по нему спокойно пролезли в чужой сад, залезли на дерево, надрали яблок, а вот слезть не успели.
    Вообще-то, на новом месте, мы жили не плохо. Вечерами, летом, мы собирались у колокольни. Там была пожарка, рассказывали страшные истории и ждали победы над фашистами. Ждали её все и мама тоже. Не дожила она всего два месяца, 5 марта умерла, а 9 мая была победа.
    Все люди как будто сошли с ума, выходили на улицу, выкрикивали, - Победа, победа! Из репродукторов играли марши, песни. Все радовались, а меня тётя Галя (соседка - беженка из Ленинграда) уговорила устроить на детскую площадку, но вместо парка, где была площадка, повела меня совсем в другую сторону...