оцифрованные варвары

Варвары цифрового лабиринта - поэзия как священный обман

Мы живем в эпоху цифрового информационного шума, когда слова потеряли вес. Они падают в пустоту, как камни в колодец без дна, и даже эхо не возвращается. Сквозь бесконечный поток мемов, кликбейта и алгоритмического бреда пробивается тихий бунт — попытка высечь искру смысла в пещере цифрового хаоса. Мы пишем стихи в твитах, превращая лаконичность в оружие. Рисуем метафоры поверх пиксельных стен, как первобытные люди — углём на скалах. Ищем глубину в ограниченных символах эмодзи, словно пытаемся выкричать молитву в эпицентре урагана. Стихи сетевой поэзии живут ровно до закрытия вкладки, но успевают оставить царапину на мониторе души. Они рождаются в чатах, где смайлы заменяют пунктуацию, а хэштеги становятся рифмой к хаосу. Может быть, нам всем стоило бы сохранить в себе долю варварства — чем больше, тем лучше. Творчество, которое покорно уживается с наступающей цивилизацией, превращается в декоративное ремесло — красивое, но пустое. Это искусство-украшение, где форма важнее трепета, а мастерство заменяет одержимость. Подлинный творец (криэйтор), вынужденный существовать в этой искусственной среде, прямо-таки обречён на бунт. Его долг — отвергнуть притворство, сорваться с цепи и бежать — туда, где творчество дышит дикой свободой, а не задыхается в клетке благоустройства. Настоящее творчество рождается в диком крике («хоть в голос кричи» - да, уж), в топоте копыт по мёрзлой земле. Поэт должен быть зверем, что чует смог цивилизации и мчится к рёву прибоя, к хору деревьев, звучащему как расстроенный инструмент в руках стихии. В своё время футуристы кричали: «Часто только варварство может спасти искусство». В каком-то смысле мы все теперь варвары, новые варвары. Стоим на цифровом пепелище библиотек, держим в руках не уголь, не чернила, а смартфоны. Но если раньше поэт бежал от цивилизации, то сетевой поэт - бежит сквозь неё, пытаясь превратить цифровой шум в партитуру.

Цивилизация. Мы когда-то притворялись, что верим в её сказки. Наша причастность к цивилизации всегда была условной — мы к ней робко тяготели, восхищаясь со стороны. Но известные события нынешнего времени лишили нас этой роскоши. Повседневность обрушилась грузом насущных проблем, отодвинув возвышенные мечтания. В этом — суть перелома, постигшего творческую часть общества - криэйторов. Однако именно такая ломка, а не плавная эволюция, оказалась необходимой. Теперь жизнь ударила нас камнем по виску — и мы прозрели. Мы научились видеть детали там, где раньше скользили взглядом, слышать смыслы за пустотой слов.  Видим: поэзия — не сосуд для «содержания», а паутина, где каждая нить дрожит, но не объясняет. В 1876 году Л. Толстой писал Н. Страхову в ответ на его истолкование «Анны Карениной»: «...Ваше суждение о моем романе верно, но не все — то есть все верно, но то, что Вы высказали, выражает не все, что я хотел сказать. Но когда Вы говорите, я знаю, что это одна из правд, которую можно сказать. Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. Почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения. Для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений». Искусство — «бесконечный лабиринт сцеплений». Криэйтор должен говорить читателю, что «понять» художественное произведение нельзя. Он должен доказывать читателю, что не понимает, что удивлен и запутан,— тогда мы поймем, что он говорит правду, и прислушаемся. Ведь, как известно единственный способ обмануть — перестать притворяться. Слова — это одежда, сшитая из выдыхаемого при дыхании воздуха: 16.3 процента кислорода, также аж 4 процента углекислого газа и 79.7 процентов азота. Настоящий художник раздевается. Он выходит на мороз голым, и его кожа синеет от холода, а дыхание становится паром — белым, как незаполненная страница. Читатель хочет «красоты»? Пусть любуется закатом. Поэзия же — это предрассветный мрак, где очертания деревьев сливаются с тревогой. Скажете — парадокс? О нет — старая истина! Хотите, прочитайте у Карамзина, которого мы все основательно забыли еще в школе (если вообще читали): «Что ж остается делать автору? Выдумывать, сочинять выражения, угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения.»

Господа паэты, критики и пытливые читатели! Давайте признаемся мы бродим по лабиринту, где стены — из зеркал, а выход — в сломе зрения.  Поэзия — это обман, но обман священный. Мы, варвары, стоим у края. Художник проклинает искусство, читатель цепляется за иллюзию смысла, а мы? Мы лишь указываем на пустоту с той стороны зеркала. Наша миссия — шептать: «Смотри, как блики лгут. Смотри, как пусто за словами». И в этой пустоте — единственная, правда. И если бы Толстой, чисто гипотетически, был жив и знаком с творчеством Марка Стрэнда то, возможно написал бы: «Исчезновение — это форма существования». Мы исчезаем, когда говорим об искусстве. Слова съедают нас, как черви — плод. Но в этой тленности есть свобода. Обличая читателя, криэйтор обличает самого себя. Он признает: да, мы не понимаем. Мы никогда не поймем. И это — прекрасно. Потому что поэзия живет не в отражённом свете зеркал, а в незаметном зазоре между «было» и «будет», где мерцает вечное «сейчас» — голое, немое, невозможное.