Лес

Ну, почему за грибами надо ходить обязательно утром? Причём очень ранним утром, когда спать хочется так нестерпимо, так сладко, так надрывно хорошо, что невозможно вывалиться из сна, из того волшебного мира, где всё можно, и тебе за это ничего не будет! Иди, куда хочешь. Делай, что придумаешь. Хочешь летать? Лети! А и упадёшь – не больно. Да и умрёшь – так себе, ненадолго, до следующего забвения…

Нет! Толкают, поднимают, суют ведро в руки – шуруй в лес, грибы пошли… Куда они пошли? Да пошли бы они на х… Как дед говорит. Дед, к примеру, в лес ходит только дрова пилить и траву косить. А грибы дело бабье! Посмотрел бы Паша, чтобы дед сделал, если бы его бабуля в четыре утра заставила подняться за грибами…

Конечно, в тринадцать лет внука можно поднять, он днём на речке выспится, когда жарко станет. И что ему делать ещё на каникулах у бабушки в деревне? Не дрыхнуть же целый день?

Только на этот раз Паша не поднялся на бабушкин зов. Братья и сёстры ушли с ней в лес, а он проснулся один, вместо завтрака попил на крыльце молока из махотки и, взглянув на полные вёдра с прозрачным колодезным хрусталём и сообразив, что даже за водой не надо идти, вернулся к себе на топчан в амбаре и решил досмотреть прерванный сон.

Голова у Паши была устроена так, что сны он себе сам заказывал, то есть они не спонтанным образом к нему приходили, а в определённом порядке. Вы сами-то не пробовали? Что? Не можете?

А у Паши это получалось по его желанию.

Он мог достать во сне упущенную наяву рыбу, сам участвовать в сюжете недочитанной книги, быть учителем у своих одноклассников, притвориться большой хищной птицей и унести в небо в когтях симпатичную девочку из параллельного «А», набить морды троим братьям Анашкиным и проплыть под водой целый километр в море, которого никогда не видел.

Да всё, что угодно мог заказать своей голове на сон! И уж она не отказывала своему хозяину в этом удовольствии. Даже добавляла в сны и волнительно приятного, и жутко страшного, но каждый сюжет закручивала так, что Паша всегда находил выход из трудного положения и волнения завершались неожиданно счастливо. Ну, там… срастались отрубленные руки-ноги, оживали убитые, рыба улыбалась, девочка разрешала себя поцеловать…

Какие уж там грибы! После походов за ними эти странные полуживые твари потом лезли в каждый сон, появляясь как из-под земли то на палубе брига, то на рыболовном крючке, то выглядывали из-под выреза девичьего платья шляпками упругих боровиков. В общем, внедрялись не по делу в сценарий. Портили общую картину. Коверкали сюжетную линию продуманного мальчишечьего сновидения.

Даже с ягодами было проще. Клубнику и землянку собирали, когда уж роса подсохнет, часам к семи утра. Это, Паша понимал, по-людски! И потом ягода в сны не так лезла. Найдёшь её в кобуре от маузера липкую, раздавленную, ствол оботрёшь, вскочишь на коня и погнал дальше махновцев стрелять.

Так вот, когда все к обеду с грибами вернулись, и загремели, и застучали, и воду пили, и обливались ей, и хохотом своим Пашу разбудили, он встал и, заспанный, вышел к ним, пятерым, родственничкам. Посмотрел в их полупустые вёдра, ухмыльнулся. И сказал:

- И ради этого вы не спали?

А братья-сёстры вроде как и не обиделись. Сказали:

- Чья бы мычала, а твоя молчала! От тебя-то, как от быка молока! Работничек!

Тогда Паша попил ещё того молока из махотки, вывалил содержимое из одного ведра в другое, а пустое взял в руку и родственничкам рукой помахал, направляясь к лесу:

- Полное принесу! Вы просто мест не знаете! Грибники, вашу мать…

- Ну, дуй, дуй, малахольный! Полдня проспал! Так белые тебе навстречу все и выпрыгнут! Умойся там по дороге, глаза протри! Не заблудись в трёх соснах!

И Паша, не умываясь, ушёл по той самой дороге в одних трусах, футболке и кедах на босу ногу.

Лес летом добрый. В нём всё есть для тех, кто туда не гулять зашёл после обеда. Он и от жары спасёт, если тень понадобится. И от комаров веточкой наградит, чтобы отмахиваться. В лесу и присесть можно на пенёк или на кочку, если не спутать её с муравейником. И попить можно из любой лужи: надо только лист мать-и-мачехи найти и скрутить его ковшиком, чтобы зачерпнуть, а не нагибаться. А ещё перед этим обязательно надо зелёную ветку пожирнее от коры ободрать и сунуть к рыжим муравьям, пусть они по ободранному побегают, голую палочку покусают, кислотой своей белый стволик у ветки обрызгают. Тогда, если кислоту эту слизнуть перед глотком воды из лужи, никакой марганцовки от заразы не понадобится. Дедом проверено! А дед трепаться не любит…

Трава в лесу вся съедобная, кроме дурмана. Её по вкусу надо выбирать. Если папоротник, хвощ попадутся, можно непрерывно их жевать, только побеги молодые найти, которые помягче. Горьковато, конечно, но быстро привыкаешь. Крапива, кстати, ничуть не хуже огурца. То есть такая же безвкусная. А, чтобы не острекаться, надо футболку на руку намотать и стебли с листьями ею потереть перед тем, как в рот засунуть. В лесу можно яблоню-дичку найти или смородину. Её, если ещё не зрелая, лучше с листьями сразу есть. А когда липа попадётся, нужно выбрать листочки и веточки помоложе и смело жевать и глотать, липовая густая жижа внутрь круче капусты и картошки войдёт!

Если лес хвойный, можно на стволах живицу поискать, смолу такую, она на застывший мёд похожа. Но это баловство, так, помусолить да выплюнуть. От такой жвачки только жрать больше хочется.

А наесться можно земляникой и сыроежками. Вот их далеко видно, не ошибёшься.

Паша ходил по лесу, пожёвывая да поплёвывая в разные стороны, посматривая на свежесрезанные родственничками пенёчки боровиков, а целых грибов на знакомых местах, конечно, не находил. Тогда он ускорил шаг, забираясь всё дальше и дальше вглубь леса, продираясь сквозь заросшие молодым осинником старые просеки и завалы сушняка. Он решил пройти к заветной дедовой грибнице по короткому пути, а не по сырой лесной лощине за грунтовкой. Ободрался о ветки, пару раз наступил мягкой подошвой кедов на острый сук, да откуда-то залетевший слепень куснул его в левое плечо с такой злостью, что оно теперь ныло, как после болючей прививки в школе.

Выйдя из первой чащи, Паша немного растерялся. Задрал голову, рассматривая солнце за кронами, а оно оказалось не там, где должно было быть. Похоже, вильнул не в ту сторону, когда продирался сквозь дебри, и теперь надо было вновь определять свое местоположение.

За осинником правее и выше светлели берёзы, туда он и направился. Но за берёзами вновь попался заросший бодыльём и кустами островок, и теперь, чтобы лишний раз не оцарапаться, Паша решил его не спеша обойти, чтобы попасть на светлое место.

Пройдя недалеко совсем, он услышал за стеной осинника чьи-то шаги. Остановился. И шаги замерли. Прошёл немного вперёд. И звук шагов повторился. Тогда он двинулся крадучись, стараясь ни веточкой не хрустнуть под ногами, чтобы посмотреть, кто это там на его месте так осторожно возится.

И он увидел его метрах в десяти от себя…

За чащей, лохматым боком к Паше, на поляне под старым дубом стоял двухметровый сохатый с разлапистыми рогами поперёк страшной горбатой головы и, не спеша переступая с ноги на ногу, срывал толстыми губами шляпки с больших мухоморов, медленно их пережёвывал, потом переходил к боровикам покрупнее и ими мухоморы закусывал. Пашу наверняка с его ведром услышал, но даже виду не подал. Чавкает, и хоть бы хны!.. Конечно, кого ему тут бояться?

«Ох, и здоровый! В деревне жеребцов таких нет!» - подумал с затаённым страхом Паша и присел за кустами на всякий пожарный. – «А воняет-то от него, даже отсюда – до тошнотиков… Ладно, гон ещё не начался, не тронет… Увидит меня, испугается и уйдёт… Мухоморов не жалко. Но белые, боровички мои…»

Он тихо поцокал языком от досады, посмотрел под ноги и… увидел в шаге от себя белый гриб. В полуметре стоял второй. Покосившись на лесное страшилище, он потянулся к первому, сорвал, положил в ведро и, видя, что сохатый не обращает на него внимания, шагнул к следующему…

Так, стараясь держаться позади жующего животного, он наковырял ещё тройку крепышей. И нечаянно звякнул ведром. Лось поднял голову, посмотрел перед собой и, продолжая жевать, медленно побрёл вперёд, не оглядываясь.

Осмелев, Паша на цыпочках пошёл за ним, держась шагов на двадцать позади и внимательно глядя под ноги…

Животное двигалось явно целенаправленно. То ли нюх лося вёл, то ли какая-то память на грибные места, но он безошибочно перемещался с одной полянки на другую – от мухомора к мухомору, от белого к белому, выбирая экземпляры покрупнее. Средний и мелкий размер, однако, пропуская, будто специально оставляя его для Паши…

Время текло не слышно. Пашин страх добавлял в него охотничьего смысла, особой осторожности, непривычного волнения и какого-то тайного азарта, до того Пашей неизведанного. Словно в очередном сне, он внешне был уверен в себе и раскован, но внутренне сосредоточен так, что большое животное, будто понимая Пашину безобидность, позволяло ему находиться рядом с собой на строго определённом расстоянии. Каким-то своим задним сохатым чутьём определяя, что этот мелкий человек ещё несмышлёный лосёнок, не умеющий добывать корм. И опытный лось показывал ему, как это делается. Якобы равнодушно, но явно намеренно, не спеша, как старый учитель в классе, не повышая голоса, читает истрёпанную книгу, которую давно уже знает наизусть.

Не скоро, но ведро наполнилось. На очередной плодородной полянке, как только лось с неё свернул в осинник, Паша снял с себя футболку и, связав на ней дырки от горла и рукавов в один узел, собрал в этот матерчатый мешок остатки грибов после лосиной трапезы.

Только тогда он заметил, что и комары куда-то исчезли, и в лесу начало темнеть.
   
  Сквозь стволы деревьев закат всё больше походил на огромный фингал с кровоподтёком, будто тёмное облако так больно ударило небу в единственный глаз, что он, не желая того, закрылся, не успев свалиться за горизонт.

В лесу сразу притихли невидимые обитатели под ногами и над головой. Похоже, умер последний комар. Ветки замерли. Лишь некоторые листья качались бесшумно, стараясь не задевать соседей, будто предлагая расслышать в тишине что-то загадочное или запретное. Но звука или шороха ниоткуда не возникало. Испуганные птицы где-то затаились. Ночные звери ещё не собрались на охоту. Лес, казалось, вздохнул во всю свою полную грудь, но ещё не выдохнул. Завис на паузе, будто задумался: продолжать ли дышать дальше или на сегодня уже хватит.

Паша знал, что в лесу темнеет разом в эту пору. И если на опушке темень опускается сверху, то между деревьев она встаёт от корней к верхушкам, и к этому надо быть готовым, чтобы определить потом направление, куда идти.

На небе от угасающей крови со стороны подбитого солнечного глаза не осталось и следа. Двигаться нужно было в противоположную сторону. Тогда осколки света останутся за спиной. И это не столько пугало потеряться в темноте, сколько наводило на грустные мысли о себе, заранее потерянном, куда ни пойдёшь.

Почему об этом думается только в одиночестве, когда вокруг никого нет? Когда некому рассказать о своей досаде? А что толку самому себе о ней рассказывать, если она от этого меньше не становится?..

«Куда меня этот лось завёл?.. Кричать бесполезно: до деревни километров пять. До дороги… А где она, эта дорога?»

И Паша выругался по-дедовски, негромко, помянув ближайших родственников и тот коробок спичек, что остался лежать у него в амбаре.

Но тут из кустов показалась метровая бородатая лосиная морда и начала внимательно Пашу разглядывать. В упор. На расстоянии вытянутой руки.
Посмотрела-посмотрела, покачала рогами и скрылась в чаще, захрустев ветками.

Паша его понял. Выведет, сохатый! Надо только от него не отстать!

Он ухватил ведро и футболку с грибами и двинулся в кусты следом за ним…

За всё время этого странного ночного похода животное не ускоряло своих огромных шагов, будто прислушиваясь к Пашиному шагу. Даже приостанавливалось, когда он не успевал за его движением, спотыкался во тьме или ударялся о ветку. А Паша иногда чуть не натыкался на его светлые задние ноги, слышал треск сучьев, сбитых лосиными рогами, а жуткая животная вонь добавляла помимо прочего ориентировки в пространстве.

Когда почва под ногами пошла под уклон, Паша облегчённо вздохнул. Они со зверем, наконец-то, спускались из леса в лощину, на грунтовую дорогу, которая шла вдоль тёкшего по лощине ручья. Ручей этот впадал в речку на другом конце деревни.
Ошибиться с направлением течения мог разве что полный дурак. Но Паша-то не из таких. Зря, что ли, дед его по лесу за собой таскал?

Так оно и случилось.

Лось вышел на опушку первый и, перейдя дорогу, пошёл к ручью на водопой как ни в чём не бывало.

Пыль на грунтовке лунной ночью была светлее, чем осока у ручья. И даже при таком небесном освещении привыкшему к темноте глазу она казалась ясным спасительным путём, таким желанным, что у Паши на глаза начали наворачиваться слёзы, и он сразу ощутил и боль в разбитых подошвах, и жжение от пота в ранках расцарапанной голой спины, и тянущую, зудящую занозу в плече от укуса слепня.

Он остановился в нерешительности, определяя в какую сторону идти к дому. Но рассуждал недолго. Оставив грибы на дороге, начал спускаться по примятой лосем осоке к ручью.

Услышав, что под ногами хлюпает, Паша с удовольствием прошёлся по воде, пока она не достала колена. Тогда он присел на корточки, поплескал руками на спину и унял тем самым зуд на коже. Потом затих, разглядев в какую сторону колышется травинка на поверхности воды и как от неё отходят два усика волны, два тонких лунных лучика, которые днём были бы не заметны. И тут услышал лося.

Лось, похоже, занимался тем же, что и Паша: похлопывал в воде, перебирая ногами, фыркал тихонько с редким бульканьем и то ли пил, то ли ел с водой придонную траву.

Осмелевший Паша направился в его сторону, вперёд, где поглубже, и, не пройдя и десяти шагов, чуть не натолкнулся на вонючую громаду, стоявшую по брюхо в воде. Отблеск от лосиного глаза показался Паше враждебным, злым и даже предупреждающим, что подходить ближе не стоит. Паша послушно попятился, а потом вдруг поклонился сохатому, будто извинившись, и начал шумно выбираться из ручья обратно.

На дороге он нашёл свою поклажу. Ему было зябко. Тогда Паша вывалил грибы из футболки рядом с лосиной тропой, ещё раз поклонился лесу, как дед научил, и натянул на себя холодную тряпицу, которая не согрела, но успокоила хотя бы зуд на исцарапанной коже. И, прихватив полное ведро, зашагал к деревне, приговаривая про себя:

«Спасибо тебе, лес… Спасибо, сохатый…»

***   

- Слышишь, дед? Динка скулит? Это не Пашка вернулся? – в темноте спросила у дремлющего деда бабуня, толкая его локтем под бок. – Выйди посмотри!

- Да кто же ещё? – отбрыкнулся дед. – Я же вам всем говорил, что сам придёт. Вот и пришёл. А вы его бабьим взводом с фонарями в лесу искать собирались… Это ночью-то! Сами бы порастерялись! А тут сенокос… Ни ума, ни фантазии!
 
- Тогда я пойду! – решительно поднялась бабушка. – Не дай бог пришиб себе чего!

- Не суетись! Ляг! Весь дом разбудишь! – осадил ее дед, возвращая на подушку. – Я амбар открытым оставил. Разберётся… Ты на крыльце лампу не погасила?

- Горит.

- Вот и ладно…

- Я ему там молока парного в махотке подлила, вечеряшнего, он любит…

- А хлеба?

- Горбушку положила… Мало?

- Хватит. Спи!.. Не трогай парня. Мне его завтра чуть свет на косьбу поднимать.

- Ну, как скажешь… - вздохнула бабуня, поудобнее легла и мелко перекрестилась, забормотав: – Хоть сердце успокоилось… И пошлёт же господи такую маету кому-то! Ни днём, ни ночью покою нет от этого шебутного! Весь в тебя! Куда его несёт? Зачем? А нам перед его родителями ответ держать: ну как поломает себе чего? Кому он кривой да горбатый, как ты, нужен-то будет?

- Цыц, я говорю! Не бубни, старая! Девки услышат…

А Паша тем временем уже пил тёплое молоко из махотки и надкусывал большую горбушку с той стороны, где её не обгрызла мышь, и думал, улыбаясь:

«Это бабушка положила. Дед хлеб всегда на ночь перевёрнутой стеклянной банкой прикрывает, чтобы мыши не грызли».

Жевал и загадывал себе свежий жуткий сон: летит он на сохатом над лесом, держась за широченные рога, а впереди у него, далеко, прямо на глазах вырастает из земли огромный белый гриб, в полнеба, с закручивающимися внутрь краями, живой, подвижный, наполненный паром и огнём, а под грибом вскипает сизо-жёлтое облако и расходится от него волной, выравнивая всё по пути в пышные пенные гребни, а уже после этой пены на земле не остаётся ничего – ни ручья, ни лощины, ни леса, только пепел и светящаяся в полутьме пыльная лунная дорога.

А Паша на лосе пролетает мимо, огибая атомный гриб, и вновь под ними лес да река…