Танкист

Студенческие толстые тетради
Легли сегодня стопкой в кладовой.
Егоров Сашка вырос в Ленинграде,
В малоэтажке рядышком с Невой.

Умён, хорош собой, характер — буря!
Вот только ростом — не на высоте.
А потому стоял на физкультуре
Он неизменно где-нибудь в хвосте.

Дразнилка «гном» была ему привычна,
Но хамов мог разделать под орех!
Зато окончил школу на отлично,
И поступил спокойно в политех.

И вот готов диплом.   Осталось, братцы,
Всего одно желание — поспать...
Потом распределения дождаться,
И можно к новой жизни приступать.

Казалось, все пути уже открыты!
А где работать, в целом, всё равно!
Эх, кто бы знал тогда, что до защиты
Егорову дойти не суждено…

Шёл сорок первый. И война в июне
Разбила планы вдребезги за миг.
Но Сашка смог, не распуская нюни,
Обнять бабулю с дедушкой своих,

И сразу же пойти к военкомату.
Торжественно, почти чеканя шаг!
Егоров знал, что надо — значит, надо.
А как иначе, если рядом враг.

Отец и мать в Испании остались…
Военные…  А Сашка — сирота.
Но дед с бабулей очень постарались,
Чтоб Санька  оклематься смог тогда.

Он рос любимым, хоть и гоношистым -
Всегда везде сполна хотел успеть!
И в миг, когда в страну вошли фашисты,
Не смог Егоров Санька  утерпеть!

Конечно, волновался из-за роста,
Но знал, что и силён он, и плечист.
А кто-то пошутил: ты глянь, по ГОСТу
Параметрами вылитый танкист!

Тогда зачислен Саня был в пехоту,
Спешил на фронт, врагов нещадно бить,
И всё же «загорелся» отчего-то,
И для себя решил: танкисту — быть.

Шёл сорок первый… Окончание лета
Перетекло в осенние бои.
Оставив дома бабушку и деда
Санёк всё думал, как же там мои?

Ну, а когда сомкнулся круг блокады,
То даже спать не мог  - душа болит...
Хотя никто не знал какому аду
Обрушиться на город предстоит...

Свой первый бой запомнил Санька смутно…
Всё мысль мелькала, где рванёт снаряд?…
При этом понимал ежеминутно,
Что рядом, за спиною - Ленинград.

А это значит, просто надо биться,
Загнав поглубже липкий страх чужой...
И Саша шёл отчаянно на фрицев,
Их честно ненавидя всей душой…

Он каждый раз вперёд летел, как искра,
Товарищей оставив за спиной.
Шутили парни: Маленький, а быстрый!
Таким гордиться можно всей страной!

Но смехом смех, а Санька бился рьяно…
И жизнь свою как будто не берёг.
Но как-то вдруг упал и по бурьяну
Растёкся тёмно бурый ручеёк…

Очнулся много позже… Где-то сутки
Валялся без сознания в бреду.
И вмиг затеял спор «Какие «утки»?
Я до уборной сам и так дойду!»

И пусть от боли морщился сначала,
Но встал, и двинул кое-как ползя.
А докторица мелкая кричала:
«А ну, больной, на место! Вам нельзя!»

Ох как ругалась: «Я полночи шила!
Кто ж знал, что жить Вам быстро надоест!
У Вас, внутри с рожденья, видно, шило,
Не в ране, а в другом из важных мест!»

Он до уборной кое-как добрался
Под крики той, что жизнь ему спасла.
И болью жгло! Но Санька улыбался…
Уж слишком милой в гневе врач была.

При выписке, он, в благодарность вроде,
Чай из пайка оставил на столе.
И скромно приписал на обороте:
«Вы самый лучший доктор на земле».

Ох, как его ругала доктор Лида,
Когда пакет с заваркою нашла!
Но знали все, ругалась лишь для вида…
А чай потом с медсёстрами пила.

********

Фамилия, подчас, не просто слово,
Она ведь не напрасно в род пришла...
Но  Лидия Ивановна  Смирнова
С рожденья смирной вовсе не была.

Росла Лидуся младшею из дочек,
И крохотной -  в прабабушку пошла.
Зато миниатюрный свой росточек
С лихвой восполнить бойкостью смогла.

Командовала Лида лихо всюду!
В саду и в школе, даже во дворе!
А отстающих в группе института
Подвергла основательной муштре!

Следя за успеваемостью лично,
Была, подчас, мегерой во плоти!
Как следствие, дипломы на «отлично»
В итоге защитили все почти!

При этом Лиду, маленькую Лиду,
Любил весь курс! Как староста она
Сумела никого не дать в обиду,
Отстаивала каждого сполна!

На посиделках пела под гитару,
Но не играла — пальцы берегла…
Ведь шла на хирургический недаром -
По зову сердца выбрала и шла.

Да, на неё смотрели поначалу
С улыбкой снисходительной весьма…
А Лида не сдавалась. Лишь бурчала,
Что, кем ей быть, решит она сама.

Вгрызалась в суть. Ей хрупкость не мешала.
Как оказалось, стержень в ней стальной.
На практике рука не задрожала
Из группы всей у Лидочки одной.

И собрана всегда, и деловита,
Талант имела, знала всю «матчасть».
И даже ассистировала Лида
Довольно часто, всё еще учась.

Поэтому, услышав утром ранним
Зловещее и страшной «война»,
Сказала просто, «Где бои, там ранят.
И, значит, как хирург я там нужна.»
 
Отец и мама нынче на Урале,
Куда был срочно вывезен завод.
Что с сёстрами не знала. Связь прервали,
Но верила, что встреча всех их ждёт.

Ну, а пока без лишних разговоров,
Спасала жизни раненых ребят...
Вот меньше б ей таких, как тот Егоров,
Которые на месте не сидят!

Подумала о нём и улыбнулась.
«Упрямый, стойкий.. Чай оставил ей -
Вон, стынет в кружке...». Лида потянулась.
Устала. Эх, поспать бы пару дней…

Но рядышком с любимым Ленинградом
Бои не утихали ни на миг.
И не до сна военным медбригадам,
Когда их долг — спасать бойцов своих.

И вышло так, что уж неделю главной
Была хирург Смирнова. Где там спать?
«А всё же я его зашила славно!
Егоров, что ж ты вспомнился опять?»


*****
Как дальше жить?.. И точно ль дальше надо?
Не мог ответить Санька на вопрос…
Когда попал он снова к Ленинграду,
То не сумел сдержать от счастья слёз!

Успел к сорок второму отличиться!
Не раз себя Егоров проявлял,
И вот его отправили учиться!
К июню Сашка танком управлял.

Сроднился очень быстро с экипажем,
Ну надо же, танкист! Добиться смог!
Под Ржевом в битве был Егоров даже,
Счёт сбитых «немцев» доведя до трёх!

Потом их танк где только ни носило!
Приказ получен? Значит всё, вперёд!
Любой солдатик знал, что танки — сила!
Где танк прикроет, там солдат пройдёт.

Знал экипаж и как горели танки…
И, если вдруг в бою была беда,
То экипаж, как из «консервной банки»,
Мог выбраться из танка не всегда…

Но им пока везло. И, как награда,
Пришёл приказ. Лицо улыбка жгла!
Поближе к дому Саньки, к  Ленинграду,
Бригада их направлена была.

На Волховском танкистам было тяжко…
Морозы не сковали глубину,
И в «минус двадцать» лично видел Сашка,
Как рядом танк в реке ушёл ко дну…

Неву пересекали единицы…
Фашисты бились. Просто не пройти.
И Санька понимал, им не пробиться.
Но всё-таки не мог сойти с пути…

Рукой подать до дедовой квартиры,
До дедушки с бабулей  шаг всего…
Три километра этих, как полмира,
А, может, там всё также ждут его….

Как отпроситься смог у командира?
Как мчался перебежками в ночи?
Но утром оказался у квартиры,
И из кармана вытащил ключи…

Никак не мог открыть… Дрожали руки,
Хоть скважина уже была видна...
Ведь там, где люди есть, должны быть звуки…
Ну а его встречала тишина…

Когда он шёл на фронт, здесь жили двое -
Бабуля с дедом — сердце и душа.
Их не было. А Санька на обои
Уставился почти что не дыша.

Сначала ровным почерком бабули
Исписана над столиком стена.
Там учтены все «карточки» с июля,
С приписками «проклятая война»…

Бабуля больше года там писала.
Кто умер из соседей счёт вела…
Рукою деда «Аннушки не стало»
Чернел ноябрь. Девятого числа.

Сквозь слёзы и, по-волчьи завывая,
Танкист Егоров продолжал читать.
Казалось Саньке: «нет,  так не бывает…
Они ведь обещали оба ждать!»

Дедуля не о хлебе методично,
Не вёл учёт пайков  - писал письмо.
О том, что не сказал он внуку лично,
О том, что в строчки вылилось само.

Дед вспоминал о папе и о маме,
Об Аннушке любимой вспоминал.
И о знакомых общих временами,
Кого почти с рожденья Санька знал…

Дед протянул без бабушки немного…
Под Новый год последних строчек ряд.
Коряво: «Видел Аннушку и Бога…
Что нет Его напрасно говорят»

И еле видно, строчками вразмашку,
Карандашом исписанным почти
Написано на стенке «Бей их, Сашка!
Не дай им к Ленинграду подойти!».

И больше ничего.  Припали пылью
И стол, где ели вместе. И комод.
Они ведь жили здесь! Они ведь были!
Их больше нет!.. А Санька вот, живет!

Они его вытаскивали оба,
Когда погибли мама и отец.
Когда стояли рядышком два гроба,
А он кричал… Не мальчик, не  юнец…

Он так кричал, что после стыдно было..
А дед твердил, что можно,  что не стыд.
Он помнил то, как бабушка любила…
Как рядом тоже плакала навзрыд!

Как обещала быть подольше рядом,
Чтоб если что, свой мудрый дать совет.
И вот он тут. Пробрался к Ленинграду.
А их, как оказалось, больше нет…

Егорова трясло. И он,  мужчина,
Рыдал, не отводя от стенки рук...
Он слишком мало был на свете сыном.
Теперь Егоров Саша и не внук.

Как возвращался и не помнил даже.
Всё по лицу все поняли и так.
А дальше снова в бой рванули наши.
И Санька бил по целям, бил, где враг.

Потом он помнил только крики рядом.
«Горим, ребята! Надо уходить!»
Горящий танк для всех был просто адом,
А Сашке в этот миг хотелось пить.

Он видел страх в глазах. И дальше быстро,
Считай, сжигая руки об металл,
Открыл ребятам башню. Пламя, искры...
А он друзей толкать на воздух стал.

Когда его вытаскивали хором,
Обуглились и руки, и спина…
Как был еще в сознании Егоров,
Никто не знал. Вокруг была война.

*******

Вот год прошёл.  Давно уже встречен новый.
И раненых заштопанных не счесть.
А Лидия Ивановна Смирнова
Считалась той, к кому попасть за честь.

И говорили воины седые,
Идя тайком от доктора курить:
«Дюймовочка! А руки — золотые!
Чего уж там о сердце говорить!»

С ней быстро становились здоровее!
Какой бы строгой доктор ни была,
Война её не сделала черствее.
Напротив, Лида мягче стать смогла.

Смогла за это время Лида многих
От смерти на столе отвоевать!
И снова крик: «Обширные ожоги!
Танкист…  и не понять, что зашивать»…

Обожжена спина.  И Руки тоже.
И пуля в позвоночнике, считай.
Да Ёжкин кот… Ходит-то парень сможет?
Ну, Господи, прошу, мне силы дай!

Эх, кто сказал бы Лиде в сорок первом,
Что будет Бога свято поминать…
Она б смеясь сказала, это — нервы!
Теперь о Боге мысль не отогнать…

Как вышло так? Но то, что Божья сила
Бойцов спасает, Лида поняла.
И, если скажешь, «Господи, помилуй»,
То отступает  много чаще мгла…

Вот и теперь, смотря на «уголь» кожи,
На рану в позвоночнике, считай,
Сказала про себя «Помилуй, Боже!»
А вслух сказала: «Кира, скальпель дай!»

Как довезти успели, непонятно…
Не руки — раны. Не спина, а боль…
Бурчала Лида что-то там невнятно,
Сомнениям своим давая бой…

Ох, сколько было тех, уже не вставших…
Кого спасти Смирнова не смогла.
Любимых кем-то, веривших, мечтавших…
Испуганных, и прочных, как скала…

И сколько, запершись от персонала
И закусив зубами свой ремень,
От безнадёги Лида завывала,
Забыв на время, что она — кремень.

Как плакала открыто горько-горько,
Узнав в лицо погибшего бойца.
Её «жених» из сада — Кузин Борька.
Веснушки по зиме сошли с лица,

И рыжина волос  припорошилась
Неимоверно ранней сединой.
Когда-то Лида в польке с ним кружилась…
Он был красивый, добрый и смешной.

Опорой рос для мамы -  тёти Нади,
Писал заметки даже для газет!
Жива ли тётя Надя? В Ленинграде?
Кто скажет ей, что Борьки больше нет?

От смерти Борьки всё внутри болело…
Но раненых в тот день везли опять,
Тогда Смирнова принялась за дело,
Умерив боль свою, других спасать.

С тех пор прошло немногим меньше года.
Забыла Лида то, как жили до…
Но помнила  танкистов и пехоту,
И летчика, чья грудь, как решето…

Сегодня ей доставили танкиста.
И нет уж! Он не будет в списке том!
Работала спокойно, чётко, чисто,
От напряженья с пересохшим ртом.
 
Не описать, как пот стекает липко,
Как ноги не идут, как кровь шумит…
И доктор, словно выжатая липка,
Использовала сил своих лимит.

Не видя кто и имени не зная,
Все силы без остатка отдала.
До выхода дошла и, как больная,
Сама уже по стеночке сползла.

Она — опора и она — основа,
Ну надо же, сползла как куль зерна!
И шёпот: «Лид Ивановна, ну что Вы?»
Во сне уже не слышала она.

Потом узнала, что почти что сутки,
Не трогали её, пока спала.
Ругалась, что хватило б и минутки…
Хотя без сна три ночи провела…

Спросила про того, над кем корпела.
«Очнулся, как ни странно». Только вот…
Ни разу не сказал, как больно телу,
Но взгляд потухший… словно не живёт.

Что ж, Лидию Ивановну Смирнову
Таким не удивить уже давно.
Решила, разберусь с потоком новым,
И загляну к танкисту — решено!

И вечером пошла к нему -  проверить…
Не зря же так легко ложились швы!
И замерла, глазам своим не веря,
Узнав его: «Егоров, снова Вы?

Да что ж такое! Я над ним трудилась,
А он опять не ценит! Взгляд потух!
Ну будут шрамы! Да, уже случилось.
Но при тебе и зрение, и слух!

И даже позвоночник твой в порядке,
Хотя боялась, честно признаюсь.
Егоров, через месяц — на зарядку!
Я и ремнём погнать не побоюсь!»

И Сашка, боль принявший, как родную,
Ведь легче сердцу, если всё болит.
Смотрел сейчас на докторшу смешную,
Которая пожить еще велит!

И даже отступила боль обиды.
Бабули  с дедом нет. Но нужно жить…
И он ответил: «Здрасте, доктор Лида!»
У Вас судьба — меня, похоже, шить!»

Конечно, оклемался он не сразу.
Ожоги заживали кое-как.
Но Саня выбирался раз за разом,
И встать сумел, и сделал первый шаг.

Пока лежал у Лиды в хирургии,
Не упускал момента пошутить:
«Вон все вокруг высокие какие,
Я, доктор, не могу Вас упустить»

Она смеялась: «Полно Вам, Егоров!
Я старше вас примерно лет на пять...»
А он чудил: «Ну нет, без лишних споров!
Где мне жену по росту отыскать?»
 
И средь боёв и стрекота моторов,
Когда в огне алели города,
Смеяться заставлял её Егоров.
Тот самый, кто оставил чай тогда.

******
Война — и наказанье, и наука…
Её уроки каждый раз горьки.
Стать может вечной каждая разлука.
И жизнь бывает смерти вопреки.

Спустя полгода Сашка в танке снова
Фашистов бил, ожоги залечив.
И где-то доктор Лидочка Смирнова,
Со смертью билась, как и все врачи.

Спина и руки Саньки — это шрамы…
Он не дурак, и видел, как страшны…
Но Лида заявила Саньке прямо:
«Егоров, жду тебя после войны.».

И, правда, Лиду шрамы не пугали.
Она как будто видела сквозь них.
И знала, лучше Сашки есть едва ли …
Он в душу в первый миг еще проник.

Любой из дней стал шагом до Победы.
Порой, вставая лишь на волевых,
Они ложились с мыслями, что где-то
Есть тот, кто дорог. Веря, что в живых.

И Лидочка в заветном сорок пятом
Не сдерживая слезы, счастье, смех,
Как девочка носилась по палатам,
Крича «Победа!» и целуя всех.

Потом куда-то время полетело…
Родители вернулись в Ленинград.
А сёстры — нет… И Лида не сумела
Найти ни их живых, ни где лежат…

Как будто стёрли их. Во мгле бездонной
Остались обе там за пеленой...
Но помним мы все сорок миллионов
За годы перемолотых войной…

Не лечит эту боль ни свет, ни слёзы.
Но как-то дверь открылась в кабинет
И прозвучало: «Доктор, вот заноза,
Спасите! Сил терпеть такое нет!»

Как отказать! Она спасла больного!
И вскоре операции вела
Егорова уже, а не Смирнова.
Не зря она Егорова ждала!

И много лет от счастья сердце пело,
Всю жизнь играли искорки в крови!
Не в росте и не в возрасте ведь дело,
А в силе духа, вере и любви.