Голубая полоска. Закат над морем

Закат над морем.


1.

Утро обещало хороший погожий день: чистое, словно умытое, небо от горизонта до горизонта было без единого облачка; солнце ласково прогревало влажную от недавних дождей землю, я чуть заметный ветерок доносил непривычные для нас запахи моря. Но вот он изменил немного направление и потянуло знакомым запахом гари и чего-то ещё необыкновенно тошнотворного, с чем мы уже не раз встречались в разрушенных городах и сёлах Белоруссии и Литвы.
- Отрыжка войны, будь она неладна! – проворчал Володя, - Пойдём, командир, к морю. Может там без этого смрада подышим.
- Не море, а залив, - поправил Миша.
- Да какая разница. Всё равно там воздух чище.
Миновав несколько пустующих аккуратных домиков, мы вышли к обрыву, с которого открывался широкий кругозор: слева и сзади горбатился целыми и разрушенными домами Хайлигенбайль, внизу лазурно голубела спокойная вода залива, отражая безоблачное небо; а там, на западе, виднелась узенькая полоска суши, за которой угадывалось сливающееся с небом бескрайнее море.
- Коса, - кивнул на запад Миша.
И, словно в подтверждение его слов, оттуда донёсся грозный рокот, который мы услышали не только ушами, но и ногами.
- Бог войны разворчался. Слышите, как грохочет? – сказал Миша.
- "Горбатые пошли", - показал я рукой на идущие над косой на малой высоте самолёты. – Откуда-то из-под Кенигсберга, от Пилау идут.
Вот они прямо напротив нас сделали горку, словно перепрыгнув через какое-то препятствие, и снова устремились к земле, а там где они взмыли ввысь, появились чёрные зловещие султаны; под ногами слегка дрогнула земля, и до нашего слуха донёсся звук далёких бомбовых ударов.
Волна за волной наплывали эскадрильи штурмовиков на невидимые отсюда цели, и земля с небольшими перерывами содрогалась от их ударов.
Заворожённые невиданным ранее зрелищем, мы долго стояли на берегу залива, наблюдая за свершающимся возмездием.
- Небось не кричат теперь "Хайль Гитлер!", - улыбнулся Володя.
- Получают сполна, что хотели, - с хрипотцой в голосе ответил Миша и посмотрел на часы. – А не пора ли нам, ребята, перекусить? Истребители уже взлетают - значит они позавтракали. Пошли!
Спустя час мы были на КП истребительного взвода. Там шла своя напряжённая работа: что-то делали офицеры штаба, трещали телефоны, непрерывно шипел и потрескивал динамик, слышались голоса лётчиков, работающих в воздухе, передавал по радио какие-то указания командир полка, показывая в квадраты карты так, словно тот, в воздухе, сидел с ним рядом за разостланной на столе двухкилометровкой.
Свободные от полётов летчики гоняли мяч на лужайке перед КП, а технари улетевших самолётов сидели под внешним репродуктором на длинной скамейке и вслушивались в голоса своих лётчиков, изредка произносивших там, над полем боя, им одним понятные фразы или отдельные слова.
На крыльцо домика КП вышел начальник штаба, поискал кого-то глазами и, увидев нас, подозвал к себе:
- Вот что, друзья, ваш командир, подполковник Родин, вылетел сюда. Через сорок минут будет здесь. Встречайте. Лучше у своего самолёта.
И скрылся в проёме двери.
Через сорок минут зелёный По-2 подруливал к нашей "Пешке".
- Вот это расчёт! – восхитился Миша. – Минута в минуту.
- Точность – вежливость королей, - вставил я, вспомнив вычитанную где-то фразу.
Доложив командиру о выполнении задания и об обстоятельствах посадки я замолк, настороженно глядя в его хмурое лицо.
Никак не отреагировав на мой доклад, Родин медленно обошёл вокруг самолёта, ощупал все пробоины и хотел что-то сказать мне, но, заметив мчащуюся от КП машину, махнул рукой и вышел из-под крыла.
Выпрыгнувшие из "Доджа" командир и инженер полка поздоровались с ним и, сказав несколько похвальных слов в наш адрес, увезли его на свой командный пункт.
Ещё через сорок минут он улетел, взяв с собой кассету от фотоаппарата и велев нам ждать дальнейших распоряжений.
Настроение у всех троих как-то сразу испортилось. И не столько от сухости командирского тона, к которому мы, в общем-то, привыкли, сколько от бесперспективности нашего здесь пребывания и чувства полной ненужности нас здесь в чужом, совершенно незнакомом коллективе.
Истребители, правда, нас не отталкивали от себя, но и не предлагали своей дружбы. Просто они жили своей, чем-то отличной от нашей жизнью; у них были свои интересы, свои, понятные только им разговоры; и, наконец, свои дела в которых мы не могли участвовать на равных, и даже обсуждать эти дела как равный с равным.
Покрутившись день среди лётчиков-истребителей и не найдя с ними общего языка, мы к вечеру, после ужина, снова оказались на краю обрыва, над заливом. Место тут, действительно, оказалось очень удобным: чистый воздух, почти полная тишина, отличный обзор и отсутствие посторонних людей. И закат солнца над морем выглядел совсем не таким, каким мы привыкли видеть его на наших аэродромах. Если там утомлённое солнце довольно быстро спускалось за далёкую или близкую гребёнку леса и поднимало прощальные свои лучи кверху, заставляя серебриться высокие облака, а уж потом раскрашивало небо всеми яркими цветами, то здесь, на море, оно медленно опускалось к горизонту, словно не хотело расставаться с красавицей-землёй, и, отражаясь в зеркале спокойного моря, превращало эту спокойную воду в огромную чашу расплавленного металла, чтобы затем, поиграв всеми цветами радуги, окрасить голубой небосвод в желтые или красные тона, заставляя их медленно, почти незаметно, гаснуть, чтобы в самый последний миг послать яркий прощальный луч и открыть покрывало тёмной ночи с мириадами ярких мерцающих звёзд.
Всматриваясь в освещённую заходящим солнцем косу, Миша заметил:
- А фронт, ребята, здорово за день сместился к Данцигу. Вон уже где наши домолачивают фрица.
Далеко слева едва просматривались серии чуть заметных вспышек, но ни звука, ни султанов поднятой земли мы не заметили.
- Так, пожалуй, без нас и война закончится! – то ли с сожалением, то лм с одобрением сказал Жила.
- А в самом деле, что будем делать, а, командир? – спросил Миша.
- А что ты предлагаешь?
- Ну, я же не лётчик. И даже не техник. Самолёт, вроде, цел, а можно ли на нём летать или нет – я не знаю. Ведь тебе что-то Родин сказал? Или нет?
- Сказал. Ждать дальнейших распоряжений. Возможно сумеет прислать нам мотор и техников для его замены, я насчёт баков – сам не знает, как быть. Будет советоваться с инженером.
- Весёлый у вас  разговор состоялся.
- Да уж, веселее не придумаешь.
Отгоревшая заря сгустила сумерки, с залива потянуло сыростью и прохладой и, потеряв всякий интерес к созерцанию природы, мы двинулись к нашему временному пристанищу.

2.

Разыскав с утра пораньше инженера полка, я уговорил его осмотреть ещё раз наш самолёт и помочь сделать всё возможное для нашего перелёта домой, в родной полк.
- Так Родин же принял решение. Вместе с нашим командиром решали. А я что могу?
- Ну вы-то как раз можете всё, - настаивал я. – От вас всё зависит.
- Не могу же я тебе мотор и баки заменить!
А ничего и не надо менять! – сказал вполне убеждённо я. – Ваш один техник сделал вчера очень умное предложение. По-моему, оно вполне реалистично.
- Что за техник? Какое предложение?
- Техник звена вот с той стоянки, - показал я рукой на пустующее место самолёта.
- Ну, хорошо, вернётся звено с задания – подойдём … как только он подготовит свой самолёт.
- Спасибо! – с чувством сказал я и побежал разыскивать техника звена, с которым мы вчера осматривали наш Пе-2. А он, увидев меня с инженером полка, уже шёл навстречу.
- Ну, как, Фёдор Петрович, не передумали насчёт вашего предложения?
- А чего тут передумывать? Дело не хитрое: заткнём твои дырки в моторе деревянными колышками и будет всё в порядке. Ведь цилиндры все целы? Целы. Значит осколочки где? На дне картера, конечно. Они вверх не поднимутся? Нет. А чтобы масло из картера не вытекало – мы и воткнём колышки в те дырки. Ну раззенкуем, конечно, чтобы круглее были. Может даже и резьбу нарежем, чтобы от вибрации колышки не вывалились. У нас по этому делу опыт есть, ты не переживай.
- А с баками как?
- А что с баками? Крыльевые твои целые. Там только трубка перебита. А центральный … хочешь – залатаем, хочешь – отключим. Только если латать, то снимать придётся. Это дня два работы. Да ты прикинь, сколько тебе горючего надо. Может и крыльевых хватит?
- Конечно - хватит! Тут всего 20 минут полёта. Спасибо Петрович! Значит – как договорились. До завтра!

Группа техников, присланная инженером, проработала полдня без перерывов и сделала своё дело добросовестно. Заправляли самолёт горючим уже в сумерках. Отправив техсостав домой, Петрович ещё раз обошёл вокруг самолёта, ощупал руками все латки и капоты, похлопал меня по плечу и ободряюще сказал:
- Не переживай. Всё будет ладненько. Утром, конечно, посмотрим – не будет ли течи.

А утром навалился туман с Балтики, и только к обеду солнышко пробило это сырое покрывало земли, разорвало его в клочья и понесло его ветром на восток, превращая по пути в кудрявую кучёвку.
Истребители в тот день почему-то сидели дома, даже на улице с утра почему-то никто не появлялся, а на КП полка скучали только штурман с начопером и начальником связи, да пара дежурных связистов.
Полётов сегодня нет.

Командир полка с начальником штаба выехали к высокому начальству, и решать мои вопросы было некому.
Покрутившись немного на КП, я пригласил Петровича к своему самолёту, осмотрел с ним вчерашнюю работу и, запустив моторы, долго гонял их во всех режимах.
Экипаж, без слов поняв мой замысел, уже сидел на своих местах.
Петрович, осмотрев снизу все подозрительные места, махнул рукой и мы порулили на старт.
Сделав прощальный круг над аэродромом, я лег на курс и через двадцать минут увидел знакомые очертания нишей бетонки.
- Наши тоже сидят. Даже на стоянке никого не видно, - сказал Миша, пристально всматриваясь в опушку леса, где под кронами сосен стояли замаскированные самолёты.
- Действительно, словно всё вымерло, - откликнулся я, прицеливаясь на полосу, - даже посадочного "Т" нет. Может что случилось?
Закончив пробег, заруливаю на стоянку.
Ни души.
Даже часового поблизости нет.
Неприятное чувство какого-то запустения охватывает настолько, что мы, выбравшись из кабин, настороженно озираемся вокруг, словно сели на неприятельский аэродром по ошибке.
- Ну, что, пошли домой? – спрашиваю. – Нас не ждали, вот и нет никого. А что в полку случилось – разберёмся дома.
И мы, закинув планшеты за спину, пошли напрямик, через полосу, к своей квартире.
- Вон, едет кто-то , - показал рукой Володя на дальний конец полосы.
- Подождём, - предложил Миша, притопывая по бетонке, чтобы стряхнуть воду с обуви. – А тут всё-таки дождь был. Недавно кончился.
Заскрипев тормозами, "Додж" остановился около нас, и взволнованный Родин, который, кажется, никогда не волновался, выпрыгнул на бетонку.
- Ну как это вы?! Кто же вас выпустил? Как долетели?
- Спасибо. Нормально долетели, - закончил я свой официальный доклад и заметил, как он смутился своей многословности и прорвавшимся наружу обычно сдерживаемым эмоциям.
- Вам спасибо, дорогие мои!
И он, всегда строгий и неулыбчивый, пожал каждому руку и пригласил в машину.


3.

Все последующие дни, до восьмого мая, мы жили в каком-то странном состоянии, словно все ждали чего-то небывало важного, что непременно должно было случиться.
За все эти дни полк не сделал ни одного боевого вылета.
Дважды Родин вылетал в штаб Воздушной армии, но никаких сообщений лётному составу сделано не было.
Не довольствуясь сообщениями Совинформбюро и разговорами с нашими штабистами, мы ждали официального подтверждения об окончании войны.
А его всё не было.
От безделья мы слонялись по окрестностям, ходили группами и в одиночку на охоту, вооружившись трофейными немецкими винтовками; собирались группами, по принципу приятельских отношений, в своих домах, где жили по три-четыре экипажа; обсуждали варианты окончания войны; вспоминали прошедшие дни и боевые эпизоды; делились сокровенными думами о прошлом, настоящем и будущем; иногда читали письма от родных и близких из далёкого тыла и, честно говоря, не представляли себе, как они там живут.
Многие неудержимо рвались домой, заявлял, что как только кончится война – немедленно демобилизуются и уедут к своим родным.
Таких настроений больше всего было у наших ночников, в четвёртой эскадрильи, где были люди более степенные, в большинстве своём семейные.
Нам, молодым, было всё равно, где служить. Лишь бы летать больше.
А мне – тем более. У меня нигде не было своего дома, а перспектива скитаться по чужим углам, как это делала всю жизнь моя мама, меня просто не устраивала. При всём при том, у меня не было никакой, кроме лётной, специальности. Я же, фактически, ничего не умел делать, кроме как держаться за штурвал самолёта.
Правда, друзья и знакомые отмечали иногда у меня некоторые задатки:
- У тебя же колоссальные способности! – говорил мне на тренировках наш начальник  связи – Гриша Соломонов. – Ты же ключ морзянки держишь как прирождённый связист!
- У тебя, Вася, прирождённый талант, - говорил когда то покойный Женя Вострокнутов, - у тебя отличные музыкальные способности! Ты же вон как быстро научился на гитаре играть.
- Вам бы немного подучиться и из вас выйдет неплохой художник, - сказал мне однажды сержант Смышляев, заканчивая на листе ватмана мой портрет и поглядывая на листок бумаги с изображённым мною незамысловатым пейзажем.
- Ты, Вася, мог бы стать поэтом, - сказал как-то мой штурман, прочитав одно моё лирическое стихотворение.
- А что, как лётчик, я тебе не нравлюсь? – спросил я шутя.
Ну что ты, Вася! Лётчик ты классный. Ты же знаешь – к плохому я бы не пошёл.
- Можно подумать, что ты ещё там, в Петровске, понял, что я за птица?
- У меня, Вася, на людей чутьё есть, - ответил не то в шутку, не то всерьёз, Миша.
А отец техника Вани Шеенко, служивший вместе с сыном в нашей эскадрильи в должности моториста, так однажды сказал, когда мы в его присутствии завели разговор о профессиях:
Я так скажу, дети мои: человек может не одну специальность знать, но к каждой должен относиться с душой и каждой владеть в совершенстве. Тогда люди и ценить его будут высоко. А если он будет от всех профессий только верхушки сшибать – грош цена ему тогда: ни одно дело до ума не доведёт, а что и сделает, так ведь радости людям не доставит.
Разговоры … разговоры …
И дома, и на стоянке, и в столовой, и всюду, где собирались несколько человек, начинались нескончаемые разговоры на всевозможные темы, словно все спешили выговориться за долгие годы молчаливого ратного труда.
И вдруг, в ночь на 9 мая, словно плотину прорвало: зашумела, загудела наша деревня, выплёскивая наружу поток давно сдерживаемых и накопившихся до самой верхней отметки невысказанных чувств:

П О Б Е Д А !

Трудно сейчас сказать, кто первым произнёс это слово, кто первым принёс эту долгожданную весть, но в наш дом первым ворвался Митя Кабуцкий.
Было три часа ночи.
- Хлопцы! Победа! – повторял он  во весь голос эти два слова, - да проснитесь же вы! Конец войне! Победа!
В тот же момент где-то в деревне раздался один, затем другой пистолетный выстрел, а уж потом палили все, у кого было оружие.
Стрелки-радисты и штурманы с вооруженцами помчались на стоянку, и
Вскоре окрестности огласились мощным грохотом крупнокалиберных пулемётов, и в предутреннее небо навстречу тускнеющим звёздам рванулись цветные ленточки пулемётных трасс.
До утра уже никто не спал. Все были охвачены неистовым торжеством победы: ходили из дома в дом, поздравляли друг друга, бесконечно повторяли долгожданную весть, и все громко разговаривали, перебивая друг друга на полуслове, смеялись и плакали, не стесняясь слёз.
А утром Родин выстроил полк, произнёс глубоко прочувствованную речь
и приказал произвести троекратный салют из пистолетов и бортовых пулемётов.
И сам, разрядив в воздух всю обойму, не переставая повторял:
- С Победой вас, товарищи" С Победой! Да здравствует Победа!
Долго гремело гулкое и грозное эхо в окрестных лесах, пугая мирных четвероногих и пернатых обитателей, а вслед ему неслось  восторженное, долго не прекращающееся "Ура!" моих однополчан.


4.

К середине май полк перебазировался на аэродром Тапиау, что недалеко от Кёнигсберга.
Разместились мы поэкипажно в стандартных домиках на самой крайней улице города. Говорили, что это было рабочая окраина, и домики, с примыкающими к ним небольшими садиками, были настолько одинаковыми, что мы не сразу научились находить дом, в котором нас разместили.
Всё время, пока мы жили в Тапиау, нас поражала та аккуратность, с которой содержались эти дома и приусадебные постройки. Даже прошедшая через город война не нарушила раз и навсегда заведённого в них порядка: в домах, полностью разграбленных, исчезли только вещи и обстановка, а присущая этим жилищам чистота и привычная расстановка бытовых предметов – остались.
Даже в надворных постройках, где содержалась домашняя живность, было чисто, аккуратно расставлен инвентарь, убран навоз и подметены все дворовые дорожки.
Разрушенных домов в городке почти не было, как не было и местных жителей, судьба которых, кстати сказать, нас тогда почему-то не интересовала. Вероятно сказывалось недавнее опьянение победой, да и безрассудная молодость не позволяла глубоко задумываться о делах, нас непосредственно не касающихся.
Всё свободное от служебных дел время, мы посвящали знакомству с городком и его окрестностями, избегая только купания в реке, изобиловавшей затонувшими труппами; ездили иногда в поверженный Кенигсберг, чтобы своими глазами увидеть разрушительную силу ударов наших наземных войск и авиации; вечерами ходили в кинотеатр в центре города или на танцы в огромное мрачное здание неподалёку от кинотеатра, где был большой танцевальный зал и оглушительно играл небольшой духовой оркестр какой-то воинской части, квартировавшей здесь же.
Тем не менее, мы всё чаще стали обращать внимание на несоответствие того, что мы знали о загранице и что видели здесь, в поверженной капиталистической стране. Припоминались политзанятия в лётной школе, где нам усиленно внушалась мысль о бедственном положении рабочих в капиталистических странах. Здесь мы не встретили жалких лачуг, которыми изобилуют все наши города и особенно их окраины, и не обнаружили признаков бедноты в тех домах рабочей окраины, где мы были расквартированы.
Ещё большее недоумение по поводу плохой материальной жизни немцев вызвали наши наблюдения некоторых пустующих, но каким-то чудом не разграбленных домов здесь, в центре города: отличная, со вкусом подобранная мебель, чудесные ковры и гобелены, великолепные столовые и чайные сервизы в ухоженных, чистых и уютных квартирах, не говоря уже о нескольких роскошных особняках, утопающих в зелени садов и парков, подстриженных и подметённых с немецкой педантичностью.
Может быть, по их меркам, это и были бедные жилища, но они не шли ни в какое сравнение с тем, что я, например, видывал в годы своих странствий по России и в каких мне приходилось жить в довоенные годы.
Вопросов набиралась уйма, а ответить на них было некому.
К тому же скоро некоторых ребят, слишком настойчиво искавших ответы на эти вопросы, сталь приглашать на беседы один капитан, живший особняком от всех в отдельном домике с охраной.
И мы перестали интересоваться житейскими вопросами, тем более, что наступивший июнь внёс существенные поправки в нашу полковую жизнь: одни ребята готовились к отъезду на учёбу в военно-воздушную академию; другие срочно улетали в Москву для участия в параде Победы; все девчата из полка демобилизовались и уже сидели на чемоданах в ожидании эшелона в Москву.
Нашему экипажу выпала "честь" работать по спецзаданию – вести площадное фотографирование территорий, отходящих Польше, и мы с честью выполнили эту труднейшую работу.
Ежедневно вылетая по два-три раза в заданный район, и делая десятки параллельных маршрутов над незнакомой местностью, мы получали целые "простыни" отличных снимков одного масштаба, чем вызывали восхищение армейских специалистов и нездоровую зависть некоторых однополчан. А нам, несмотря на адскую усталость, эта работа нравилась, и мы с увлечением выполнили её.

Но вот наступил август, и нашему полку было приказано перебазироваться в Белоруссию, в город Пинск.
Нам, молодым лётчикам и штурманам, холостым, не обременённым семьями, собраться в дальний путь было не долго: маленький чемоданчик с личными вещами, полученный ещё при выпуске из школы, старая, тоже ещё курсантская шинель да меховое лётное обмундирование, полученное уже здесь, в полку, - вот всё наше имущество. Побросав его в Ф-3, к стрелку радисту, мы, сверкая орденами, привычно впряглись в парашютные лямки и заняли свои места в кабинах, готовые в назначенное время вырулить на старт.
Сложнее было нашему полковому начальству: неизвестно как, где и когда собранное трофейное имущество, занявшее едва ли не целый эшелон, надо было погрузить, отправить куда-то в Союз, организовать его складирование, охрану, последующую транспортировку в Пинск, чтобы затем растащить по своим квартирам.
Словом, забот у людей с большими звёздами на погонах было куда как больше чем у нас, младших офицеров, ещё не имевших своего семейного очага и не таскавших за собой трофейного барахла.
Единственным, пожалуй, трофеем у нас со штурманом были две цветные открытки с чудесными пейзажами Тироля, подобранными где-то в Кенигсберге, да старые каминные часы, подаренные нашему экипажу кем-то из механиков в Тапиау.

Перелёт, как обычно, выполнили одиночными экипажами.
Не тратя времени на знакомство с Пинском , расселились в городе кто где мог, без претензий на благоустройство. Под штаб и казармы нашли старые, кем-то уже обжитые ранее, помещения, а самолёты и всё аэродромное имущество остались далеко за городом, на аэродроме.
Спустя некоторое время распростились с двумя эскадрильями, сокращёнными по штатам мирного времени и, оставшись при двух эскадрильях на Пе-2, полк начал втягиваться в новую, совершенно непонятную, и во многом ещё неведомую жизнь.
Предстояло начать её как бы сызнова, но уже в новом качестве.



Конец


(издаётся посмертно, восстановлено по рукописи)