Regatta - Axel Munthe

Столь долгожданная регата
Была назначена, уже,
На следующее воскресенье
По треугольнику - от Капри
 И Позилипо - до Сорренто,
Где победитель, должен был,
Принять трофей от леди Даффрин.

 «Lady Victoria» моя
Была чудесной новой яхтой,
Построенной в Шотландии
Из тика, пинии и стали,
К случайности любой готова,
Надёжна при любой погоде,
Что-что, а яхтой управлять 
И парусами я умел.

Две наши яхты были - сёстры
И получили имена
Двух дочерей лорда Даффрина.
И шансы, в общем-то, равны.
При сильном ветре в бурном море
Я, вероятно, проиграл бы,
Но при спокойном слабом ветре
Мой новый топсель и спинакер,
Помогут выиграть трофей.

 А паруса прислал мне Лондон,
Когда я в Риме находился,
 Висели у меня в сарае,
Что под присмотром у Пакьяле -
Надёжнейшего из всех слуг
И добросовестного самого.
Тот сознавал большую важность
У должности своей серьёзной
И на ночь клал ключ от сарая
Он под подушку у себя,
И никому не позволял
Зайти в святилище его.

Хотя он в пожилые годы
И стал могильщиком на Капри,
Душа принадлежала морю,
Хоть это был нелегкий хлеб.
Он раньше добывал кораллы
В «барбарии» у Триполи
И диких берегов Туниса.
Недаром было ремесло,
И очень трудным, и опасным,
Ведь, часть товарищей его
 На остров Капри не вернулась.

Я, полностью, был поглощён
Своей регатой предстоящей.
Послал предупредить Пакьяле,
Что после завтрака приду,
Чтоб осмотреть все паруса.
Сарая дверь нашёл открытой,
Пакьяле не было нигде.
Когда один и за другим
Развёртывать стал каждый парус,
От вида их мне стало дурно -
Зияла в топселе дыра,
Мой новый шёлковый спинакер,
Что гарантировал победу,
Почти разорван пополам,
А кливер превращен в лохмотья.

Когда ко мне вернулась речь,
Я в ярости стал звать Пакьяле,
А он никак не приходил.
Я выбежал вон из сарая
И, наконец, нашёл его -
Стоял прижавшись он к ограде.
Я злобно, вне себя от гнева,
Поднял кулак, чтобы ударить,
А он совсем не уклонился.
При этом, не издал ни звука,
Не поднимая головы,
Лишь у стены раскинул руки.
Я не ударил, ведь я знал,
Что означает эта поза,
И пострадает он безвинно,
Его раскинутые руки,
Наклон поникшей головы,
Были - распятие Христа.

Заговорил, как можно мягче,
И так спокойно, как возможно,
Но ничего он не ответил
И оставаясь в той же позе,
Не отошёл он от ограды.
Тогда я положил в карман
Ключи от яхты и сарая
И, «на ковёр», созвал весь дом.
Никто не заходил в сарай,
Никто ничто сказать не может,
Лишь Джованнина разрыдалась,
Закрыв передником лицо.

Её я в комнату отвёл
И там, с трудом, её заставил
Мне всё подробно рассказать.
Жаль, не могу я, слово в слово,
Историю пересказать,
О чём поведала служанка,
Меж всхлипываньями её.
Я сам, тогда, чуть, не заплакал
При мысли, что чуть не ударил
Беднягу моего Пакьяле.

Всё началось пред первым мая,
Ещё два месяца назад,
Когда я находился в Риме.
Может, читатель помнит тот
Печально знаменитый день,
Когда во всех местах Европы,
 Зрел социальный феномен,
Уничтожавший класс имущих
 И всё их подлое богатство.
Так утверждали все газеты
И, чем глупей была газета,
Тем больше кару обещала.

А самой глупенькой была -
Листок «Voce di San Gennaro»,
Который приходской священник
Дважды в неделю получал.
Потом одалживал газету
 Интеллигенции всей местной.
Так в Анакапри проникало,
В незамутнённый мир аркадский,
Слабое эхо всех событий
И городских, и мировых.
На этот раз, было, отнюдь,
Не эхо, а удары грома,
Потрясшие весь остров Капри.

Первого мая должен быть,
Давно предсказанный пророком,
Апокалипсис в конце света -
Несметные Аттилы орды
Дворцы ограбят богачей,
Сожгут дома и уничтожат
С владельцами их или без.
Воистину настали дни,
Когда о временах последних
Все, только лишь, и говорят -
Castigo d’Dio! Castigo d’Dio!
И, с быстротой пожара, весть
Распространилась в Анакапри.

Священник спрятал под кровать
Свои церковные сосуды,
Антонио Святого вещи,
 А сливки общества укрыли
Всё, что возможно, в погребах,
Простой народ пришёл на площадь,
Потребовав, чтобы святого
Достали из церковной ниши
И пронесли по всей деревне
Для отвращения напасти.

А накануне первомая,
В преддверье рокового дня,
 Пришёл к священнику Пакьяле
 И испросил его совета.
Уже бывал там Бальдассаре
И, успокоенный, вернулся -
Сказал священник, что бандиты,
 Разбитые не тронут камни,
Обломки глиняных горшков -
Те древности, что ценит доктор.
Спокойно может Бальдассаре
Весь этот хлам, никак, не прятать.

 Зато, Пакьяле объяснил,
Раз тот - хранитель парусов
То, наше дело - очень плохо.
Если бандиты нападут -
На лодках приплывут на остров,
А паруса для моряков -
Самая ценная добыча!
И прятать в погреб их опасно -
Бандиты любят пить вино!
Лучше всего, конечно, будет,
Если Пакьяле унесёт
Все паруса на свой участок,
Что под отвесною скалой.
 Это надёжнейшее место,
Так, как бандиты побоятся -
Не захотят ломать их шеи,
Спускаясь с гиблой крутизны,
Хоть, даже - ради парусов.

И, с наступленьем темноты,
 Пакьяле (вместе с младшим братом)
И два товарища надёжных
Вооружились, чем могли,
И потащили паруса
С обрыва на его участок.
А ночью разрыдалась буря,
Был проливной ужасный дождь,
При этом их фонарь потух.
Они спускались по утёсам,
 Скользя, всерьёз рискуя жизнью.
 Добрались к полночи до цели
И спрятали всю ношу в грот.
Первое мая просидели
На кипе парусов промокших,
Неся по очереди стражу,
У входа в тёмную пещеру.

А, на закате дня, Пакьяле
Решил послать родного брата
Вверх - на разведку в Анакапри.
Тот долго не хотел идти,
А, после всё же, согласился,
Но - издали лишь поглядеть,
Чтобы не подвергаться риску.
Он через три часа вернулся
И про селенье сообщил,
Что там грабителей не видно
 И, всё, как будто бы спокойно,
На площади стоял народ,
Пред алтарём горели свечи.
На площадь вынесли святого,
Торжественно благодаря,
За то, что снова Анакапри
Он спас от бед и грабежей.

Команда вылезла из грота,
И, в полночь, волоча с собой
Груз из промокших парусов,
С трудом вскарабкалась наверх…
Когда наутро обнаружил,
Что приключилось с парусами,
Хотел Пакьяле утопиться,
И несколько дней и ночей
Его боялись одного
Оставить даже на минуту.
С тех пор он очень изменился,
Всё время только и молчит.
 И сам я это замечал,
 И спрашивал не раз Пакьяле,
Что же такое с ним случилось…
 
И до того, как Джованнина,
Закончив исповедь свою,
Мне рассказала всё, как было,
Мой гнев к нему совсем исчез.
Искал вокруг Пакьяле тщетно
Я долго по всему селению,
 И, наконец, его нашёл
Внизу на склоне, у прибоя.
 Он, как всегда, сидел на камне
И, как всегда, смотрел на море.
И я признался, что стыжусь,
Что на него поднял я руку.
И виноват не он - священник.

А паруса мне не нужны,
И теми обойдусь, что есть,
И то, что завтра я хочу
Уйти на них надолго в море,
И что поедет он со мной,
И мы забудем там про всё.
Плюс, мне не нравится, что он
Берёт работу, как могильщик,
Пусть передаст могилы брату,
А сам вернётся на моря.
С этого дня его я взял
Матросом старшим нашей яхты.

Когда вернулись мы домой,
Пакьяле я заставил, тут же,
Надеть английский новый свитер,
Что я по почте заказал,
Где красным шрифтом на груди
Начертано - «Леди Виктория»
И «Королевский Яхт Клуб, Клайд».
 Пакьяле больше не снимал,
Берёг и холил этот свитер,
В нём он и жил, и умер в нём.