Гдей-то между Тымью и Поронаем

Глеб Светлый


                повесть





             Гдей-то между Тымью и Поронаем


                1


- ...и вообще, всё дело в том, что некоторый, так сказать, туземец не выговаривал букву Р. И хотел было ён сказать — сахарин, а у него получилось сахалин. Он мол: сахарин, а на поверку-т сахалин.


Ну, так и пошло: сахалин, да Сахалин.


Они сидели ночью, на высокой скале поросшей соснами и ельником, и слышали только шум прибоя Охотского моря. Ну, потому что в темноте, кроме костра, вообще ничего не было видно; и даже звёзды...


после языков пламени, которые лизали дрова, надо было даже отходить от костра, чтобы узреть их в полном даже величии: как они, то есть, переливаются всеми цветами радуги на небосклоне.


- И это совсем не значит, что ежели там Чехов написал «Проклятая земля» - мол, что это так и есть. Тут всё дело в настрое, всё дело в настрое, - развалился на еловом лапнике господин Горовой Вал Микстурович, - Чехов — это вообще был русский Пьеро.


Люди, мол, это дескать, вообще, не пойми что... Женщины все изменяют своим мужьям, а мужчины поголовно — одни грубияны. И пусть даже так всё оно и есть! А тебе-то что? Тебе-то зачем обращать на это внимание? Тебе-то зачем рыться в грязном белье?


Ты встань-ка с утреца, да выйди на природу, да подставь лицо своё солнечным лучам и ветру, да прижмись к ёлочке, к берёзке ли, обойми сосну, послушай, что молвит она тебе: шумом своих ветвей, лапами своими могучими...


слейся с природой русскою, залюбуйся дальними далями... и вот, опьянев от соснового и елового кислорода, тебе совсем даже будет не до мышиной возни, не до грязного белья.


А будешь просто восторгаться от того, что живёшь среди этой красоты, среди этого волшебства, среди этой сказки...


что даже ты сам! являешься какой-то маленькой частичкой этой природы... и нет-нет да удобряешь её — действуя как удобрение — сливаясь то есть с красотой!..


Нет-нет, да выдаёшь из себя какое-то искусство!.. и вдруг, начинаешь петь какие-то песни, или напевать какую-то неведомую и немыслимую мелодию!.. неведомую доселе никем и никогда.


Не случалось ли с вами, ребятушки, такое?


Не ловили ли вы себя на такой мысли, господа, что та мелодия — которую вы, вдруг, начинаете выдавать в пространство — нигде и никогда просто не была слышима, не только, то есть, вами, но и вообще никем и никогда!


- Я скажу одно, - молвила Елизавета Маргудовна, госпожа Громозейкина, - что если прижаться к ёлке, или
сосне, то можно так влипнуть — в прямом смысле этого слова, что потом не отстираешься от этой смолы — нигде и никогда.
- Нет, ну, что вы такое говорите, госпожа Громозейкина, - протянул Вал Микстурович, - я вам о чём-то высоком, о недосягаемом... а вы мне про какие-то портки.


- А вы когда-нибудь отстирывали эти портки — от той же сосновой, или еловой смолы? Вы знаете, что это такое? - мадам Громозейкина была возмущена.
- Нет, ну, послушайте, сударыня... нет, ну, безусловно что отстирывал... и да, это было безрезультатно. Но я же вам сейчас не об этом!


- А я об этом! То есть, любую вещь, после ваших объятий — с елью или сосной — только выбрасывать; а
вам и трава не расти! а вам и море по колено! а вам и чихать с большой колокольни!


- Нет, ну, подождите, подождите, подождите, - ну, во-первых, можно просто смотреть — куда вы прижимаетесь — нет ли, то есть, там акой смолки. А во-вторых, ну, прижимайтесь вы тогда к берёзе — коли так уж вас завзяла эта смола — и сливайтесь с природой, в обнимку с берёзой...


- А вы специально, то есть, предлагаете мне такие деревья — об которые можно так перемазаться, что мало уж никак не покажется. Теперь вы уже хотите, чтобы я белая стала — с головы до ног! - Елизавета Маргудовна просто от возмущения не находила себе места.
- О господи, опять не уважил! - всплеснул он руками, - ну, прижмитесь, хотя бы, к осине... ну, я надеюсь, к осине, у вас нет предвзятого мнения. Как вы вообще относитесь к осине?


- Никак я к ней не отношусь. Можно мне как-то вообще ни к чему не прижиматься?!
- О господи, да ради бога, - успокаивал он её как мог. - Вообще лесная одежда, она тем и хороша, что для леса; я же не предлагаю вам выйти из тайги — и прямо так и шествовать на бал. Да.


Тем более, здесь главное, просто быть на природе — это основное; а прижиматься там, не прижиматься куда — это-т дело-то десятое. Можно просто чуть касаться рукою берёзовых кос, или травы — которая, где по пояс, а где и выше человека: чуть-чуть только касаться - 
кончиками пальцев... и получать от этого восторг неимоверный!


- Однако, - так пробубнил лежащий рядом Барк Сегулович Кромешников, - эк вас разбирает.
- А вы никогда за собой не замечали следующего, что на природе, или как некоторые выражаются — в открытом космосе, человек чувствует себя несколько по другому -
нежели в своей норе?
- Да так оно, так, - кивнул господин Кромешников.


- Именно что так! Возьмите с собой просто горбушечку хлеба в лес; и в лесу, хлеб будет раз в десять вкуснее — нежели дома.


Нора, она хороша конечно, своим теплом, своим уютом.
Что там можно свернуться калачиком, зарыться в сухую листву; и вот, отогреть свои лапки и хвост. Этим и хороша нора. А что ещё?


- Ну, как же? - возразила Елизавет Маргудовна, - можно именно закутавшись в тёплый плед, читать любимую книгу, или пересматривать свои любимые фильмы, слушать музыку.
- Всё это так! Всё это так! И я с вами совершенно здесь не спорю; но сколь чудесней будет и книга, и фильм — после прогулки на природе; после именно той, какой-то одухотворённости, которая нисходит на человека — в парке ли, в лесу ли.


Вот я сегодня заговорил про музыку небесных сфер!.. Ведь именно на природе, среди деревьев и рек, на человека начинает изливаться: Отрада и Благодать Божия... и он, вдруг, начинает слышать музыку: неведомую и неслыханную ранее... и вот, пытается, или своим голосом, или мычанием — воспроизвести как-то эту мелодию... и это, конечно же, не всегда выходит удачно.


Но душа поёт, душа поёт, душа поёт! И вот, куда с этим деваться?!


И человек начинает петь, петь, петь! И он поёт! Бывает ли нечто подобное дома? Конечно же бывает, но редко.
Всё таки бытовые мелочи, созданные самим человеком, они не очень-то одухотворяют его.


И всё-равно, для того, чтобы начать петь, надо смотреть 
в окно: на берёзы ли, осины... на сосновый бор виднеющийся вдали... и вот, пошло и поехало! пошла мелодия.


То что создано человеком, оно нужно конечно же; без этого не прожить. Но то, что создано Богом — Божественное творчество! - оно, конечно же: только одухотворяет, только пьянит.


И вот, впитав в себя творчество Бога - через глаза... человек начинает петь, петь и петь! И в нём начинает звучать музыка небесных сфер; музыка других миров.


- Вы хотите сказать, - заговорила вдруг Тамара Клюевна Краснопольская — ещё одна дама из туристов сидящих у костра, - что мы с вами, сейчас, находимся в Божественном творчестве?!
- Именно так, именно так! - воскликнул господин Горовой. - И одно творчество порождает другое. Именно одухотворившись Божественным творчеством и сотворялись такие шедевры, как: «Утро в сосновом бору» - и прочие шедевры Шишкина.


А Левитан, а Васнецов...  именно одухотворясь от другого творчества, от чужого творчества — только и создаются эти шедевры.


Тот же Пушкин, например, читая Байрона; Лермонтов — Пушкина, Есенин — Блока; и вот оно! и пошло, и поехало! Творчество — оно заражает; творческого же человека: одухотворяет, поражает и окрыляет! И хочется подражать, подражать, подражать этому!


И вот, очередной, творческий человечек и подражает обязательно кому-нибудь: и вот, окрыленный и вдохновленный, - создаёт и своё что-нибудь шедевральное и гениальное! Подобное к подобному. Творчество порождается другим творчеством.


Отсюда, как следствие, как вывод, как резюме, - что если кто-то вдохновляется и окрыляется от лесных просторов, гор, морей и океанов, или просто от маленьких, лесных и незаметных речек, - значит, это тоже чьё-то творчество! Элементарный вывод, господа!


Ежели мне хочется петь — от созерцания лесной речки;
если во мне, от созерцания, рождаются новые мелодии, то значит — это чьё-то творчество. А чьё ещё может быть творчество — природа?! Природа может быть только творчеством Бога. И больше ничем...


- Но послушайте, послушайте, послушайте, - это была Тамара Клюевна, - ведь семя от той же сосны, летит как-то по ветру так... летит... и где оно приземлится — сие слепая воля провидения; или где, к примеру, какнет птичка? - ну, прежде, до этого, объемшись малиной!


сей исход абсолютно не предопределён — чистая, то есть, случайность!
- А я вот, с вами, не соглашусь. А я вот, с вами, не соглашусь, - крыл Вал Микстурович, - ежели она какнет где-нибудь в тундре — с семенем малины, или где-нибудь в горах, или в пустыне, - то никак, то есть, это семя — вместе с удобрением! - там не прорастёт; никак, то есть, не прорастёт.


А прорастёт, то есть, там, на картине! - это семя, где ему положено прорасти. Где условия для этого семечка соответствуют, то есть! И наконец самое главное, где в ДНК семени малины, заложены те условия — где это семя может произрастать.


А кто ещё мог заложить в ДНК эти условия — кроме Бога?


- Однако существует естественный отбор, который изобрёл Дарвин. Вы никогда об этом не задумывались? - так молвил Барк Сегулович.
- Естественный отбор — это пустой звук. Это слова для того, чтобы было чего сказать — на все случаи жизни; мол, казали и покрыли, значится. И ничего кроме слов.


Потому, если без балды, без дураков и не заводя рака за камень, - ни одно живое существо, или растение — не пережило бы зиму: без преждевременной, заблаговременной, заранее, то есть, осуществлённой доработки в их ДНК — к зимним условиям.


Говоря простым языком, любое живое существо, или растение — просто погибает от мороза — да и всё.


Хотите эксперимент? - выставьте поздней осенью, любые комнатные растения на балкон и посмотрите, как   
они акклиматизируются: эволюционируют, так сказать, адаптируются к морозной зиме. Судя по теории естественного отбора, хоть кто-то их них, да должен превратиться в ёлку!

      
Но не превратится ни одно растение и никогда! - гарантия сто процентов!


И ни одно растение не уснёт до весны. Все просто помёрзнут и погибнут — и точка.


И так будет всегда, пока Кто-то! Заметьте Кто-то! - не поработает с их ДНК и не создаст новый! морозоустойчивый вид.


Но это так, лёгкое отступление. А про Божественное творчество, то тут только так. Картина Степь — так и останется навечно в зоне степей, а картина Сосны — так и останется навсегда в зоне тайги. Так же как и картины: Горы и Пустыни, - в них, кстати, тоже есть своя прелесть — как собственно и в любом другом Божественном творчестве.


То есть, как бы люди, эт-т-та, не изгалялись, не блажили, не сходили с ума — типа: развернём реки с севера на юг! - но степи всегда останутся степями, а пустыни — пустынями.


Вот вам и вечные шедевры, которые согласитесь, намного живее выглядят — нежели намалёванные и даже сфотографированные; где вечное движение, запахи и счастье до небес. Ну, там, конечно, где люди не начинают сходить с ума.


- Я кажется понимаю, в чём прелесть картины Пустыня,
- так молвила госпожа Краснопольская, - не сама даже эта пустая пустыня, а когда что-то в ней появляется.


Можно ли, например, выделиться в городском человекопотоке — типа там: в метро, на вокзалах и т.д. Может ли в этом человекопотоке, человек увидеть человека? Да не в жизнь!


Так, проскочат мимо друг-друга, раздражая один другого — тем, что надо огибать встречного, обходить — тратя драгоценные четверть секунды.


Для чего они - драгоценные эти секунды? Почему они драгоценные? Зачем они драгоценные? Когда мы рождены здесь только для Любви — для познания Любви: в себе, в других, в мире.


И здесь уж, то есть, никак нельзя бежать мимо друг-друга — без задних ног! - а явно надо вглядываться друг в друга. Не в смартфон, то есть, не в любой другой
какой гаджет! - а именно друг в друга.


И вот, когда тот же человек появляется на фоне пустыни... О-о-о-о-о-о, это же совсем другое дело. Там, где нет никого и никогда; где вообще не может быть никакой жизни, - там любой человек приобретает: такой вес, такую загадку, такую отраду, - что дальше просто некуда.


Ты уже вглядываешься в эт-т-того человека: кто он? что он? что на нём одето? Что он думает о тебе и об окружающем нас мире? Сразу же! всё интересно в этом человеке!


Вот, по-моему, чем хороша любая пустыня — именно своим фоном.


                2


- Я только, Тамара Клюевна, хотел спросить вас, - молвил Барк Сегулович, - по поводу любви. Нет, всё конечно прекрасно — то, что вы говорите; и что все люди рождены только для познания любви: в себе, в других, в мире.


Я только хотел спросить вас, где вы вообще эту любовь увидели? узрели, то есть, зафиксировали... В непрекращающихся войнах? В домашнем насилии? - где сильные изничтожают слабых. В алкоголизме и наркомании? - где в сумасшествии гибнет более миллиона человек — в год — от всех видов наркотиков; и это только в России! Только в России!


Где вы эту любовь надыбали, глубокоуважаемая  госпожа Краснопольская!


И если столько народу гибнет, то сколько же семей поражены этим наркотическим сумасшествием? Сколько семей просто живут годами в этом сумасшествии и десятилетиями — безвылазно!


- Я не совсем пойму, что вы хотите этим сказать? - не поняла она.
- Я просто хочу спросить, где эта ваша пресловутая любовь — с таким адом и сумасшествием вокруг нас?


- Нет, ну, может быть, надо просто не пить?! И тогда и жизнь изменится, - задумалась Тамара Клюевна. - Может быть лучше читать книги?.. иногда выходя из дома на прогулки... чтобы обдумать прочитанное и подышать свежим воздухом. Может быть, тогда и жить захочется?! - нежели так страдать.


- О-о-о-о-о-о, вашими бы устами, да только мёд пить, - радовался Барк Сегулович, - только мёд пить. Вам только, всем вместе, петь осанну и больше ничего. И славить вас во веки веков!


Вы прям, как капитан очевидность: говорите, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным! О слава вам, слава!


Но дело в том, дело в том, дело в том, что в мире существует сумасшествие. И каждый человек - в него, более-менее вхож. Кто-то, то есть, более, кто-то — менее.


И если бы вы, например, родились в пьющей семье, то вы не то чтобы о книгах совсем бы не слышали — нет! ведь в школу бы вы, так или иначе, ходил б. Но дело в том, что в силу недоразвитости вашего мозга, которая происходит от алкоголизма вашего отца... вас как-то совсем даже другие проблемы волновали бы в этом мире.


То есть, вы и рады, может быть, как-то зачитываться книгами, но в связи с тем, что семя отца при зачатии — было отравлено! и мозг ваш — от этого, не смог развиться на сто процентов; так как это надо! то вас волновали бы такие траблы в нашем мире — например:


как? - так же как и другие, заглотить пол-литру водки - одним махом! - раскрутив её перед этим винтом! - чтобы, то есть, огненная вода в бутылке, превратилась в одну сплошную воронку! и одной струёю влилась в глотку! - за три секунды и не глотая!


Ведь это же! шик-то какой!


Или ужраться винища так, чтобы вообще, то есть, ничего не помнить из вчерашнего дня.


Или так врезать в зубы кому-нибудь, чтобы вше жубы, то есть, повылетали! Вот это герой! Вот это лихой молодец!


Или так кого-нибудь грабануть на гоп-стопе, чтобы можно было потом месяц кутить — со своими корефанами и девочками, которые не то что по вызову... а они честно этого хотят! - не прикидываются, то есть; и не имитируют оргазм.


Или с одного удара, чтобы вырубать любого, чтобы удар, то есть, был короткий-боковой, и его чтобы надолго хватало; чтобы человечек потом, как мёртвый чтобы лежал!


Или быть таким же крутым как Вася Северный! и чтобы когда входил в камеру, чтобы все на цырлах чтобы! на цырлах прислуживали! И чтобы когда садился играть в очко — чтобы всегда, то есть, выигрывал.


Вот это жизнь! А вы какие-то книжечки читать!..


Кто здесь главный в этом мире? - кто любому набьёт морду и плевал на всю эту полицию вместе взятую. Чьи вообще все женщины в округе — какую он только захочет! Только Васи Северного и иже с ним.


А остальные это так... фон только создают. Остальные — это одни только шестёрки крутых парней! чушки, ботаны, лопухи, шелупонь из под ногтей, пыль на их ботинках! Что вы на это скажете, сударыня?


- А что я могу сказать на сумасшествие? - поразилась госпожа Краснопольская, - это до того всё жутко... всё то — о чём вы сейчас говорите... что у  меня просто нет слов.


Не думают ли ваши, так сказать, хозяева жизни, что их полюбит вся округа, и весь мир! - по мановению, то есть, их руки.
- Попробуйте их не полюбить — этих сумасшедших, которые главные в этом мире; они вам тогда устроят сладкую жизнь.


- Но это же низко, это гадко, это мерзко, - Тамара Клюевна не находила слов, - полюбить насильно — это изнасилование. От того что вы рассказываете, возникает только стыд, позор и больше ничего.


- А у этих ребят нет стыда. И совести у них нет! Они чувствуют себя замечательно и без этих тонкостей. Они сумасшедшие и поэтому счастливы. Действительные хозяева этого мира!


- Нет, вы не правы, господин Кромешников, - заметил Вал Микстурович, - у каждого человека есть совесть. И это одно из главных доказательств Божиих: именно в нашем, сумасшедшем мире — среди полного сумасшествия — и вдруг! - не идти никогда против Любви... не делать ничего против Любви: с людьми ли, с растениями, или животными.


Это чудо природы: никогда не противодействовать Любви! - ничем другим - кроме доказательства Божия — не объяснить.


- Я ж говорю, они дебилы! У них мозг недоразвит из-за папы-алкоголика. Сперматозоиды, под воздействием спиртного, видоизменяются и уже уродливыми проникают в женскую яйцеклетку. Спермик проник — всё! яйцеклетка — оплодотворена. Дебил готов! Это будет человек без жалости и совести.


- И тем не менее, вы не правы, - упорствовал господин Горовой. - Да, бывают в жизни каждого человека времена, когда совесть спит в нём — это может продолжаться годами и десятилетиями.


И далеко даже не обязательно у дебилов. У каждого человека случается помрачение рассудка. Это происходит из-за воздействия на его психику негативной вселенной. И если ещё и сам человек не молится Богу о Спасении, то вот он и оказывается в помрачённом, в сумеречном сознании, и может в этом состоянии вытворять — самые, что ни на есть, неадекватные поступки.


Совесть, в это время, у человека засыпает.


И это, кстати, доказывает нам о борьбе — между Светом и тьмой; Богом и дьяволом. Но день настанет, совесть у человека проснётся и здравые мысли пойдут в голову.


                2


Один мой друг, к примеру, «Жил забот не зная, не предчувствуя беды...» - как все нормальные люди. И как-то раз поцапался с какими-то сектантами — что-то типа, какая-то «христианская церковь».


Уж из-за чего... я сейчас точно не помню... а! - они зазывали его с собой в секту, что мол спасутся только те — кто какие-то определённые слова для бога знает.


Друг же мой, ласковый, ответствовал им на это, что разбойник распятый одесную от Христа — которого первого Спас Иисус: за то, что тот раскаивался в своей разбойной жизни и молился Богу; и он, разбойник этот, совершенно, то есть, не знал никаких этих особенных слов.


Повздорили, короче говоря, слеганца так.


А сектанты эти, проводили общие моления: за здоровье кого-то, против кого-то... И вот, молились, значит, сообща — против того, что какая-то тварь — возмутила их душевный покой.


И уж, что там, с чем соединилось?! Что там с чем состыковалось?! - какой там «Союз», с каким «Аполлоном»?! Но просыпается мой друг, после приятного послеобеденного сна — сиесты, так сказать - 
и понимает, вдруг, так ясно, что дальше просто некуда! - 
что все женщины: грубы, черствы и сделаны топором!


И что даже лучшие их представители, не умеют и не знают, как именно надо услаждать самый главный мужской аппарат; как, то есть, с ним надо обращаться, чтобы мужчина от этого был на седьмом небе. Как, то есть, надо обращаться с мужской аппаратурою.


И здесь он, кстати, совсем даже не думал о тех женщинах, которые вообще даже не женщины: которые из любого мужчины сделают импотента; которые почему-то! убеждены, что от одного только их вида! от одного их присутствия! у мужчины сразу же образуется Пизанская башня! поднимаются все флаги! выстреливают, как говорится, все разнообразнейшие салюты! ввысь уходят все воздушные шары! и взлетают, и поднимаются самолёты!


Из чего выходят их эти экстравагантнейшие мнения? На чём зиждутся эти остроумнейшие: суждения, доводы, перлы? Ну, явно от какой-то завышенной самооценки; и от невозможности любить никого — кроме себя.


Эти, так называемые, дамы, не видят вообще никакой разницы между мужским аппаратом и морковкой; они одинаково берутся, как за морковку — так и за аппаратуру: применяя, то есть, те же группы мышц и одинаковые усилия при этом.


Эти, так называемые, женщины, почему-то убеждены, что если уж они ещё и внимание какое-то обратили на мужчину! и дозволили себя поцеловать!.. и даже допустили, так сказать, до потаённого!!! - то любой мужчина обязан просто изойти на УРА — от эрекции! и
сразу же начать работать отбойным молотком: выдавая такие фрикции — каких свет ещё не знал и не видывал!!!


И когда не происходит: ни того и ни этого, ни того и ни сего, ни пятого — ни десятого! - то они просто в отвращении отворачиваются от импотента и пребывают в обиде на него — всю оставшуюся жизнь.


Мол, они выдали мужчине - на гора, самое ценное, что у них есть! предъявили, так сказать, все бриллианты царской казны — раздвинули ноги!!!


а этот мерзкий импотент, даже не предупредил заранее, что времени, мол, давно уже пол шестого! что мёртвый орёл не вылетит из гнезда! что «Отцвели уж давно хризантемы в саду», что Луна давно уже ушла за горизонт и находится в данный момент в перигее! что апогей, мол, прошёл пару столетий назад, а может быть ещё раньше!


Что ей, мол, за раздвинутые ноги, надо выдать — ну, как минимум! Нобелевскую премию! или на крайняк — все дары востока — с его бесчисленными караванами; что её, за этот подвиг, надо удостоить: волшебной палочкой, золотой рыбкой и Гасаном-Абдурахманом-Ибн-Хаттабом!


О нет, об этих женщинах, мой друг, даже совсем не думал; которые из здорового-то мужчины — из-за какой-нибудь осечки (типа, её же смеха — ни к селу - ни к городу) — сделают импотента; не говоря уже про мужчин в возрасте. Забывая о том, что нет импотентов, а есть неумелые женщины.


Об этих женщинах, которые совсем даже не женщины, он совсем даже не думал.


Он думал о дамах настоящих, которые всегда пожалеют, 
всегда приласкают и выполнят любое желание мужчины: лишь бы с мужской аппаратурой, было бы всё хорошо; с главнейшим, то есть, мужским аппаратом! -


потому, без этого, что может быть?! - да ничего не может быть! И даже любви никогда, никакой не будет; потому что, что может быть без этого? - одна только жалость.


И мужчина соответственно к своей аппаратуре относится, как к главнейшему органу во всей Вселенной!


Не покушать, то есть, не пошамать там, не зачифанить - 
как это некоторые преподносят: «Путь, - мол, - к мужскому сердцу, лежит через его желудок». Нет, желудок — это конечно ценное явление у мужчины — но это дело-то десятое. Это всё потом; намного после.


Получится с главным мужским аппаратом, получится и всё остальное.


Но чтобы получилось, надо знать всяческие маленькие и может показаться, что они не существенные... но они очень даже существенные нюансики. Всяческие такие, вроде бы мелочи, но они совсем даже не мелочи! совсем даже не мелочи... Как, то есть, вести себя — с этим аппаратом.


Ну, это понятно, что выполнять как можно быстрее — все мужские фантазии — это понятно... но ещё должны быть какие-то очень даже запоминающиеся, для мужчины, нюансики; такие, так сказать, полутона — которые мужчина очень даже запомнит и готов будет за такую женщину — жизнь свою отдать! - и не один даже раз, а всегда!


И вот, к какому выводу пришёл мой друг: размалахатимши, то есть, свои ресницы — после обеденного сна; разверзнумши, то есть, свои очи; и поднямши легендарные, значит, веки...


что даже те дамы, которые просто не знают — как ещё услужить мужчине; которые с радостью и обожанием выполняют все мужские фантазии... но даже и они не знают все эти нюансики и полутона — от которых мужчина будет подниматься на седьмое небо.


Просто не знают и всё. То есть, они бы сделали! - но не знают.


Итог же он сделал только такой, не сказал бы что экстравагантный, но тем не менее; что правильно и фантастично вести себя с мужской аппаратурой — может только он сам — как мужчина; и значит он ласковей и нежней — чем любая женщина!


ну потому, что она даже не знает, что с этим делать и как к этому, то есть, подступиться. И следовательно он и есть — самая ласковая женщина!


Он даже поразился такому открытию, такому выводу.


Тем более что всю эту «голубятню», он на дух не переносил. Все эти гей-парады, весь этот Запад — просто ставший Содомом и Гоморрой. Да и вообще всех 
этих голубых ребят.


Он пару-тройку раз, сталкивался с этими озабоченными гомосексуалистами в своей жизни и ничего, надобно сказать, кроме омерзения, у него, от них — не осталось. Мерзким там было всё: их поведение, их сумасшедшие глаза, настойчивые приставания. Он каждый раз бежал от них, как от чумы, как от заразы, как от смердящего трупа.


И вдруг! Он! верующий человек, ходящий в церковь и причащающийся церковными таинствами... вдруг его так повлекло показать это на примере... что он самая ласковая женщина... ну и действительно, только показать... так для галочки... что он, мол, действительно
может всё то — о чём только что мыслил, о чём только что рассуждал.


Ну, что, мол, ну, должны же его, так сказать, рассуждения, ну, на что-то там опираться: ну, там, на какую-то практику... что мол, а какое же подтверждение его слов?


И он, как и все люди, сделал здесь главную ошибку: подумал, что это он сам так думает! Что вот эти, собственно, абсолютно сумасшедшие мысли, производит он сам — в результате там, каких-то гениальнейших мыслительных процессов (вообще здесь больше подходит — генитальнейших  мыслительных процессов).


Хотя всем людям должно быть ясно — как дважды два - 
что любой негатив приходящий в их голову — детям Божиим! - это чтой-то явно привнесённое; это явно из параллельной вселенной; это кто-то негативный — внушает им эти пошлые мысли и жаждет чтобы мы омерзительно поступали и отходили от Бога.


И вот, надо отметать эти мысли на корню; молиться, то есть, Богу нашему.


Но в чём состоит здесь главный обман? - что внушение из негативной вселенной происходит в форме лёгкой ни к чему не обязывающей, вроде бы, дискуссии. Так вот, сам я! - иду, мол, по дороге и думаю; иду по дороге и рассуждаю сам с собой!


И мой друг знал об этом; и знал что надо молиться при таком сумасшедшем воздействии... но в этот раз, был в миллионный раз, обдурен — в своей жизни: и вот, стал доказывать типа себе! - что он, мол, самая ласковая женщина.


Нашёл разнообразнейшие, там, предметы напоминающие и похожие на наиважнейшую, так сказать, аппаратуру; и вот, начал сам себе что-то доказывать. Хотя зачем нормальному мужчине кому-то доказывать, что он самая нежная дама на свете?! Это же просто явное сумасшествие.


Но до него это как-то всё не доходило, как-то не доходило. А в последующие дни стало хуже; в последующие дни стало хуже.


Он всё ходил и искал эти разнообразнейшие предметы - похожие на самый важный для мужчины аппарат; на аппарат, который для мужчины — самый, так сказать, наиважнейший во всей Вселенной!


И почему-то всё никак не мог успокоиться. Он всё время как-то представлял, как-то сам себе доказывал, что он самая нежная дама на свете: и от этого возбуждался неимоверно. И это всё его так прельщало, так прельщало, так прельщало — до безумия.


А лёгкая дискуссия, которая кстати, не была лёгкой; которая была уже, так — средней... предполагала, что если заняться этим с настоящим мужчиной! - с настоящей, то есть, аппаратурой — то можно себе представить, какое было бы тогда неземное блаженство. 
Какой был бы тогда: отрыв, эйфория, финиш!


И вот, с каждым днём, сии гомосексуальные влияния, стали становиться всё сильней; и дискуссия становилась всё тяжелей: в том смысле, что всё тяжелее было сопротивляться сумасшедшему желанию — идти и приставать к мужчинам. Вот, то есть, до чего.


Когда до моего друга, в конце-концов, стало доходить, что что-то здесь не так; что, что-то здесь не то. Что это явное же сумасшествие.


То есть, он, всю жизнь с омерзением относившийся к этим, ко всем, гомосекам; презиравший эту голубятню до глубины души; вдруг, сам перебирает мужчин с которыми можно было бы заняться сексом; и всё это на полном на серьёзе, и всё это какие-то страстные мечты, втягивающие его в иную реальность.


И здесь он уже стал молиться. Молиться Господу Богу об избавлении его от блуда: от инкубов и от суккубов... потому завзяло моего друга крепко. Стало разбирать, то есть, на винтики.


Он ясно вдруг понял, что ещё немного и он уже пойдёт приставать к мужчинам — ну, в туалетах там и т.д. И вот, он уже отчаянно просто молился об избавлении его от блуда.


И сначала ему даже ничего не помогало. Слишком уж далеко он запустил в себя эту мерзость, которая под видом лёгкой дискуссии о нежных дамах, о ласковых женщинах, - проникла в него и почти что укоренилась.


Ну, ладно ещё, что голос из ада не стал уже в открытую, не скрываясь — после укоренения! - приказывать ему идти и прижиматься к мужчинам в автобусе — шаря у них между ног. То есть, как-то вовремя он спохватился!


Хотя почему вовремя?! Чего же тут вовремя?! Когда надо было в самом начале дурацких мыслей уже молиться. Он и так вступил, как дурак, в какую-то лёгкую и ненавязчивую полемику — о том, что ни все женщины — женщины — какими вообще-то от природы им надо быть...


А ему-то это зачем? А ему-то это для чего? Ну, мало ли больных и сумасшедших людей — в больном и сумасшедшем мире? Ему-то зачем копаться в их грязном белье?


Такое условие сумасшедшего мира, что все люди в нём сумасшедшие. А он здесь причём? А ему это зачем? - ковыряться в их сумасшествии.


Ему надо стоять на страже своей души — не допуская в себя безумие. А он под видом невинной и игривой: дискуссии, полемики, прения сторон, - взял и допустил.


И ещё такая мысль, после многочисленных его молитв, пришла к нему: что вот идёт к нему звонок на трубу — с незнакомого номера: ну, его действия?!


Ну, мало ли, может у какого знакомого, или сродственника, изменился телефон?.. потерял он «симку»; надо снять, точнее нажать «приём». Но когда ты слышишь какую-нибудь очередную абракадабру: об улучшении услуг, или ещё чтой-то несусветное, - то ты ведь жмёшь «отбой».


Раньше, правда, как-то, поначалу, извинялся и говорил, что мне некогда мол, и вешал трубку: точнее жал «отбой»; а потом, когда совсем уже привык к современному общению, к современным скоростям — абазурился и просто жал «отбой» - после первых же слов — да и всё.


Так почему же при проникновении в его голову, каких-то явно двусмысленных дискуссий, он не жмёт «отбой» - молясь Господу Богу нашему об избавлении — от очередного негатива; а вступает в мысленный разговор, в прения сторон, в юмористическую полемику -
на расслабоне — не пойми с кем.


Точнее, конечно же, пойми с кем! Очень даже пойми с кем! Потому что вот вам, ещё одно доказательство Света и тьмы; Бога и дьявола, негативной вселенной, - которая просто не знает как ещё нас изничтожить и ловит нас, как всегда, на том, что это мы так, мысленно,
сами с собой, мол, разговариваем;


а оказывается, на поверку-то, на выходе, как говорится, в резюме, так сказать, - совсем даже не сами с собой, совсем даже не сами с собой.


А кто-то гадкий и очень мерзкий — в нашей голове! который, конечно же, умней нас — раз в тысячу — ну, потому что жил здесь за миллионы лет до нашего рождения — ведёт с нами вот эту игру — по затаскиванию в ад, где одни лишь муки и больше ничего.


А мы, как глупые цыплята, попискивая, идём за этим кукловодом и бед даже никаких не знаем, и горя даже никакого не ведаем: до поры до времени конечно же, до поры до времени.


И вот, значит, нам всем, просто надо как-то следить за собой; и если поймаем себя на том, что ведём, сами с собой, разговорчики на какие-то явно негативные темы; что в нас проникли волны, влекущие нас в один из смертных грехов, то надо сразу, значит, давить свою трубу, или свайпить по экрану — на отбой;


переходить, то есть, на другую, Светлую волну... ну, в нашем случае — это молиться Господу Богу нашему — о Спасении.


                4


И ещё подумал, что если его так завзяло, что если его так разбирает — на мелкие, то есть, атомы... его, который всё знает про низменные страсти, про все эти смертные грехи, которые действительно убивают душу;


его, который ходит в Православную церковь: молится там, исповедуется и причащается Христовых таинств — то есть с Богом и в душе, и в крови... ежели он попал в такой просак, в такой замес, так просто был облапошен, обманут и обдурен...


не сообразил, то есть, что это не сам с собой он разговаривает, а кто-то извне его дурит; то что уж здесь говорить о тех людях, которые и в Православную церковь-то редко ходят (ну, потому что у Протестантов уже венчают гомосексуалистов, а у Католиков, папа римский, челом бьёт педерастам и просит у них прощения),


а есть и такие, которые вообще не ходят в церковь и неверующие люди, - что ж тогда говорить о них, которые вообще живут без защиты Господа?! Которые не хотят чтобы у них была защита от Бога.


И это бывает в силу абсолютно разных причин, и в этом 
даже нет никакой вины самого человека: только что, например, наша страна вышла из безбожного семидесятилетия СССР — и многие интеллигентные люди до сих пор не верят ни в кого — в силу семейных причин.


Что говорить о тех, кто даже знать не будет, что куда-то его потащили черти? - такими вот лёгкими разговорчиками — поначалу.


Кто знает, когда он и кому насолил? Кто и когда на него осерчал? и стал призывать все беды на его голову. Как те же сектанты на голову моего друга: а это безусловно удесятеряет силы тьмы — вызываемые на ничего не подозревающую жертвочку.


И здесь мой друг понял, как оказывается легко, в нашем мире, стать сумасшедшим. Здесь нужен только тот, кто ненавидит человека, как можно яростней, а таких, как это ни странно, всегда найдётся с десяток;


и вот, пошло и поехало: ад вызывают сюда на Землю и он приходит, и совершенно здесь не обязательно знать какие-то ведьмовские заклинания.


И в какую сторону повлечёт тебя: тьма, хаос, ад, - это ж всё на воде вилами писано, на воде вилами: в сторону алкоголизма? гомосексуализма? блудо-садизма? или попросту маньяка-убийцы, - кто ж его знает.


Тот, у кого нет Божеской защиты от ада, того, эти гении зла (которые в силу своего долгожительства — намного умней человека) могут затащить куда угодно. Вначале, эдак ненавязчиво — в стиле умных идей и гениальности!


О-о-о-о-о-о, на дифирамбы здесь, бесы, совсем даже не скупятся: им нужны муки души, которая не в силах от них вырваться: и здесь, ради таких наслаждений от чужих страданий, они не жалеют комплиментов, восхвалений и осанн!


Они превозносят человека неимоверно — до небес! - в том смысле: какой он умный, какой гениальный, какой великий и талантливый! - и вот, когда вознесут его тудой, когда человек уже не в силах будет от них никуда деться, - тогда они подрубают этот стебель дифирамбов
и бедный человек летит вниз... и намного ниже чем был спервоначалу;


он падает уже в ад, где в него вонзаются крючья, как например в наркомана, когда он уже не может самостоятельно бросить свою отраву — крючья не дадут.


Человек уже может выбраться из ада только с помощью Божией, но для этого он должен понять это. А понять это, ой как не просто. Когда всю жизнь он жил без Бога... и сам стал богом!!! - судя по тем осаннам, которые он помнил — плавая даже сейчас — в одном гуано.


Прийти к Богу даже из ада (казалось бы!) - совсем даже не просто. Здесь надо, чтобы не осталось совсем никаких Надежд, никаких соломинок, никаких просветов — кроме Бога.


И вот, думал мой друг как-то так, что как же просто оказывается стать сумасшедшим в нашем мире; и без Божеской защиты не стать: алкоголиком, наркоманом, гомосексуалистом, маньяком, или ведьмаком — проклинающим всех и вся — это практически невозможно. Это всё-одно что идти через болото и не выпачкать белых туфель.


И вот, мой друг, как-то... с той поры, как сам стал педерастом на счёт три! - как-то по другому стал относиться ко всем больным людям, ко всем сумасшедшим — с жалостью.


Да, жалость стала превалировать у него ко всем умалишённым и больше ничего. И стало совестно от того, что когда-то он презирал их, обзывал и ненавидел;  и это не в том смысле, что папа римский правильно делает, когда бьёт челом педерастам: о нет, ни в этом смысле.


Сумасшедшие люди должны знать про себя, что они сумасшедшие и хоть тушкой, хоть чучелкой, но лечиться от своей болезни.


А в том смысле, что никого нельзя осуждать: не суди, да не судим будешь.


А совесть приходит ко всем без исключения и это есть главное доказательство Бога.


Все помолчали, слушая треск дров в костре и взирая на полёт искр в чёрную мглу неба. Когда сидишь у костра, ночь вокруг кажется такой чёрной, какой ты её и не видел-то никогда.


                5


- Я однажды была в верховьях реки Тымь; ну, я думаю, господа, вы все знаете этот дикий медвежий край: вокруг только горы, скалы и тайга, - так начала свой рассказ Елизавета Маргудовна. - Были мы там вдвоём с Баркушенькой (господин Кромешников здесь потянулся на своём еловом лапнике и улыбнулся).


Да, - покивала она своим мыслям. - И вот, ночью выхожу я значит из палатки проветриться, и смотрю так на звёзды... и Ковш Большой Медведицы, не то что передвинулся, а как-то видоизменился; растянулся он как-то и искривился... да.


Ну, я без задней мысли, подышала свежим воздухом, значит, и иду обратно к палатке — а нет никакой палатки!


И с одной стороны, куда она вообще могла подеваться? Я всего, может быть, десять шагов отошла от неё. Да и ночь, какой бы тёмной она ни была, но звёзды всяко освещают нашу землю — даже при полном отсутствии Луны.


Скала главное видна, под которой мы остановились, но и она как-то видоизменилась: стала выше что ли. Хотя и
ночь была, но контуры-то я видела.


Но больше всего меня конечно поражали звёзды Большой Медведицы — Ковш, то есть, до того видоизменился, что уж никак пять его величин не выходили на Полярную звезду.


Я здесь шибко так перепугалась. И куда идти... а куда идти? И зачем идти? Только что здесь была моя палатка с Баркушенькой. Только что он тёплый лежал со мною рядом и посапывал, и временами похрапывал.
На меня, кстати, его храп действует до того успокоительно, что я тут же сама засыпаю: только что услышу его всхрюкивания.


И куда я пойду? И зачем я пойду? И стала я кричать здесь и звать Баркушеньку, чтобы спас он меня... но что толку, что толку, что толку?


И вот, стою я значит, и смотрю так на скалу, которая всё-таки очень даже видоизменилась: стала всё таки намного больше чем была; хотя и темно было, но я видела рядом с собой явно другую скалу.


И вдруг, вижу значит, рядом со скалой, где-то под нею замигал огонёк. Ну, то есть, он видимо был, но из-за деревьев я его не видела. Но только чуть двинулась — вот он и замигал.


Я конечно долго стояла и смотрела — не в силах шевельнуться. Ну, а что делать? что делать? что делать? Вышла-то я без куртки и хоть вокруг и лето, и даже гдей-то его середина: но что толку? что толку? что толку? И замерзаю я, и комары заживо заедают, а там всё ж таки явно костёр — где и тепло и комаров нет.


И вот, двинула я значит, к этому костру. А что делать? Иду и больше всего меня волнует — кто у этого костра сидит, что за люди. Стараюсь конечно думать о хорошем, но мир-то этот явно не наш, явно не родной: судя по звёздам.


И вот, долго шла, перелезая в ночи через всякие буреломы, и всё таки дошла.


Оказалось что костерок горит в пещере, которая в скале. Подхожу, приготовившись к самому худшему. У костра сидит явно шаман: в чудном головном уборе и каких только фигурок и кореньев у него на одеянии не понавешено.


Ну, я поздоровалась, в ответ молчание. Глаза у него закрыты и этот диду, явно ни здесь: или спит, или в трансе.


Я протянула руки к костру и присела возле: от костерка шёл жар и никакого гнуса рядом не было. И вот, сижу значит, я на корточках и наслаждаюсь теплом, шаман спит.


А после, когда костёр стал понемногу гаснуть, я подложила в него дровишек, которые лежали рядом. Костёр затрещал.


- Ты кто? - услышала я голос шамана.


Я встала, поздоровалась, сделала книксен: присела, то есть, и сказала ему так:
- Я была в своём мире... а потом, вдруг, как-то оказалась здесь. Уж вы не обессудьте. Можно мне побыть возле вашего костра? - как-то так спросила я.


Но шаман ничего не ответил, он снова стал смотреть в огонь, а я стояла подле — ожидая его решения.


- Ты из какого мира? - спросил он вдруг.
- Из какого мира? - я подумала. - Из России. Но вы же знаете наш язык. Да, язык русский, - так кивала я.
- Ваш язык я не знаю и знать не хочу.


Только здесь я заметила, что шаман не открывает рта, а просто его слова, как-то рождаются в моей голове.
«Он читает мои мысли» - так подумала я.


- Подойди ко мне, - так мысленно молвил он и я подошла.
Здесь он стал ощупывать мою одежду — не  дотрагиваясь до моего тела: его интересовала только материя.


- Чудно, - так молвил он, обследовав мои резиновые сапоги, болоньевые штаны и шерстяной свитер. - Наверное твоё племя очень могущественно, - так подумал он.
- Что есть, то есть, - закивала я, - на пол земного шара. А точнее так, - спохватилась я, - необъятная земля у моего племени: нет, то есть, ни конца, ни края.


- Счастливы ли вы, от таких ваших богатств? - так спросил шаман.
И здесь я задумалась.
- По разному бывает. Да по разному. Такая уж Земля, такой мир. Постоянно счастлив быть не может человек. То не пойми от чего — так радостно на душе, так радостно! - хотя и день пасмурный и дождливый, и ничего хорошего, в общем-то, в твоей жизни не происходит.


А другой раз и день солнечный, и птички поют! И всё хорошо в твоей жизни, очень даже хорошо! а тебе грустно, а тебе тоскливо. Сидишь так и печалишься, сидишь и грустишь. И ничего не помогает тебе от тоски
и печали. Совсем даже ничего.


- А ты не дура, - молвил он. Здесь я опять сделала книксен.


- Есть явно больше того, что мы видим и слышим, - так продолжал шаман, - другие миры, которые необъятны, другие существа, которые непонятны. И по здравому рассуждению, они здесь главные на Земле, они здесь основные. А мы так... обслуживаем их вкусы, их привычки, их пристрастия. Соединяемся с теми из них — кто к нам ближе — к кому мы чувствуем непреодолимую тягу.


И хорошо если это будут добрые существа из иных миров, которые несут с собой добро; и будет не очень хорошо, если мы будем тянуться к чему-то плохому, к чему-то скверному — к тому, что нарушает свободу другого человека, портит ему жизнь, уничтожает его.


Если ты хочешь испортить себе всю свою жизнь, отравить её, сделать её непереносимой — из-за воспоминаний, которые будут преследовать тебя, - сделай что-нибудь худое в этой жизни, что-нибудь гадкое и мерзкое, - и вот, жизнь твоя превратится в муки воспоминаний: о своей гадости, о своей мерзости, о своём ничтожестве.


«Ничего себе, какие у них познания» - подумала я.


- Это не познания — это жизнь, которую каждый проживает, - ответил шаман.


И я в который раз подумала, что надо осторожно со своими мыслями — потому, он общается со мной на уровне мыслей. И я поскорее заговорила, чтобы поменьше думать.


- Просто в нашей стране... на нашей земле, есть такое племя — коряки. Вот... они не так уж и далеко живут здесь — на Камчатке, в магаданской области... хотя о чём я говорю... в общем недалече.


И вот, понятно, что сейчас они и цивилизованные, и верующие, и православные, - но совершенно недавно, они жили первобытно-общинным строем: занимались, то есть, охотой и собирательством; и всё на этом;


но уже тогда, в своём первобытном состоянии, они говорили тоже самое что и вы сейчас, что: если хочешь испортить и отравить себе всю оставшуюся жизнь — сделай плохой поступок; соверши что-нибудь отвратительное: и вот, вся твоя, то есть, оставшаяся жизнь, будет отравлена этими воспоминаниями.


- Дак так оно, так, - согласился шаман, - это жизнь. Куда же против этого-то попрёшь.


- Иными словами, - продолжала я, - в какие бы древние времена не жил человек, он всегда, то есть, оставался человеком: в котором жила совесть и которая подсказывала ему: что такое хорошо и что такое плохо.


Шаман покивал:
- Я тебе больше скажу, - молвил он, - как бы иное племя не дурило: делая из своих детей сумасшедших людей, которые на плохое думают, что это хорошо, а на хорошее, что это плохо; например, что хорошо нападать 
на чужое племя: убивать людей, грабить их, забирать всё их имущество себе; или даже заниматься людоедством;


но во-первых, всё это кончается плачевно — для самого племени: они, в конце-концов, все становятся сумасшедшими и убивают друг-друга — то есть, самоуничтожаются; ну, потому что любое зло — оно само себя изводит.


А во вторых, те кто в этом мире главные, те кто здесь основные, - они всё-равно подсказывают сумасшедшим людям, что вытворяют они безумства и так делать нельзя. Это и во сне приходит и наяву.


Существа, которые делают в этом мире только добро, показывают больному человеку — через сны, что он делает неправильно и что так поступать нельзя.


К тому же убийце приходят его же жертвы и буквально изводят его, и во сне, и наяву, - до тех пор, пока он не раскается в своих деяниях и не перестанет творить в этом мире зло.


И тогда этот человек, отходит от стороны зла, на добрую сторону и с тех пор, творит только добро; и к соответствующим людям попадает жить. И живёт уже потом не в сумасшествии.


Ну, а те, кто не внимает голосу добрых существ; кому и сны кошмарные нипочём; и даже наяву, когда убиенные приходят... всё-равно стараются, то есть, как-то об этом не думать... мол, это проявление слабости — так внушают им существа, которые в этом мире творят только зло и желают всем только зла.


И вот, те сумасшедшие, которые не допускают в себя эту слабость; которым и общение с покойниками нипочём — ими же, то есть, убиенными... те, которые не отходят от зла — потому что они не слабаки


(хотя, как на это посмотреть «не слабаки» - противопоставить себя злу, вообще-то, не так-то просто! Оказать, то есть, сопротивление. Для этого надо обладать немалой силой — оказать сопротивление! Слабость здесь, как раз, не противопоставлять себя злу, а и дальше плыть по течению сумасшествия. Но так уж их дурят существа, которые вечно хотят только зла — мол «слабаки»).


Так вот, те, которые не отходят от зла — кончают всегда плачевно: в безумии, в убийстве друг-друга. И так, в этом безумии, и продолжают жить после смерти: в мирах безумных снов.


- О Господи! - перекрестилась здесь я, - неужели вы и про потусторонние миры знаете? Про миры снов...


Шаман поглядел на меня вопросительно:
- Ну, а как же? Где же живут те существа, которые здесь главные? Вот в тех бескрайних мирах и живут они. Одни в мирах добра, другие в мирах зла, - и оттуда, из своих миров, они и влекут к себе человеков — каждый в свои миры.


И вот, как умирает человек, так он и отправляется в тот мир, который он выбрал: уж я, как шаман, просто об этом знаю.


И я видел тех существ, которые забирают, после смерти, к себе человека. И если человек был добрый, то прекрасные и красивые существа забирают его; ну, а если злой, то право же, лучше тебе никогда не видеть тех существ, которые являются за ним.


И человек, который умер в сумасшествии, очень даже не хочет уходить с теми существами, которые пришли за ним; но делать нечего, делать нечего, делать нечего. Уже поздно, уже поздно, уже поздно. Так-таки и утаскивают они его с собой — в злые миры.


- Знайте же! - молвила здесь я, - что в будущем, явится очень сильное существо из добрых миров — это Бог! Его имя Иисус Христос! Он пробьёт все злые миры насквозь: образуя в них, во всех, дыры. И через эти дыры, те из сумасшедших, кто никак уж не хотел бы находиться в этих пакостных мирах, сможет обращаться с молитвой к этому Высшему Существу Иисусу Христу:


с просьбой избавить их от вечных мук.


И по доброте своей Иисус Христос, всех этих безумных, поднимает в добрые миры: на излечение от сумасшествия. И их там будут лечить и излечивать... ну, 
всех тех, кто этого хочет конечно же.


Мы помолчали взирая на пламя костра, которое нас весело как-то обогревало.


- Мне нравится то, что ты мне говоришь, - произнёс наконец шаман, - и я даже, где-то в глубине души, где-то очень глубоко, надеялся всегда на это: на то, что должен же быть какой-то исход из тех миров сумасшествия.


Что добрые миры, они потому и добрые, что какой-то луч света оставят для тех безумных: по которому они всё-таки смогут выбираться из того ужаса — в который сами себя загнали — по глупости своей, конечно же, по глупости.


Шаман помолчал.


- Не знаю даже, что легче в этом мире, поступать плохо, или поступать хорошо, - так начал думать он наконец. - Для одних, поступать плохо — это как ножом себя кромсать; как острым камнем по живой плоти. Как на сердце понавесить тяжёлые каменья; и вот, как хочешь -
так и живи с этим грузом.


А как с этим жить?


В глазах темнеет, трясущиеся ноги подкашиваются и отказываются служить, и впечатление такое, что вот-вот и с жизнию простишься. Такое вот воздействие на иного — злые его поступки.


А другим ничего: и не трясёт, и сердце не останавливается. Живут так в кайф, как-будто так и надо.


Выделить, кто из них лучше, или хуже, - тоже довольно таки сложно: одни с рождения больные на головку и не понимают, что творят; другие хоть и трясутся, хоть и подыхают, - но продолжают творить зло; и то, что трудно им это делать — мешает конечно же — слабость до потери сознания, но не останавливает полностью.


Поступать хорошо - тоже надо через себя перешагивать:
идти за дровами ли, на охоту — для других людей; причём идти, невзирая ни на какой: холод, дождь, ни на какие болезни, - тоже, скажу я вам, ещё то удовольствие...


Невзирая на то, что еле стоишь на ногах от болезни; и вот, идти на этих ватных ногах, чтобы были дрова, чтобы было мясо у других людей... когда намного легче — отлежаться; но тогда наступит холод; да и без воды — долго-то люди не проживут.


И у одних здесь тоже — здоровье от рождения — и одна только радость от хороших поступков; и им хорошо, и всем другим тоже.


Но опять же, не у всех такое вот здоровье, не у всех одинаковые возможности; и тогда хорошие поступки превращаются в муку. В какой-то неимоверный, немыслимый подвиг.


Помогать другим людям, как например лечить их, тоже скажу тебе — не ахти какой подарок: ну, наглотаюсь пойла мухоморного, ну, выйду из тела — чтобы вступить в битву с демонами болезни; но видела бы ты, девочка, этих тварей — до чего же они мерзкие;


а в битву с ними вступать... ты думаешь они слабы? О нет. Они изматывают меня до такой степени, что я призываю уже существ из добрых миров; и они приходят ко мне, и помогают: иначе, какая-нибудь даже одна, болезненная тварюга, может измотать меня просто до смерти: высосав все силы до капли из моего тела.


Помогают мне добрые существа истреблять болезненных сущностей; и всё равно, когда я возвращаюсь в своё тело, я просто падаю — там где сижу; совершенно, то есть, обессиленный и мой помощник отпаивает меня лечебными травами — не один день.


Вот, то есть, как они даются: добрые дела, хорошие поступки.


Я это всё к тому, что кто более здесь счастлив? Кто более несчастен? Злые, или добрые — трудно сказать.


Одни всю жизнь мучаются, идя против того доброго и светлого огня — который у нас в сердце; другие, вроде бы в ладу — с тем светлым огнём в сердце — но всё равно, жизнь их — одна только мука — из-за болезней.


Вот и думай, кому здесь лучше, или хуже.


Я про то, что все здесь, одни только мученики и если и спасть кого — то это надо всех.


Но как правильно ты сказала до этого: того, кто этого хочет, конечно же, того — кто этого хочет. Иначе как же спасать человека, ежели он не хочет: ты его вверх тянешь из проруби, а он тебя за собой в прорубь. Непорядок получается.


                6


Помолчали. Другое дело, родился в племени людоедов: да и жизни-то другой не знал — кроме людоедской. Это я про тех, которых не трясёт — от увиденных кошмаров, которым это всё с детства — в порядке вещей.   


Но дело-то в том, дело-то в том, дело-то в том, что человек — это не кабан и не бык, и не мамонт. Человека есть нельзя. Нельзя и всё тут. Это мне сказали добрые существа — в моих видениях. 


Ежели один человек, будет есть мозг другого человека, то он сначала начнёт так подхихикивать. Подхихикивать: невзначай, ни с того — ни с сего, ни в лад — ни впопад... а потом, сумасшествие начинает всё больше и больше овладевать людоедом — пока он, то есть, совершенно не становится сумасшедшим,


и свои же соплеменники, убивают его из-за того, что он становится опасным для окружающих. Но сами его убийцы-людоеды, они уже подхихикивают, они уже подхихикивают.


И вот, убиенного людоеда, чудовища из миров зла, утаскивают с собой — на вечные муки. Но хочет ли всего этого сам людоед? - невзирая на то, что он окончательный сумасшедший — это конечно же вопрос.


Вдруг, он возопиёт к светлым существам — не в силах переносить эти муки: то есть, как раз через те дыры пробитые — про которые ты рассказывала.


И тогда, в связи с тем, что не по собственной же воле он родился у людоедов, да и просто глупость юных душ тоже надо учитывать; и в связи с тем, что не может он более жить среди сумасшествия, - Светлые существа и вытащат его из миров сумасшествия — в миры, в которых, как ты говоришь, их будут лечить.


- Это да, это да, - покивала я, - можно я ещё в костерок подброшу дровишек? а то у нас, как-то темновато делается.
- Конечно, конечно, - кивнул шаман.


И я подбросила в угольки дровишек, и села возле тепла.
И вот, пламя костра стало скользить всё выше, и весёлый треск дров стал вселять в наши сердца уют.


Здесь шаман взял одну из фигурок навешенных на его одеянии: фигурку явно из кости мамонта — обнажённую женщину с огромными грудями и бёдрами
- и вот, стал её потирать в своих пальцах.


- Я помню летел я далече: наши охотники дней пять, как должны были вернуться. В племени начался голод. И вот, я, приняв мухоморный настой — не для слабонервных людей — полетел, значит, по их следу.


После настоя, шаман видит то, что он хочет: так видел я
их след, прошедших здесь две недели назад.


Ну, что же, подлетаю, вижу: сидят людоеды и пожирают одного из наших охотников; и женщины у них там, и дети среди них: все чавкают и чмокают от удовольствия.


Я к нашим, они привязанные сидят, недалеко от чумов: ну, это, так сказать, чтобы мясо не протухло. Спрашиваю у вождя — в голове его — как мол, вы попали в плен? Он думает мне так:


«Увидели иноземцев, обрадовались. Подошли к ним, рассматриваем чудесную их одежду, рисунки на теле: всё ново для нас, всё удивительно, всё невиданно!


Они тоже нам обрадовались: пригласили к костру, дали выпить нам своего настоя из шкуры — высший знак гостеприимства. Ну, хлебанули мы, значит, с ковшей-то берестяных. А дальше уже и не помним ничего.


Очнулся я когда... и как раз та дева, которую я хотел обменять у них на Сохатку, показывает на меня пальцем и облизывается. А старшой у них, нет мол (только жесты мы у них и понимали — язык-то совсем чудной) и как хватит дубинкой из кости бычьей — так только мы Прыгунка и видели — прямо по виску значит.


Я рванул конечно, да куда там: так ремнями перетянули что не вырвешься.


Через день-другой съели Олешку. Так вот, с тех пор и ждём — кого следующего, значит, съедят».


Здесь я, значится, захотел проявиться, для - вождя-т нашего — и проявился. Он конечно поразился:
- Шаман? - воскликнул он, а я палец к губам прикладываю.


И вот, захотел я, чтобы руки мои огрубели, они и огрубели; тут же ослобонил вождя — от пут его ременных; ну, а он уж других наших развязал.


Напали наши ребятушки дружно: восемь их всего было — супротив всего племени! но воины у них оказались никудышные: в основном они хохотали — да... а другие все, просто разбежались да попрятались.


Вооружились, наши ребятушки, своими копьями и костяными дубинками. И вот, приставляет наш вождь — копьецо-то своё обожжённое - к шее вождя тамошнего. А тот что?.. знай себе хихикает.


Ну и не смог, значит, наш вождь убить ихнего. Забрали только ремни у них все, да захватил вождь с собой ту деву, которую ранее он хотел обменять на Сохатку. Та ничего, пошла; на ночь только её ремнями связывали, чтоб не уползла; хоть и был у нас дозорный.


Благо, мамонты ещё не ушли из нашей долины: и вот, ночью — самое время охоты: разожгли, значит, наши охотничьи факелы свои — да поболее! и пошли они все в атаку на мамонтов — те бежать.


И вот, двоих, значит, так и укнокали: упали они с обрыва.


Дня два нарезали и засаливали мясо — солью, которую заранее приносили с океана для засолки мамонтов; и вот, развешивали мясо для вяления на вышках из жердин: оставшиеся, надобно сказать, от других, значится, наших поколений.


А после, оставив двоих дозорных — в чуме — для охраны мяса, от разных там росомах и прочих — не сожрали чтобы; двинули назад: с засоленным мясом, с девой, с ремнями кожаными, захваченными: они для перетаскивания тяжестей — дело-т незаменимое.


И так и шли, и не один день, значит, шли.


А уж как пришли, радости-то было у племени — не рассказать. Погоревали конечно об убиенных наших братьях: кости их, надобно сказать, вождь, по моему совету, забрал с собой и оставил в чуме у дозорных — бо слишком много тяжестей надо было нести.


Но следующим походом, по смене дозорных, решено было, кости доставить в племя и похоронить убитых на нашем кладбище — с их любимыми дубинками из бычьих костей: ну, ясно, чтобы в добрых мирах — куда они ушли после смерти, их оружие было всегда с ними — как у настоящих воинов.


После несъеденное мясо, так же развесили на вышках, чтобы, значится, вялилось.


И вот, вождь, у ночного костра долго потом рассказывал, что с ними было и как они выжили только с помощью шамана; и как они победили это племя людоедов: и жестов в его рассказе, было намного больше чем слов.


Подбегали к нему и охотники, которые тоже были в этом походе, и жестами, и позами дополняли его рассказ: то показывая как они наступали, то изображали падающих и хохочущих людоедов, которые видели их копья и хохотали перед смертью.


И как не поднялась у них рука, приколоть этих больных людей — которые, конечно же, людоеды, но они не оказывали сопротивления — в этом была тайна их всеобщего помилования.


И племя слушало и внимало так, как слушают самые дорогие сердцу рассказы — буквально переселяясь в то время, в те события, которые им описывали; и вместе с ними страдали в плену у чужеземцев; и вместе с ними шли в атаку на людоедов: и щёки у всех пылали, и глаза искрились! и сердце бабахало в груди, как и у них тогда — когда они шли в атаку.


И потом, вместе с ними, всё племя бежало с факелами завывая — за мамонтами! И это означало, что все они не умрут этой зимой от голода.


И вот, всё племя повторяло жесты охотников, которые рассказывали, как они бежали, и завывали вместе с ними — подражая им!


И у всех горели, от перевозбуждения, глаза и адреналин
впрыскивался в кровь! и всех уже трясло от преследования мамонтов, которые оглушительно трубя убегали, и сердца у всех выпрыгивали из груди.


И все хохотали до упаду: и над придурошными людоедами, и над тем, как Кабанок пошёл с каменным ножом отрезать хобот у мамонта, а тот оказался живой; и вот, каким-то чудом только, он увернулся от бивней и хобота его.


И Кабанок прямо показывал все свои прыжки и кульбиты, как он уворачивался, то есть, от смерти. И это вызвало такой повальный смех, что все просто покатывались от хохота, а некоторые даже падали и держались за животики — надрывая их.


Удачная охота — это всегда счастье, всегда жизнь. А уж 
когда мужчины, каким-то чудом только, остаются живы — это уже радость до небес!


Дня так через три, прибегает ко мне в пещеру вождь: сбёгла, мол, эт-т-та людоедка — которую он себе в жёны готовил. Ну, пошли, конечно, охотники по следу, но она-т хитрая: дошла до каменистого берега реки и так по камням и улепетнула от них — куда? - а кто ж её знает... на камнях следов не остаётся.


Что ей у нас не жилось? - еду давали, кормили, поили... Что ещё надо?


Ну, конечно, молодёжь всячески дразнила её, насмехалась над ней: то корягу ей подсунут — похожую на человека — и показывают ей, чтобы грызла; то просто нагадят ей на то место, где она обычно сидит.


Она конечно тоже не промах: на девчат с кулаками набрасывалась, на парней с зубами: оскаливала их, пыталась укусить, а те от неё уворачивались и ржали ещё больше. Но это ж так — умора одна.


А вот, надо ж, всё таки, завзяло её: уползла она ночью. Вождь переполошился — одна в тайге — это ж верная смерть. Пришлось, значится, мне мухоморный настой пить, а что делать? Моё дело — за это меня и кормили.


                7


И вот, чувствуя, что духи меня начинают забирать и ветер подхватывать как пух ракитовый... запел я древнюю шаманскую, горловую  песню... а точнее просто звук тянул на низкой ноте: и вот, понесло меня значится, понесло — по следу её — потому что этого я хотел.


Увидел я и то, как дойдя к утру до реки, она думала: куда же ей податься: вверх, или вниз по течению — и пошла вниз; но чтобы её не настигли, она обнажившись, перебралась на другой берег: и это я всё видел; как она наблюдала с другого берега за погоней — затаившись за корягой.


И вот, посчитала себя, значит, самой умной.


А потом, потом началась правда жизни: холодная ночь, огня нет, ягодами — которыми она питалась, шибко-то не наешься — то есть, просто голод.


После второй ледяной ночи, она простыла: потому, прячась на дереве от волков, шибко-то не согреешься. А волки действительно почуяли поживу: существо, которому недолго жить осталось; и вот, кружили вокруг неё, кружили...


Днём волки как-то ещё испарялись, по каким-то своим делам. И вот, несмотря на кашель и жар, днём она передвигалась вниз по течению.


Но река была бесконечная, жар её усиливался; на четвёртый день бегства, у неё уже не было сил передвигаться. Она просто лежала под ёлкой и ждала смерти; не знала только что раньше будет: от жара она сгорит в адовых видениях, или волки её сгрызут.


Именно в этом состоянии я и нашёл её.


- Ну, что? добегалась? - так спросил я её проявившись в этом мире.
Она подумала что это очередное видение и ничего не сказала.


Я разжёг костёр, накормил её малиной, чтобы жар спал и призвал силы добра, чтобы они отогнали болезненных тварей, которые окружили её.


И вот, с помощью светлых существ, и только с ними, дева стала, значит, оживать. И жар спал у неё, и вот, вся она, значится, ажни упрела, и перестала видеть адовые видения.


- Ну и что? - так спросил я её мысленно — сидючи у костра под ёлкой и это было опять же ночью, - как твоё племя людоедами стало?


Она смерила меня взглядом, удивившись что я знаю их язык.


- Тебе-то что? старый пенёк, - молвила, - думаешь если шаман — то тебе всё позволено?
- Да я и сам вижу, - так кивал я головой, - соль вашу украло другое племя. А выпаривать её из океана — возможно только летом. Осенью можно, конечно, выпарить, но этого всё-равно будет мало.


Так наступил голод и зимой у ваших мужчин не было даже сил проверить ловушки — в которые всё-равно никто не попадал, и вы начали умирать. И началось всё с поедания своих покойников, а потом, вы просто все стали сумасшедшие.


- А тебе-то что? - озлилась она. - Ты когда-нибудь до смерти голодал? Твоё племя, когда-нибудь оставалось без соли?
- Но почему вы были столь беспечны, что не оставили рядом с вашей солью охрану?
- Нашу охрану убили.


- Ах вот оно что... - покивал я головой, - ну, тогда всё понятно.
- Что тебе понятно? что тебе понятно? Крайнего виновного, ты всё-равно не найдёшь. У тех, которые пошли на это смертоубийство и воровство — тоже, значит, вопрос стоял — жизни, или смерти. Вот они и выбрали жизнь.


- Всё это так, - ответил я, - но жить за счёт другого не получится. Это идёт против закона добрых сил, добрых существ, - которые, они не видимы... но они здесь главные — на этой Земле.


Их закон прост: счастье - на чужом несчастье - не построишь; и на этом точка — без вариантов.


Да, в лучшем случае, ты сможешь насладиться: ворованным, украденным, ограбленным, - но это всё ненадолго: жуть уже взяла твой след, сумасшествие идёт по твоему следу — и ты от него никуда не денешься;


уже грядут тебе: такие жуткие болезни, такие несчастные случаи... причём, как из рога изобилия... как под градом...


что сто раз ещё вспомнишь, все свои прежние несчастья, с которых ты начал этот поход вниз — к существам желающим только зла.


Потому что, тот же голод — можно ещё терпеть; тем более, что через пять дней, он и чувствоваться перестаёт: так просто, ждёшь, что тебе уготовано: жизнь, или смерть, - спокойным просто становишься.


Но вот когда, ты сделал несчастным других, или убил, - здесь грядут такие страшные болезни и несчастья, - что от этих бед и ужасов — не избавиться уже никогда. И даже после смерти, тебя с собой утаскивают существа — жаждущие только зла и твоих мук.


Мы помолчали.


- А вот эти существа, - начала она вдруг, - которых ты называешь здесь главными; которые установили эти законы, эти табу... они не думают как-то помогать - тем кто голодает?


Что это за главные, которые ставят людей в такие условия существования — из которых даже и выбраться
невозможно: и надо просто — лежать и ждать смерти.


- Нет-нет, они очень даже переживают за каждого человека и стремятся помочь — вот и тебя, я бы один никак не спас. Потому шаман не всесилен, далеко даже не всесилен; но вместе со светлыми и с добрыми существами, он может спасать человека — когда вызывает их.


Так что без них, ты живой бы сейчас не была.


- И всё одно, я не совсем понимаю, зачем это всё? - недоумевала она.
- Существа, которые вечно хотят зла и только зла, которые хотят твоих мук, потому что они питаются ими; делают всё — для того, чтобы эти муки от тебя получить: насылают болезни, раздражают тебя: чтобы ты злилась и в этом состоянии — в озлобленном — могла нанести вред другому человеку, а значит себе! -


исходя из того, что ты им должен; что у тебя долг перед ними: потому, делая что-то злое — идя у них на поводу — ты с ними связываешься: и значит идёшь против добрых сил: и они, в связи с этим, уже не могут тебе помочь — потому что ты замаранный делаешься. Понимаешь?


И значит, делая что-то плохое, злясь на кого-то; желая что-то у кого-то — потому что ты, мол, лучше других; завидуя другим... ты делаешься должен им! Мол, ты такая же, как и они — существа из тьмы пещеры; мол, ты связана с ними одной кровью и от них, мол, уже не уйти — потому что ты такая же. Так образуется долг.


А так как оплата у них — это муки, значит, озлившись на кого-то, ты им должна уже одну болезнь: потому что в болезни начинаются муки.


Ежели ты кого-то ударила и укусила, значит ты уже должна им две болезни — больше значит мук: ну, потому что любым ударом, ты можешь убить человека, а укусом занести ему заразу — от которой он умрёт. Понимаешь теперь, что такое долг — у тех, кто хочет всем только зла.


Дальше пошли: эти существа, которых ты не видишь, вызывают у тебя зависть и ты начинаешь завидовать своей подруге, что у неё такой красавчик муж; и естественно, что начинаешь ненавидеть подругу — за то что она так счастлива и орёт по ночам.


И вот, чем больше ты завидуешь и ненавидишь свою подругу, тем больше ты должна существам, которые питаются твоими муками: тем больше ты им должна болезней.


Или просто, как ты сейчас: возненавидела всё моё племя, просто за то, что они есть; за то, что не дают тебе как раньше заниматься людоедством; и вот, считай теперь сколько ты раньше заработала болезней, поедая чью-то плоть, и думая, что на чужом горе, на чужой беде, тебе будет вечное счастье;


и сколько болезней, сколько мук ты заработала в моём племени — ненавидя всех и вся; а они, у которых твои муки — это их пища — долги твои не прощают и не простят никогда — пока не отдашь им всё — до последней капли крови.


Вот ты думаешь, что это случайность — когда ты идучи по ровной земле падаешь, или подвихиваешь ногу, растягиваешь свои связки и т.д. А это не случайность, совсем даже не случайность.


Это год назад, ты озлилась на мать свою, за то что она не дала поносить тебе своё ожерелье: завлечь, так сказать, красивого парня. И злилась на неё долго, желая ей сдохнуть от своей жадности.


Ты думаешь, просто так сейчас заболела простудной болезнью? и чудом только не отправилась на тот свет. О нет. Это два года назад, ты проклинала всё своё племя — за то, что все только и думают — как причинить тебе какое-нибудь зло, хотя на самом деле, это было даже близко не так. Близко не так.


А долг — он остался. Долг — он никуда не делся.


Существа, которые питаются твоими муками, они только ждут, так, более-менее подходящего случая, чтобы: отоваривать, получить, стрясти с тебя свой долг — до последней капли крови.
 

- Нет, ну, эдак-то совсем жить невозможно! - воскликнула дева. - Это получается — не жизнь, а одни сплошные муки.
- Дак так оно, так, - согласился я, - те, кто по тем, или иным причинам возлюбил более зло — чем добро, у того вообще не жизнь, а сплошная мука; живут они не долго и после смерти их забирают в миры, где одни только муки.


А вот, те, которым больше по сердцу добро; кто не наслаждается своею злобой и проклятиями; кому больше по сердцу всех: простить, понять, помочь, спасти; кому тяжело на сердце от: непрощенья, от непониманья, от того что кому-то не помог, не спас...


кому от непроходящей ненависти тяжело жить (ну, это как на сердце, вешают тяжеленный камень, который просто не даёт существовать), тому и жить намного легче, тому и болезней намного меньше; и живёт он намного дольше, и после смерти он уходит: в добрые и светлые миры, где нет никаких мук, а только свет и покой.


Улавливаешь связь? Улавливаешь связь времён?


Дева только помотала головой.


- И кто это всё придумал?
- Ну, кто придумал, кто придумал, - пожал я плечами, - так оно есть. Такие законы у всего окружающего нас мира. А дальше, ты уже сама решай, что тебе больше по сердцу: муки? или доброта, свет и любовь.


- Ни фига себе, - поразилась дева, - а если я не хочу ничего решать?
- Не получится, - помотал я головой. - Это надо решать. Это надо решать пока ты здесь. Пока ты жива. Чтобы злые чудовища, после смерти, не потащили тебя с собой — на вечные муки.


- То есть, так вот ставится вопрос. Ни больше, ни меньше, - дева придвинулась к костру и стала оттирать
с груди пот и просушивать руку у костра.
- Именно так, - покивал я. - Да и что там наша жизнь?.. сегодня жив, а завтра?.. будешь ли жив? проснёшься ли?


Помолчали.


- И если я не хочу вечные муки, тогда что? - спросила она.
- Тогда слушай что я говорю. Радуйся тому, что моё племя вытащило тебя из твоего племени людоедов. Я думаю ты видела уже буквально, на самом деле, действие законов окружающего мира — на собственных родственниках: что чем больше твои собратья ели других людей, пытаясь выехать, то есть, на чужих несчастьях — в какое-то своё счастье... тем больше, то есть, они становились больными — сумасшедшими.


- Ну, это да, - покачала она головой, - и это совсем даже не ограничивалось тем, что они сначала только подхихикивали, потом хохотали. О нет.


Они как-то постепенно, пошагово, исподволь, - начинали видимо подозревать всех: в коварстве, в измене, в крамоле — так сказать; что собратья и родные: роют им яму, пытаются отравить, столкнуть в пропасть.


Посему, видимо, они так подозрительно, поначалу, посматривали на других: как-то так ненароком, подхихикивая и жмурясь, - и в конце-концов просто набрасывались с камнем ли, с бычьей костью...


а умелое владение этими орудиями — в смысле по голове там камнем, по виску ли костной бабкой — это смерть, летальный, так сказать, исход.


И вот, приходилось их просто убивать: потому что набрасывались они с оружием, абсолютно на любого — от старого до малого: подозревая их, так сказать, в крамоле.


- Ну, вот и я о чём, вот и я о чём, - поддакнул здесь я. - Ты радуйся тому, что моё племя избавило тебя от людоедства. Что ты не кончишь так, как твои собратья-людоеды. Радуйся тому, что моё племя кормит тебя, лечит, - как я сейчас.


Не злись, то есть, ни на кого, не завидуй; не считай себя 
лучше других: потому, если будешь считать себя лучше других, тогда тебе и позволено будет больше чем другим — по твоей же собственной установке. И того, что не положено будет твоей подруге — иметь, например, такого красивого мужа — то положено будет тебе.


То есть, то что ты лучше другого — это открывает простор того, что всё тебе становится позволено, что не позволено другим; и значит позволено становится убить подругу, чтобы завладеть её красивым мужем. Ну и т.д. - масса вариантов.


А ты считай себя хуже других, что собственно не очень и мудрёно: потому в каждом из нас живут те существа, что вечно хотят зла и только зла: и мы с ними бесконечно сношаемся, любуемся друг-другом и поём друг-другу бесконечные дифирамбы, славословие, исполать, - какие мол мы хорошие.


А ты считай себя хуже всех других: зная, что в тебе живёт бесконечное зло — а ведь это так и есть. И вот, тогда ты не будешь ничего ни у кого желать — когда сама себя будешь ставить на самое последнее место.


Не будешь никого осуждать — потому, как может осуждать других низкий человек? - в котором одно только зло. Не будешь никого проклинать: потому, как можно проклинать больных людей? - если все вокруг больные и ты в первую очередь.


И тогда всё, то есть, становится на свои места, когда ты вокруг начинаешь видеть реальную картину мира, а не ту, которую тебе нашептали существа — ведущие тебя в одни только муки.


А реальная картина мира — это та, где все люди больны и больны неизлечимо: той злобой что сидит в каждом; каждый себя считает лучше других — потому, что он-то! Уж он-то! - не то, что все остальные! Он другой, он иной! Он лучше! - и значит, ему позволено больше!.. а это обман! обман существ, которые тащат человека в муки.


Реальная картина мира — все больны одинаково; может быть кто-то более сумасшедший, кто-то менее, но сути дела это не меняет: что каждый в себе несёт — как заразу: всё тёмное, всё злое, всё высокомерное.


И каждый может спастись только с помощью светлых и добрых существ, и только на них может уповать. Сам человек, спасти себя не может — нигде и никогда. И поэтому надо как-то соответственно себя вести, соответственно себя вести — скромнее то есть.


Добрым отношением к больным на голову людям — потому что все больны одинаково. Жалеть надо других 
сумасшедших людей, помогать им: потому что если ты другим людям поможешь, то потом кто-то поможет тебе.


Это опять же закон окружающего нас мира: какой образ
ты отразишь в воде — тот образ тебе и явится. Сделал, то есть, доброе дело — добро к тебе и отразится; сделал злое — состыковался значит с злыми существами и согласился на муки, которые от них воспоследуют.


Подобное к подобному; что тут непонятного.


Каждый человек ищет того, кто ему ближе. И если, как ты говоришь: ты не хочешь мучиться — тогда делай только добрые дела — и вот, подобное к подобному. Ищи тех людей, которые делают только добрые дела, состыкуйся с ними; и беги от тех, где одно только зло: которые, так сказать, более сумасшедшие.


Будь рада тому что есть: что день настал, что солнышко выглянуло, что облака плывут, что живая, что здоровая, - и вот, счастье пойдёт в тебя.


Не жаждай ничего, кроме того, что у тебя и так есть — и счастье пойдёт в тебя. Потому, если будешь жаждать того, чего у тебя нет, - тогда жизнь твоя превратиться в муку и больше ничего.


И вот, в общем-то, соблюдай все эти правила добрых существ и вот, они спасут тебя от мучений.


                8


Помолчали.


- Нет, ну тебе хорошо говорить, ты старый, тебе ничего не надо, - молвила дева, - а если ты молод и если тебе всё надо и всё хочется!
- Нет, ну, если ты ещё не устала от мучений — тогда дерзай; кто же тебя удерживает?


Я-то это всё говорил к тому, что если ты не хочешь мучиться. Ты же ж сама сказала: что сделать, чтобы избежать вечных мучений? Я тебе изложил что надо делать.


И ты, кстати, не думай что счастье которое пойдёт в тебя — когда ты ничего не будешь жаждать и страждать — какое-то не очень... что типа того, что и так мол есть.


Безусловно, что эти счастья отличаются друг от друга; но одно счастье — сумасшедшее и ненасытимое: когда добиваешься одного — хочется другого, добиваешься другого — хочется третьего, добиваешься третьего — и опять же радость та ненадолго; и опять одни мучения от того, что хочется ещё и ещё.


Другое счастье — насытимое: когда ты целый день насыщаешься всеми природными красками: синевой неба, зеленью листвы, белоснежными облаками, разноцветными красками цветов... насыщаешься, впитываешь, наслаждаешься, - а завтра снова тебя ждёт  целый день счастья! тем что жив, тем что просто живёшь и радуешься природе! - во всех её проявлениях.


С другой же стороны, если и выдают тебе сумасшедшее счастье — существа вечно жаждущие зла — то это счастье кратковременное, непродолжительное, непостоянное. И потом, кстати, они и его забирают — потому что всё у них ложь, всё обман — потому что они только зла желают.


Счастье же от добрых существ, оно вечное и насытимое, и каждый день новое — как-будто самообновляющееся. Выходишь только на природу: и всё отрада, всё благодать и всюду только одно счастье.


Отойди только от низменных желаний; не желай ничего другого, кроме того что у тебя есть. Будь рад тому что у тебя есть! - и благодать пойдёт к тебе отовсюду. Счастье будут изливать на тебя добрые существа из каждого листика, из каждой снежинки!


О-о-о-о-о-о, дорогая моя дева... кстати, а как тебя зовут?
- Кликали Синицей, - она продолжала оттираться от пота сбрасывая капли в костёр и просушивать руку у пламени.


- Дорогая моя, Синица, знала бы ты, какое счастье изливается на меня, когда только я выхожу из пещеры, или из яранги; ну, тогда конечно, когда всё спокойно и никто ко мне не принёсся с каким-то несчастьем.


О-о-о-о-о-о, сколько же радости изливается на меня отовсюду... Отовсюду! - плывёт ли облако по небу, коснулся ли меня чуть ветерок — шевелит, значится, мои ресницы... вижу ли я просто свои родные просторы... и везде счастье, везде отрада, всюду благодать.


И это великое счастье, близко даже не сравнимо с той жизнью, когда вечно мне чтой-то отовсюду было надо.


Взять тоже блудное желание. Это же одно только сумасшествие. И ничего кроме безумия. Ну, потому что,
ради чего все эти трагедии? Ради чего все эти драки за партнёра — вплоть до убийства: как между мужчинами, 
так и между женщинами. Ради чего?


- Ради любви! - воскликнула здесь Синица. 


- Но любовь, она исходит от добрых существ; от них не может исходить: ненависть, драки, борьба за партнёра. От любви исходит: прощение, понимание, уступление, помощь, спасение. Вот что такое любовь — взаимное спасение.


А вся эта борьба за жизнь, борьба за партнёра — идут от блуда, где: туда, сюда, обратно, - стоит на главном месте и больше ничего. То есть, чтобы овладеть друг-другом, ради этого человек готов на всё; это чистой воды блуд, который исходит из миров зла и разрушения, 
а значит является, одним только сумасшествием.


И действительно, когда я ранее стремился овладеть какой-либо дамой — это было одно только безумие — потому что я на всё был готов - ради того, чтобы овладеть ею. И убить, и изувечить всех тех — кто встанет на моём пути. 


Согласись с тем, что это к любви и к светлым существам не имеет никакого отношения. Это напоминает гон, муст (период размножения) у овцебыков и у мамонтов, и больше ничего.


Когда мамонт, в каком-то безумии, кидается на всё что движется.


- Но согласись, что размножаться тоже надо, - вставила она.
- Да, но почему не размножиться без драк, борьбы и прочего безумия. Мы сейчас с тобой говорим о любви и
о сумасшествии, - что надо разделять.


Почему человеку, если он видит, что с этим партнёром -
нет спокойной и тихой любви... почему ему не переключиться на другого? - где всё тихо и спокойно; и размножайся, как говорится, сколько угодно.


Но у меня так не было раньше; мне почему-то было нужно безумие; и чем больше оно нагнеталось, чем более я безумным становился, - тем более я тянулся к этой даме.


- Да, это обычно так и бывает, - подтвердила она.
- А за ради чего, всё это безумие? Почему не переключиться мне было на скромную и не сумасшедшую девушку? Почему мне нужно было это безумие? Чтобы в конце-концов понять, что мы с ней вообще, то есть, не состыкуемся — ни по каким даже характеристикам.


Но сумасшествие, оно тем и отличается от любви, что не отвечает ни на какие вопросы: зачем? почему? - да кто же его знает.


Зачем человек чего-то добивается, чего-то страждет, чего-то жаждет, - когда рядом с ним находится волшебная долина любви — где всё тишь и гладь...


Нет, человек лезет почему-то на скалу, в этой же изумрудной долине: срываясь, калечась и в конце-концов разбиваясь так, - что еле косточки его потом собирают.


Нет, всё это как раз и идёт, от тех самых злобных тварей, которые заманивают человека безумием: что мол, ежели он достигнет вершины! добьётся того — чего не имел! получит то, чего он так долго добивался! покроет ту же самую недоступную даму! - то это тогда будет мол, такая услада! такое наслаждение! такая благодать!.. что ни в сказке сказать, ни ногами протанцевать.


Но всё это сплошной обман и ничего кроме обмана, как и всё в сумасшествии — которое исходит от злобных тварей.


Скажу тебе честно, когда первый раз, с первой дамой, я достиг, так называемой, вершины блаженства; произошла, то есть, со мной: эякуляция, семяизвержение, кончита, так сказать! - то я подумал, что просто обмочился.


Ну, то есть, опростоволосился так, что дальше просто некуда! Облапошился, то есть, так! лопухнулся, осрамился, попал впросак, - что хуже уже не бывает! Описяться, то есть, во время такого процесса! Написять, так сказать, в женскую вагину! Наструлять кипятком в самую, что ни на есть, вульву!!!   


Сейчас уже, по прошествии многих лет, когда я долго терплю — ну, бывают такие моменты в моей жизни — особенно когда подолгу нахожусь вне тела; и наконец выхожу из пещеры, или из яранги, - чтобы облегчиться... то, да простят меня милые дамы, но удовольствия я получаю намного больше, нежели с ними, во время, так сказать, достижения — вершины блаженства.


Это как прошлый шаман мне рассказывал: разговорились как-то три друга: что такое наивысочайшая вершина блаженства?..


и один из них говорит: женщины! - во время всех их проявлений! Другой говорит: мухоморный настой шамана! - или просто мухоморы — ежели поедать их — не отставая от лосей.


А третий говорит: погодите, а испейте-ка вы сначала водицы моей: ключевой, родничковой, лазоревой! - да как можно поболе, как можно поболе.


Ну, замахнули они, значится, ковшичков по пять берестяных — сидят, ждут. Ну, ребятушкам не терпится: ну, где говорят, твоё наивысшее блаженство? -
а он говорит: «Годите ещё. Мало, говорит, времени прошло».


Ну, ладно, сидят значит. И тут один из ребятушек, так и дёрнулся, подорвался, как говорится: надобно, мол, сбегануть до ветру! -


а друг их говорит: «Погодите! вставать нельзя! и уходить нельзя! А то высшее блаженство пропустите!»


Ну, сидят значит все — терпят. А что делать? Уговорились, значит надо ждать.


Но шутки-шутками, но тут уже и совсем не в мочь сидеть. Совсем значит заёрзали ребятушки и несут они, дескать, такой глагол: «Эй-эй, - говорят, - невозможно уже терпеть — так и обструляться кипяточком можно!»


А товарищ-то их ласковый, дескать: «Рано ещё, ребятушки. Ишо сидите. Послушайте меня, - говорит, - иначе не достичь нам ни в жисть, - дескать, - наивысшего блаженства».


Ну, что делать?! Ещё значит сидят.


И тут один из ребятушек и кричит: «Я сейчас лопну!» - и бежит вон из чума. Ну тут, надобно сказать и действительно все подорвались, все побежали! Ну, потому — всё мол! Край — как говорится!


И вот, не отходя,  значится и пяти шагов от яранги, все и опросталися; произошло у всех, как говорится, извержение вулкана.


И один, значит, из товарищей орёт: «О-о-о-о-о-о!..», другой орёт: «А-а-а-а-а-а!..»


А товарищ-то их ласковый и вопрошает: «Ну, что насчёт высшего блаженства?! Женщины ли высшее блаженство?!» - «Да какие там, к лешему, женщины?! - орёт бывший поклонник дам. - Вот же оно — вечное счастье! вечное блаженство!»


А в связи с тем, что выструлять из себя пять берестяных ковшиков — не так-то просто... поэтому друг их ласковый не торопясь вопрошает, значит, у другого: «До
сих пор ли ты утверждаешь, что нет ничего блаженней мухоморов?» - «Да что ты, что ты... какие уж тут мухоморы... Вот она — высшая услада, наивысшее блаженство! Я и не думал никогда про это.


Мол, то что изливается и так, мол, оно есть. А ты посмотри на это! Что значит — крантик перекрыть». - «Вот и я о чём, - молвит друг их ласковый, - вот и я о чём. А ежели вам ещё и воздух перекрыть, тогда вы, без сомнения, признаете, что дышать кислородом — вот оно! - наивысшее блаженство.


А не какие-то пустяки, о которых вы от дури, от своей, глаголете».


Поэтому, Синица, не надо думать, что где-то там, на скале, находится высшее счастье. Посмотри вокруг, ты сидишь в изумрудной долине; счастье, оно в абсолютнейших мелочах, которые тебя окружают.


Счастье в том, что ты живёшь и любуешься природой; пьёшь глазами это очарование. Вот оно вокруг!


- Тебе хорошо, ты уже своё отжил, - молвила она, - у тебя было и то, было и это. А я молода! Я жить хочу! Я всё хочу!
- Нет, ну, дерзай, дерзай... - согласился я, - я что тебе не даю? Дерзай! Я просто к тому, чтобы ты знала, где искать настоящее счастье. Оно не в побрякушках там разных: не в бусах, ни в серьгах;


ни в том, станешь ты вождём там, или шаманом: хотя многие к этому стремятся и жизнь готовы за это отдать!


Но всё это надоедает и приедается через несколько дней: любая побрякушка, любой наряд, любая должность, любое звание, - потому что всё это ненастоящие ценности; всё это обман!


Достигаешь ты какой-то должности, но начинаешь сразу же хотеть что-то ещё, что-то ещё... и нет этому, ни конца, ни края.


Настоящие ценности хранятся в нас самих. Надо просто остановиться и посмотреть вглубь себя.


Настоящая ценность в том: что ты жив, что ты живёшь, что ты дышишь; что ты можешь любоваться природой; можешь петь песни, или танцевать; или например гулять на природе и петь; или такой вариант — гулять на природе и танцевать. Вот это из области настоящего счастья.


Настоящее счастье — это то, что вечно приносит счастье; а всё то, что радует, но как-то ненадолго... те же низменные страсти; и всё время хочется ещё чего-то,   
ещё чего-то... ещё и ещё... и нет нигде покоя, и нет успокоения — это не пойми что.


Это сумасшествие и обман исходящий от тварей, которые тащат враньём, человека в вечные муки.


И надо просто как-то разделять.


Сумасшествие не отвечает на такие вопросы: зачем? почему? для чего? Для того, чтобы ненадолго порадоваться? А зачем? - когда рядом есть, в тебе самом! - вечное счастье.


Для того чтобы расслабиться? - но если эта радость ненадолго — зачем она? Чтобы достичь какой-то цели? - но если эта цель не принесёт тебе вечного блаженства — для чего она?! Для достижения временной радости... а зачем?


Зачем ради этого пыль глотать? анус рвать? буром упираться... рогами расщеплять... Зачем?


Но в том-то и дело, что безумие, оно не отвечает на вопросы: зачем? почему? для чего? Так...


буркнет чтой-то несусветное — типа: надо расслабиться; типа — живём один раз! Это чудно! но ни вечно ли мы живём в этот раз? Или нужно всё испытать... а зачем? Для чего?


Ладно бы не было ничего другого, но когда рядом вечное счастье: и до него даже не два шага, а оно в тебе... и всего делов-то — отойти от сумасшествия!


Но куда там?! без безумия жить не могут. Ну и на кого тогда потом обижаться?


- Да ты пойми, что я молода! мне рожать надо! - набросилась на меня Синица, - ты хочешь сказать, что мне и не рожать теперь?
- Рожать надо, - покивал я, - но что ты сделала для этого? Убежала из племени, простыла и чудом осталась живая?


Синица грустно опустила голову.


- Сейчас вот, с помощью светлых существ, вернёмся. Как ты будешь жить? Опять на всех кидаться с кулаками и зубами?
- А что делать, если они лезут?! пристают...


- А ты вообще на них, ни на кого, не обращай внимания - на их проделки. И они, не увидев твою бешеную реакцию, сами отстанут. Теперь дальше, как ты будешь рожать?
- Ну как, как? Найду парня покрасивше и замучу там, - она томным взглядом стала смотреть в костёр.


- Замучу? Это так ты усвоила урок? - покачал я головой. - В красивого парня наверняка влюблены и другие девы. И что ты будешь делать?
- Буду делать всё, чтобы он предпочёл меня! - Синица мечтательно посмотрела на звёзды, проглядывающие через еловые лапы.


- Будешь за него сражаться и ненавидеть соперниц?
- А что ты мне предлагаешь? - за урода выходить замуж — на которого никто не смотрит?! - воскликнула она.
- Да, как говорил мне бывший шаман: «Никого, чужая жизнь, ничему не учит. Каждый учится на своих пнях и кореньях».


Я бы, на твоём месте, обратил внимание на некрасивого 
парня, но который будет оказывать тебе знаки внимания.
- Я так и знала, что ты посоветуешь мне урода!


- Ну, во-первых, уродов у нас нет. Есть не совсем красивые парни. А во-вторых, тебе ли об этом говорить?


Ты месяц назад, хотела сожрать нашего вождя. Ты так любишь своих людоедов, что сбежала к ним — чтобы и дальше вместе с ними поедать человеческое мясо.


Ты чудом осталась жива — благодаря только светлым существам — которые делают одни добрые дела и несут свет. Но ты не хочешь идти к свету, идти к добру: ты и дальше лезешь во зло, желая ненавидеть и изничтожать наших дев — ради красивого парня; и заметь, наши девы никогда не были людоедками — такими как ты.


Иными словами, тебе ли не быть скромнее в своих желаниях?


Помолчали.


- Ну, ты конечно прав. Ты конечно прав, - молвила наконец Синица. - Я действительно какая-то мерзкая тварь и больше ничего. И почему это так? Почему? - она повесила голову.
- Прислушивайся к тому что я говорю и всё будет хорошо, - так я её сказал.


                9


И вот, послушала меня Синица; вернулись мы с ней в племя; и во первых, перестала она реагировать на насмешки и издёвки молодёжи, да и те: надсмеявшись один раз над ней, наиздевавшись в другой, обдурив в третий раз...


и видя, что она как-то никак на это не реагирует, а сидит только опустив голову и плачет... ну и перестали как-то измываться над ней.

 
А потом, она много что умела: пошить там, для нас чудную одежду; по своему как-то обделать шкуру; по воду сбегать с той же шкурой — это для неё не стоило труда: складная дева, спорая, поворотливая.


Вождь как-то, после случившегося, подостыл к ней, а оказывать знаки внимания начал ей Бурун: то воды ей поможет принести, то дров наломать, а то и шкуру на плечи накинет — когда холодно.


Был Бурун, мягко говоря, некрасив, но очень ловок и умел. Ну, то есть, шло-то всё — прямо по моим словам. Как лист осенний полетел, так поженились они. 
И даже родила она мальчонку...


но потом как-то стала подхихикивать так... подхихикивать — ни с того-ни с сего, ни в лад ни впопад, ни с какого, как говорится, перепугу.


Я говорю Буруну: «Ты, - говорю, - смотри за ней — эт-т-то у неё болезнь их — людоедская; и кончается она безумием».


Стал Бурун следить за ней и действительно: то шкурою лицо накроет - грудному своему малышу и если бы он не заметил это — удушила бы младенца; то бледную поганку в племя притащит и разотрёт её в питьевую воду — для всего племени.


И это опять же, ладно Бурун увидел, а то человек пять бы — точно отравилось из племени.


Он избил её, рассказал обо всём вождю и мне тоже поведал. Ну, что делать? Вождь сказал: ещё один подобный случай и выгонят её из племени. Она правда, только подхихикивала.


Я пытался с ней поговорить; говорю:
- Послушай, Синица, ты ведь хорошая девушка: «...молодая, озорная, поворотливая» - любишь своего ребёнка... что с тобой?
- А чё он орёт? - так возмутилась она и захихикала.


- Нет, ну, плачет — значит чего-то хотел, - я пристально смотрел на неё.
- Буду я разбирать... - хмыкнула она.


- А племя зачем ты хотела отравить?
- А чё они? - она задумчиво смотрела на небо, - чё им всем надо?
- Это ты про что?
- Да так... ходят, воздух только портят, - она опять захихикала.


- А ты, воздух не портишь?
- Я-я-я-я-я? - поразилась она, - я пахну одними ландышами и купавками.
- Ты думаешь?


Она покивала головой.


- А ты можешь прожить без племени? - так спросил я.
- Без племени? - странный вопрос, - поразилась она, - не я не смогу прожить без племени, а оно без меня.
- Ты один раз, уже жила без племени и надолго тебя хватило?


- Ну-у-у-у... ты такое вспоминаешь, что с тобой становится скучно, - взгляд её блуждал — не в силах на чём-нибудь остановиться.
- А с кем нескушно?


Она пожала плечами:
- Да есть люди. Есть те, которые за правду.
- За правду? - удивился я. - Это как?
- Ну так... Они знают — кто что стоит. Они знают, что люди — это одно дерьмо — и ничего больше. Только воняют и больше ничего — причём из всех отверстий.


- Это интересно, - я был в восторге, - но вообще-то дерьмо — это удобрение для растений. То есть, дерьмо — это не самое худшее что есть в этом мире. А вот, например, отравить всё племя — которые тебя поят и кормят — это действительно что-то жуткое и страшное.
Это намного хуже любого дерьма.
- Кто-то же должен быть за правду, - снова захихикала она.


- За какую правду?
- Экий ты какой, - зыркнула она на меня, - ну чё прицепился?
- Ты совершенно случайно, чуть не отравила всё племя; и ты мне говоришь: чё прицепился?!


- А что здесь не так?
- За какую правду ты борешься?
- Чтобы не воняли под нос, что здесь непонятного, - Синица начала раздражаться.
- А ты не воняешь другим под нос?


- Я-я-я-я? - она была в шоке, - если бы у меня воняло изо рта, я бы никогда не лезла к другим с разговорами. Зачем меня надо травить своей вонью?! Почему меня надо травить своей падалью?! - завелась она не на шутку.
- Так, тихо, тихо, - пытался я её угомонить. - Как ты думаешь, кто хуже поступает: тот кто воняет, или тот кто убивает?


- Тот кто воняет, конечно же! Он просто отравляет мне всю жизнь. То есть, я только задумаюсь о прекрасном, тут этот человек — со своей вонью изо рта. И он, вот так, каждый день травит мою жизнь. Ты жил когда-нибудь в бесконечной вони — от которой нет спасения?
- Это ты сейчас про Буруна?


- Да и про него тоже, и не только про него.
- Из этого, однако, есть элементарное спасение, - так резонил я её, - надо просто сказать: «Милый, я тут тебе приготовила яблочко — оно очень молодильное и полезное. Пожуй пожалуйста.


И у человека, с жуткой вонью изо рта, после употребления чего-нибудь в пищу, любая вонь исчезает.
И от него уже пахнет — яблочком.
- Где я им всем, гадам, яблок наберусь? Когда их вообще в природе нет. Верней бывают — раз в сто лет.


- Нет, ну, яблоко — это так — для примера. Можешь хоть что носить с собой из пищи и в случае вони — сказать: «Милый, тебе надо немножко перекусить» - и дать ему пожевать того же солёного мясца; и гарантированно то, что ты уже сможешь спокойно с ним целоваться; никакой вони не будет.


Вообще всё доброе и хорошее, оно очень просто и любые проблемы решаются легко — когда подходишь к ним с любовью.


- Ага, это как одному мужику, от которого несло несдышимыми миазмами, посоветовали: пить еловый настой из веточек. Да, ну, он, значит, послушался совета: заготовил, значит, настою, нахлябался, как говорится от души.


И вот, к своей значит, любимой, как всегда, подстраивается и молвит как-то эдак: «О любимая, - целует он её, - чем от меня пахнет?»


А она ему так честно: она вообще честная девушка была: «Ты знаешь, - говорит, - как на ёлке нагадили».


- Я тебе не говорил пить какие-то настои, - ответствовал
я ей. - Я тебе говорил: носить для любимого, что-нибудь пожевать — того же мясца кусочек. И вот, пожевав его, от него не будет уже ничем пахнуть — несдышимым.


И в этот момент и целуйся, и общайся; вот, а как, значится, опять чем-то неприятным потянуло, ты ему второй, заранее заготовленный кусочек мясца — в ротик: так и можно жить, и очень даже хорошо жить.


Это когда по любви всё; это когда любишь человека. Ну,
а когда ты его ненавидишь, то кто тут уже поможет? Тут 
уже никто не поможет.


Я помню столкнулся я с одной дамой в жизни; ну, всем дама хороша: готовила очень вкусно: разные приправы там, соленья, коренья; гостеприимная очень, но как только приближаешь своё лицо к её — на расстоянии вытянутой руки — так в нос шибает такими протухшими отбросами, что тебя даже, чисто физически, относит от неё — как-то визуально даже отбрасывает.


Отходишь так, улыбаясь, шага на три, на четыре и продолжаешь, значит, так общаться. Ну, неудобно, знаешь, как-то отбегать-то от человека  - оглядываясь со 
страхом.


Во-о-о-о-от, ну и спрашиваю я, значит, потом у мужа-то у её, а как он вообще с ней живёт-то: ведь это ж, мол, не продыхнуть. Ну, это я, конечно же, помягче выразился.


А он говорит: «Да ничем, - говорит, - от неё никогда не пахнет - то есть, даже близко!»

Это вот тебе, кстати, рецепт семейного счастья. Рецепт любви. То есть, не вынюхивать там чегой-то друг у друга, не выносить все свои отходы всем на обозрение; а всё у нас хорошо. А у нас ничем не пахнет!


К тому же бывает вот такое чудо, что люди просто созданы друг для друга! У одной какая-то болезнь: во рту, или в желудке, - что несёт от неё тухлятиной, а у её избранника нюха нет. Запахи, то есть, не чувствует совершенно! И вечное счастье! И вечная любовь!


А те, которые мимо проходили и остановились в поражении и в шоке от сего... Ну, проходите дальше. Не мешайте, как говорится, прохожие — любить им друг-друга.


Во-о-о-о-от. Ну, а если уж пахнуло чем-то несусветным от любимого, а ты сразу, раз ему, какое-то лакомство пожевать! которое ему очень даже помогает — для устранения всех запахов: и все довольны, и все в почёте! и все радуются жизни!


Но это всё только там, конечно же, где есть любовь. Там, где есть любовь.


А если у тебя не любовь, а одна только ненависть, то кто уж тут поможет? Кто здесь поможет?


- Послушай, шаман, - молвила она с каким-то мутным взглядом, - что ты всё время дураком-то прикидываешься? Что ты постоянно дуру-то гонишь? Что ты тень на плетень-то наводишь?


Это что? - рот — это единственное место, откуда тухлятиной несёт? - это что единственное место?


А пот — от которого дышать нечем? А среди ночи, когда твой партнёр дрыхнет рядом и испускает такие ветры, что не знаешь чем нос заткнуть. Когда твой любимый — как ты выражаешься — травит тебя каждую ночь — без конца и без края! - ветрами из своего дупла.


Как здесь жить? Как тут существовать?


- Я одно тебе скажу, Синица, когда любишь человека, выход всегда найдётся; выход всегда прост. Перейди спать в другое место — да и всё! - куда запахи не доносятся.


Теми же ароматными травами, оботри любимого — для отбивания любого запаха пота.


Всё в любви решается, всё превозмогается. Так же с ребёночком — не душить его, а попробовать выяснить -
от чего он орёт? что с ним такое? Уж не кушать ли он захотел? - что скорей всего. Взяла бы да покормила.


Живёт же  сейчас ребёночек твой с Сохаткой и не орёт.


- Тебе хорошо говорить. Ты один живёшь, а куда я среди ночи уйду — от нашей каменки — от камней горячих; в холод пещеры? Некуда мне деться от этой вони! - и если бледную поганку, намного легче покрошить в питие любимого — чем без конца и без края нюхать его вонь, - то почему бы этого и не сделать? - хихикала она.


- Ты уже жила одна, надолго тебя хватило? Человек может существовать только вместе с кем-то; вместе с людьми. Без людей — смерть.
- Какая тоска с тобой... - мотала она головой.
- Ты уже, я вижу, не боишься тех существ, которые хотят от тебя только твои муки. И которые после смерти потащат тебя с собой — в миры вечных мучений. Ты уже не боишься их? - так спросил я её.


- Чего мне их бояться? - хихикала она, - они хорошие, они за правду.
- За какую правду?
- Я уже тебе говорила — за какую. Чё я буду повторяться.
- Уж не с этими ли «людьми» ты ведёшь свои беседы? Не эти ли существа, к тебе являются в виде людей? - сказал я внезапно озарённый


- А тебе-то что до этого?
- Я уже говорил, что чтобы не говорили эти существа — которые хотят только зла — всё это ложь и обман. И им нельзя верить ни в чём. Они всё делают, для того, чтобы затащить тебя к себе — в вечные муки.


- Зато они говорят правду, - толмила она.
- Какую правду?
- Правду обо всех: кто кривой, кто косой, кто хромой, кто злой, кто обжора, кто блудник, кто хочет тебя обмануть, - обо всех правду.


- Вона как, - покивал я головой. - Вон оно как. А то, что все эти люди — которых ты перечислила — спасают тебя от диких зверей: от того же пещерного медведя — это как? Ты одна даже от волков бы не защитилась и они сожрали бы тебя в ближайшие дни — если бы не люди. Если бы не твои соплеменники.


- И что мне их теперь за это? в анус целовать? - Синица была в восторге и хохотала.
- Совесть, хоть какая-то, должна быть. Люди защищают тебя от диких зверей. Охотники, мужчины наши, кормят тебя мясом мамонта, чтобы ты не голодала, чтобы в голодную зиму выжила. А ты думаешь не опасно добивать раненного мамонта, который машет своими бивнями? Ты эти бивни видела?


В охоте на мамонта, некоторые мужчины погибают. Так же погибают, защищаясь, от пещерного медведя. Отдают, то есть, за тебя жизнь.


Ты же берёшь их за это и травишь. Как у тебя с совестью? - пытался я как-то донести до неё действительную правду жизни.


- За это я даю своему верзиле попрыгать на себе, уж больно он сие любит; хоть и воняет — не продышишь. Страдаю, то есть, по полной. Ты думаешь легко изображать восторг? Имитировать, так сказать... А иначе он не кончит.


Ну, вот и добывает мясо, и защищает. Ну, хоть какая-то благодарность, так сказать — за мои великие мучения.


Помолчали.


- Видеть плохое в людях — вообще-то, много ума не надо, - так молвил я. - Если быть зацикленным на этом, то только это и будешь видеть. Ежели вступить, так сказать, в контакт с теми: кто только злому и радуется, кто плохому только рад, - то только это и будешь видеть.


Одно лишь гадкое, в любом человеке, ты и будешь видеть: ели ты полюбишь беседовать с существами из тьмы, которые напакостив здесь на свету, уползают обратно — в тьму пещеры.


И слушая их, и подражая им — надсмехаясь над всеми людьми — ты всё больше и больше будешь вглядываться в тьму и уползать в глубь пещеры. Но знай, что там одни только муки и ничего кроме мук: потому что существа эти хотят только зла.


Попробуй услышать голоса светлых и добрых существ, которые и в твоей голове говорят, и в твоём сердце — через совесть. И которые действительно говорят правду — о том, что невзирая ни на какие болезни и страдания, все люди в племени лечат тебя и кормят, и поддерживают: потому что как бы ни был велик твой Бурун, но один, он не загонит ни одного мамонта, и никогда не принесёт тебе мяса: только совместная охота 
имеет успех.


В одиночку, охотник никогда не столкнёт в пропасть ни одно животное; и значит, с одним Буруном — кушать тебе будет нечего.


И кормит тебя не Бурун, а всё племя. Вот это действительно правда жизни.


- И что мне теперь, их всех в анус целовать? - фыркнула Синица.
- В анус лобызать никого не надо. Но совесть надо иметь. Совесть должна тебе говорить, что ты должна всему племени. И твой долг — это помогать всем людям тебя окружающим. 


Чем ты занималась? Носила воду? - но сейчас тебя к воде уже не подпустят. Значит, ходи, собирай дрова, выделывай шкуры — раз на это ты такая мастерица. Выполняй, то есть, свой долг — раз ты всем должна.


И самое главное, старайся видеть в них только хорошее, не замечай плохого. И тогда тебе будет легко жить, не только здесь, но и после смерти ты не попадёшь в места, где одни только муки.


- Найти хорошее в людях? - поразилась Синица, - но они же все мерзкие твари: грубы, низки и неотесанны.


У мужиков одно на уме — как только мне запендюрить;
у женщин — только ревность: и как только они не проклянут тебя — если её козёл! - вместо неё! будет прыгать на меня.


- Дак ты не делай ничего того, чтобы её козёл прыгал на тебя: не делай, так сказать, никакую стрельбу глазами.
- Какая ты простота. Хоть вообще ничего не делай; баран, он и есть баран: унюхает, так сказать, все отхожие места.


Один набросился на меня у реки, разлив всю мою воду; я просто не знала, как от него отбиться. Я ему кричу: «Я что тебе, повод давала?» - и кусаю его; а он затыкает мне рот своей грубой ладонью и рычит: «А чё ты мне улыбалась?!»


Нормально да?! То есть, мне и улыбнуться уже нельзя — если мне, например, весело; или просто приятно видеть человека. А ты мне говоришь ещё и смотреть ни на кого нельзя. Ну спасибо.


- Нет, смотреть можно, завлекать никого нельзя.
- Никого я не завлекаю! - воскликнула она, - они сами лезут — потому что козлы и бараны, - унюхивают, где самка сходила и их потом не остановить.


- Я тебе говорю, что: в людях надо видеть только хорошее — чтобы спастись от мерзких существ, - толмил я.
- А я тебе говорю, что: «Как мне видеть в них хорошее? если они насилуют меня».


- Начнём с того, что ни все тебя насилуют, - так начал я. - Начнём с того, что ты живёшь только благодаря этим людям. Ты понимаешь эту разницу? Без них, твои косточки, давно бы уже волки растащили по округе. И по любому, благодарности в тебе должно быть больше — чем обид.


Тот же Бурун за тебя вступается постоянно: так что не такая уж ты — всеми обиженная.
- Я прекрасно жила в своём племени и без твоего! Пока меня твоё племя не забрало! - огрызнулась она.


- В любом племени ты живёшь — благодаря людям живущим в нём. В своём же вымирающем от людоедства и сумасшествия племени, ты бы долго не протянула. Давно бы уже безумной стала.


Но я сейчас не об этом. Значит, не такая уж ты всеми обиженная — раза у тебя такая защита, как Бурун.


А почему ты о своих-то плохих поступках ни словом не упоминаешь? Твоего ребёнка кормит грудью Сохатка — потому что ты бы давно уже его удушила — за его крики. А у неё он, кстати, и не кричит.


Племя, которое ты считай отравила своим ядом, оставило тебе жизнь, не изгнало тебя к волкам, где вообще-то твоё прямое место — за все свои поступки. И ты считаешь ещё себя: не самой худшей  в этом племени?


Она молчала думая.


- Ещё и смеешь заикаться о чьих-то плохих поступках; хотя хуже тебя самой — ну, никого нет в этом племени. И единственное, что от тебя сейчас должно исходить — это благодарность: за свою жизнь и за жизнь своего ребёнка.


- Тебе хорошо говорить, когда тебя не насиловали, - пробурчала она.
- Насилие — это плохо. Согласен с тобой. Но тебя же не убили. А ты именно убила всех: потому что спаслись все — только из-за того, что я сказал Буруну следить за тобой. То есть, по любому ты самая худшая из нас, из всех.


И вообще, надо всегда начинать с себя самой.


Тебя изнасиловали, а ты осуждаешь и проклинаешь: своими мыслями - вызывая из тьмы пещеры существ, которые с удовольствием помогут тебе отомстить этому насильнику: доставляя ему те болезни и проклятия — которые ты ему пророчишь. И он начинает болеть всеми этими болезнями, которые ты на него насылаешь — своими проклятиями.


И спасается от смерти только благодаря мне, что я, этих существ из тьмы, изогнал - с помощью сил Света: призвав их для спасения.


И теперь говори: кто из вас хуже? Он, который не совладал со своим блудом, или ты, которая убила и его, и убиваешь всех остальных своею ненавистью к ним: используя для этого тех существ, которых ты вызвала из тьмы пещеры — с которыми ты ведёшь беседы, забавляешься...


правда не думая о том, что ты им должна — за их гадостную помощь. А долги, они не прощают никогда. Что, что... а это никогда. Потому как этими долгами только и живут; этим только, как говорится, и пробавляются. Такие глупышки как ты, даже об этом и не догадываются.


Они являются к тебе в виде добрых помощников, в виде отчаянных и свободоторжествующих мыслей, в виде того, что уж ясно! Что уж кто, кто... но уж ты-то, самая лучшая из всех, когда либо живших и живущих на этой планете людей!


Что уж понятно! что уж ты-то — это не другие! У других и кожа не такая, и органы; да и вообще оне ничего не чувствуют — как ты! Ведь ты же такая чувствительная, такая нежная, не то что эти грубые и безжалостные люди; у которых в голове только одно — как изнасиловать тебя, или проклясть.


И обязательно будут эти доброхоты показывать тебе действительно больных людей — потому что сумасшедших людей в этом мире — очень даже не мало.


А ты, заместо того, чтобы жалеть больных людей... ну, потому что: родись ты у его мамы и папы, ты тоже была бы такой — в связи с тем, что психические болезни передаются по наследству.


Вместо того, то есть, чтобы жалеть этих больных людей; ты начинаешь их осуждать — как тебе подсказывают это «доброхоты»: и вот, долг твой, у них, начинает сразу расти; долг осуждения и ненависти к другим людям: потому, ты встаёшь на их тропу ненависти; а вход к ним полторы копейки, а выход — рупь (это, конечно же, царскими деньгами)!


Так-то вот, моя дорогая.


И если ты думаешь, что хоть одну твою ненависть к людям, они тебе простят, то ты дико ошибаешься. Сразу
же, ты становишься им должна — муки — которые проявляются в виде: болезней, несчастных случаев, страхов и ужасов, - что все эти болезни сопровождают.


Такой закон у этих тварей, истинные лица которых скрываются от тебя; истинные лица этих «доброхотов», до того ужасны и жутки, что если бы ты их увидела на самом деле, то отпрянула бы от них тут же.


Потому, какое ещё лицо может быть у существа, которое хочет от тебя только твоих мук, твоего страха и ужаса (это для него эдакая экзотическая пища); это уже не лицо — это: морда, харя, рыло, хрюсло, - не приведи, как говорится, увидеть.


Единственное спасение от них — это жалость к больным людям; это Любовь к сумасшедшим, которые не ведают что творят.


- Любить тех, кто меня насилует?! - изумилась Синица, - это что? какое-то новое извращение?
- Любить в том смысле, что не ненавидеть его и не проклинать, - чтобы не накапливался твой долг у этих тварей из чёрной пещеры.


Пожалеть его больного, что нет у него другой радости, кроме этой; пожалеть его за то, что нет у него, той же самой Любви...


- То есть, я его буду жалеть, а он с меня опять придёт кожу снимать — вдругорядь! Паки и паки! - воскликнула она.


- Вот только не надо из себя строить беззащитную овечку. Пожалуйся Буруну, или вождю, - чтобы они приструнили обидчика. И напуганный, он перестанет тебя преследовать.


Ошибка здесь в том, что люди не прощают своего обидчика: и преследуют его, и проклинают без конца и края, - а это уже зарабатывание мук — в виде болезней и ужасов.


- Простить отморозка, который даже и не думал изменяться? - недоумевала она, - это что-то...
- Да, и только прощая его, ты не становишься — таким же как он; и не связываешься с этими доброхотами из чёрной пещеры. Только прощая другого, ты можешь избежать мук.


- Я его прощаю, а он меня снова приходит насиловать; здорово ты, шаман, придумал. Тебя видимо не насиловали.
- А ты снова иди к вождю и жалуйся. И уж поверь, изгнанием из племени, он его напугает так, что он угомонится.


А ты пожалей его, опять же, что нет у человека любви; что он с помощью тех же «доброжелателей» из пещеры, 
думает что настоящая радость у него между ног; а настоящая радость, она не там — не в том отделе; в том отделе, после случившегося, только противно от всего от этого и больше ничего.


Настоящая радость, она в Любви — когда достаточно только видеть человека: и уже таешь, и уже витаешь... и это действительно только: счастье, Благодать и Отрада — Любовь... и не важно к кому: к человеку, к природе ли.


И вот, можно только жалеть человека, который поддался этому обману - «доброжелателей» из тьмы. И обману поддался, что радость у него между ног: ну, по глупости по своей, конечно же. И впереди его ждут, одни лишь муки — за то что радость он нашёл — не там где положено.


Ну, потому что радость только одна — великая и вечная — это Любовь; а все остальные, телесные поиски радостей, ведут к одним лишь страданиям и болезням.


И вот, не стоит ли пожалеть эт-т-т-того человека — который встал на пропащую дорожку.


Мы помолчали.


- Знаешь что я тебе скажу, шаман, - так всё ж таки молвила она, - наверное ты и прав во всём. Как знать, как знать...
- Я знаю, - оборвал я её, - я видел и светлых существ — несущих Свет и доброту; и видел существ из мрака пещеры. Это я вижу всегда, когда камлаю — после мухоморного настоя. Так что лучше поверь мне — пока не поздно.


- Ладно, примем на веру; но что толку, что толку, что толку? Если я всю жизнь только и делала, что проклинала всех людей. Значит, дорога моя только такая — в этот, как ты выражаешься: ужас, в эту пещеру.
- Да ладно, - пытался я её успокоить, - старые долги отработаешь, отболеешь. Главное — новые не создавать.


Но она только мотала головой: мол, столько злобы она привнесла в этот мир, что не отработать ей никогда все эти долги. Мол, все эти долги, упираются у неё, в вечность... с этим она и убежала от меня.


Вот, то есть, как оно было.


А потом уже узнал я, что она копьём заколола и ребёночка своего и Сохатку, и убежала в большие болота-т и утопла там.


                10


Во-о-о-о-от.


Это было раньше. А сейчас бы я ей! с этими-т знаниями, что ты мне привнесла! Так бы сразу и сказал, что: «Если ты хочешь избавиться от страданий, если ты хочешь уйти от мук, обратись к Высшему существу — к Богу! к Иисусу Христу, чтобы хоть немного облегчились твои мучения».


И вот, по доброте своей, как Высшее Светлое существо, 
Он поднимет тебя с собой на излечение, где ты будешь веками излечиваться: от тьмы, хаоса и ужасов прошлого.


Здесь я покивала шаману и улыбнулась:
- Именно так, именно так.


А потом он сказал мне, что до такой, то есть, степени я вдохновила его; до такой, то есть, степени обрадовала, что он, с помощью мухоморного настою, хочет отправить меня обратно, то есть в моё время.

 
- Но возможно ли сие? - удивилась я, - то что ты говоришь.
- Этого надо сильно захотеть; и вот, передвинешься, - так молвил он.


И вот, сыпанул в глиняную плошку, горсть сухого, молотого мухомора и залив плошку водой из шкуры, поставил её на угли костра. Когда варево закипело, он стал его помешивать деревянной ложкою.


- Послушай, шаман, - так спросила я, - ты нет-нет, да держишь в руках и гладишь эту женскую фигурку из кости. Что она у вас обозначает?
- Фигурка сделана из бивня мамонта; а обозначает она жизнь, - так ответил он. - Ведь кто нам даёт жизнь? - это женщина и её бёдра; вскармливает она нас так же своими грудями — вселяя в нас жизнь.


И что мы должны делать на протяжении всей нашей жизни? - это только защищать наших женщин, помогать им, как только можем, - чтобы жизнь не исчезла, чтобы жизнь в нас была. Такое вот явление — жизнь.


Ведь что такое женщина? - это та, которая: вдохновляет,   
одухотворяет, растапливает лёд в наших сердцах. Благодаря кому мы танцуем, поём, страстно о чём-то рассказываем? - только благодаря женщине, чтобы посмотрела на нас, чтобы улыбнулась нам: и этим самым вновь вдохновила и одухотворила; и растопила лёд и вселила невиданные доселе силы.


Женщина — это жизнь во всех её проявлениях; женщина — это доброта, свет и нежность, и Любовь.


Мужчины иногда кичатся своим умом, что мол, более сообразительные в опасных ситуациях — нежели женщины. Но что такое ум без Любви?


И в конечном итоге выходит, что права всегда была женщина: потому что через Любовь ко всему подходит: с точки зрения вечности жизни, а не сиюминутной удачи. Вот почему всех: пригреет, пожалеет и простит.


Вот почему, там где женщина, можно смело идти к той группе людей. Потому что женщина — это идеал человека. Это идеальный человек.


Чего не скажешь, кстати, о мужчинах. Выправить свои стези, выйти на хорошую дорогу, тропу — без Любви невозможно. Чего не каждый мужчина понимает. И только объединившись с женщиной, он начинает оживать, оттаивать, и становиться, в конце-концов человеком.


Потому что женщина — это жизнь.


- Чего не скажешь, кстати, о Синице — о которой вы так долго рассказывали, - молвила здесь я.
- А что Синица? - вздохнул шаман. - Синица больная женщина. Она сумасшедшая. Женщиной была Сохатка, которую она же и убила: от зависти и злости.


Но это же не значит, что сумасшедших людей нельзя любить. Сумасшедших людей Любить надо; иначе мы уподобимся сами сумасшедшим. Их надо жалеть, помогать им; лечить, как вы правильно это сказали, о Высочайшем нашем Существе, о Боге, - который лечит тех, кто к Нему обращается за помощью.


Другое дело, что мы здесь, на Земле, далеко ни всем сумасшедшим можем помочь. Синица представляла опасность для племени. И мы обязаны просто были изгнать её, чтобы спасти племя.


Но это же не значит, например, что я её не люблю. В ближайшее время, когда я буду камлать, шаманить, так сказать, обязательно отправлюсь на Большое болото и разыщу её там. И передам ей твои слова о всепрощающем Боге: к которому надо просто обратиться и попросить спасения от мук.


- Именно так, - поддакнула я, - Богу совсем не важно: сколько у неё грехов, какие они. Важно понимание своей мерзости и желание избавиться от окружающей гадости.


Как-то так вот, мы с ним поговорили, а потом пили его мухоморный настой: и вот, не знаю уж точно как, но доставил он меня обратно — к нашим палаткам; в те же самые кусты, к той же самой скале.


Все молчали, слушая только треск дров и поглядывая во мглу — откуда слышался шум прибоя.


- Ну, в-в-в-вы и рассказали, Елизавета Маргудовна, - Вал Микстурович почесал свой затылок. - И где вы говорите это было?
- Верховье реки Тымь, - молвила госпожа Громозейкина.


- Но это же рядом! - воскликнул он. - И ты, Барк, всё время молчал об этом?!
- А что я могу сказать? - Барк Сегулович как раз в это время подбрасывал дровишек в огонь. - Это же не со мной всё случилось. Что я могу на всё на это сказать?


- И вы ему разве ничего не рассказали? - господин Горовой был в шоке.
Госпожа Громозейкина пожала плечами:
- Ну, рассказала, а что толку?!
- Ну, это да, это да... пока всё это не произойдёт с нами, с самими — кто же в это поверит?


Мы стоим перед горами Гималаи — доказательств. Мы стоим пред Эверестом доказательств Божиих.


Ведь буквально всё, что нас окружает, является доказательством Бога — как я уже говорил сегодня. Ни одно бы деревце, ни одна бы зверушка, не перезимовала бы зиму - без участия Бога.


Но мы стоим рядом с Эверестом доказательств и не видим гор.


- А что вы хотите? - заговорила Тамара Клюевна — госпожа Краснопольская, - человечество пережило века безбожия. Просто века. Я даже не вспомню, когда всё это началось. Ну, явно с времён, так называемого, Возрождения.


А может быть и ещё раньше — когда в церкви наступил раскол: на католическую и Православную. Наверное не было поколения на Земле, которое бы не шибало безбожие. Особенно хороши здесь были девятнадцатый и двадцатый века — когда безбожие просто воцарилось во всём мире.


- Нет, ну, ваше время — это конечно костры Средневековой Европы — когда жгли ведьм, которых находили везде и всюду, - примерно так разглагольствовал Барк Сегулович, который вновь разлёгся на еловом лапнике и созерцал искры летящие от костра в звёздное небо.


Порою даже трудно было отличить — звёздочки от искорок.


- Лучше жечь ведьм на кострах и загонять остальную нечисть в подполье; нежели сейчас, когда сатанизм на всём Западе сидит на коне, уже не скрываясь! и делает из людей существ: озабоченных только своими половыми органами и прочей телесной мерзостью.


- Вот-вот и я о чём! - господин Кромешников просто балдел, - дайте Тамаре Клюевне только раскалённые щипцы в руки: она из меня моментально сделает вопиящее животное.
- Господин Кромешников, о чём вы говорите? - покачала она головой, - почему в каждом времени, вы находите такие мерзости, о которых даже живущие в те времена, совершенно не знали.


- Ну да, не знали! Весь город средневековый собирался как на праздник! - смотреть на пытки и сожжения. Балконы для почётных гостей были забиты нежными девами - так сказать!


Госпожа Краснопольская не переставала качать головой:
- Я вас не понимаю. В человеке столько прекрасного, что и не сосчитаешь: если это видеть, конечно же, если это видеть. Почти в каждом человеке заложено столько творчества, что эти объёмы — в жизни не перелопатить.


Человек, он и композитор, сочиняющий такую прекрасную музыку, что аж дух захватывает, и всё тело покрывается мурашками. Когда слушаешь того же Баха, или Чайковского, то понимаешь: вот же оно! доказательство Бога... доказательство души человеческой...


когда слушаешь музыку Вивальди, то поражаешься: кто сказал, что Бога нет в человеке? Кто сказал, что душа человеческая не бессмертна? Вот же вам доказательство и Бога и бессмертной души человеческой — это музыка.


Я помню как раньше, от каждой песни: я потела, бледнела, краснела и вибрировала — дрожала: такое, то есть, воздействие на меня оказывала музыка и человеческий, музыкальный голос.


От каждой песни, у меня небо соединялось с землёй, а земля с небом... и я хохотала, смеялась и рыдала, - вместе с музыкой, вместе с голосом человеческим. И действительно, человеческий голос — это самый совершенный инструмент.


И когда человек не любит какого-то композитора, или певца — он просто сам себя обкрадывает. Любовь безгранна; Любовь вмещает в себя абсолютно всё что видит и слышит (естественно что кроме негатива).


Человек может полюбить сколько угодно композиторов, певцов и музыкантов, - ни счесть просто, сколько прекрасного может полюбить человек. И чем больше Любит человек, тем он более счастлив!


А такое творчество, как поэзия и проза, - сколько радости и Любви даёт это искусство?!


Я помню как я жила со всеми героями Жюль Верна - «Дети капитана Гранта»; со всеми героями Джека Лондона... и я, вместе с ними, путешествовала по Аляске, вдыхала морозный воздух и хрустела снегом под мокасинами.


С каждым романом, с каждой повестью, я проживала целые жизни: я радовалась вместе с героями, огорчалась, изнывала от зноя, тряслась от холода.


О как же я завидовала, всем болезням, которыми страдали знаменитые сыщики, или путешественники: когда вместе с ними принимала лекарства от каких любо недугов; и вот, жалела, что не обладаю этими болезнями, этими страданиями.


Потому что мне так хотелось, быть такими же как они: умными, мудрыми, всезнающими; сильными и храбрыми, и умелыми; и мне казалось, что мудрость и невозможна без болезней, без каких-то страданий...


и так как я себя полностью отождествляла с этими героями, переселялась, то есть, совершенно в их образы
и тела, то меня и разочаровывало, и опечаливало, - то, что нет у меня их болезней, а значит и их мудрости, умелости и совершенства;


что я такая здоровая лошадь и что ничего у меня не болит; что кровь моя: бурлит, кипит и играет по всем сосудам — как горная реченька — по всем своим берегам; что в общем, я такая здоровая кобыла, а значит и глупая, и дурная, - по сравнению с моими героями...


где им всё время, надо было пить какие-то желудочные лекарства: или хину от лихорадки и малярии, либо витамин С — от цинги.


В общем страдала я страшно, что такая вот я: кобылатая, здоровая, - а значит и глупая — по сравнению, конечно же, с моими героями; и что не могу никак заболеть, чтобы объединиться уже полностью с ними, и до конца, то есть, прожить их жизнь... а не только духовно-душевными переживаниями.


Мне казалось, что заболей я! как тут же у меня появится и мудрость, и опыт, и умелость, и совершенство.


- Кстати сказать, вы не так уж были и далеки от истины, - вставил здесь Вал Микстурович, - все недуги у человека, в основном, появляются с возрастом: а значит с опытом и мудростью.
- Да, с возрастом, но не от болезней же.
- Как знать, как знать, - продолжал господин Горовой, - болезни, сами по себе, наводят человека на интересные мысли: о житии, о бренности существования и его мимолётности.


- Да, - покивала здесь Тамара Клюевна, - я именно проживала их жизни, я шла вброд по снегу, на лыжах — по заснеженному Юкону — вместе с героями Джека Лондона; хотя и не очень знала, что такое: идти вброд.


У меня кружилась голова, когда во время тайфуна (тоже у Джека Лондона), наш парусник взмывал - вместе с громадной волной — куда-то к небесам. И все мои внутренности опускались вниз — вместе с падением парусника — с этого гороподобного вала.


И вот, я смеялась и плакала, вместе с моими героями; вместе с ними: веселилась и огорчалась, и страдала. И маме, кстати, стоило большого труда, чтобы вырвать меня из книжного очарования — в действительность. Из поэтического волшебства — в реальность; где было вообще-то, так тускло и серо, что я и выбираться-то из книжной сказки не собиралась.


Что реал? реал... смотришь так в окно: плывут по небу облака и это в лучшем случае, господа! в лучшем случае! и кажется, что ни конца, ни края не будет — никогда: ни этим облакам, ни этой длящейся до бесконечности минуте, ни этим низменным и пошлым желаниям — типа: поесть, согреться, поспать;


и потом не щадить: ни сил, ни здоровья, ни пота, ни крови, - при добыче денег! - чтобы в конце-концов снова: согреться, поесть и поспать, - одна лишь пошлость.


И вот, когда мои герои, доходили уже до Северного полюса, или до вершины Эвереста; спасали ли чужую цивилизацию на другой планете!.. а мама, или там бабушка, звали кушать... Это конечно было нечто...


Но когда я выходила в реал из творчества, то начинала чувствовать, конечно же и голод, и холод, и всё это было пошло, пошло, пошло.


О почему человек не может жить в творчестве и только в творчестве?!.


И когда ещё и начинаются эти разговорчики, типа: «Копеечка рупь бережёт», «Как потопаешь, так и полопаешь», «Любишь кататься, люби и саночки возить», «Что посеешь, то и пожнёшь», - то вот, верите ли, господа?! верите ли вы в это?! - хочется только повеситься и больше ничего. Удавиться, то есть, на первой перекладине, на первом суку, - от всей этой пошлости и быдлятины.


И поэтому, конечно же, не сразу, я просачивалась из мира книжных грёз - в реальность; не сразу, то есть, выходила; а просочившись по капельке, начинала действительно чувствовать и голод, и другие мерзкие желания.


И вот, отрывалась от книги... а что делать... и заставляла 
передвигать свои ноги к туалету, и к прочим земным радостям.


А балет?! Эта ожившая музыка. Когда перестаёт работать земное притяжение; и вот, артисты балета, просто витают над сценой, показывая нам миры эльфов: 
которые ждут нас на восхождении к Богу — где наши души витают от цветка к цветку — вместе с эльфами и питаются, и живут одними цветочными ароматами.


Вот, где надо любоваться людьми и человечеством в целом; и не только сказочными персонажами — которых они изображают, но и самими артистами балета, которые отдают всё своё здоровье и всю свою жизнь — ради искусства.


То есть, не в туалете надо наблюдать за людьми, господин Кромешников, а в балете. Как-то так; не во время испражнений, а во время вдохновений. И тогда всё у вас будет замечательно — когда в глазах ваших будет Свет.


Посмотрите за людьми, когда они создают скульптуры из дерева ли, из камня, или из глины. Посмотрите за людьми, когда они пишут картины: и взор их полон вдохновенья и глаза блестят!..


Любой художник, он переселяется в тот мир, который создаёт: под своей кистью, карандаша ли... и тогда он так же перестаёт  видеть окружающую всех нас действительность; и становится рабом искусства, рабом   
тех вдохновенных мгновений, минут — в которых он создавал свой новый мир, свой шедевр.


Это тот же наркотик, но с точностью до наоборот. Эта та радость творчества — ради которой нас и создавал Бог.


И без этой радости, человек испытавший её, уже не может жить; он делается от неё страшно зависимым; но тяга к творчеству и зависимость, совсем не та — адовая, как в наркотиках. О нет, совсем даже нет.


Тяга к творчеству, когда его нет... она сладка, приятна и греет душу.


Согревает здесь душу то, что рано, или поздно, ты вновь окунёшься в своё ли, в чужое ли творчество... и будешь наслаждаться им до бесконечности, до бесконечности, до бесконечности.


Любовь к творчеству, зависимость от него, она до того ласкает сердце и тает льдинки в нём, что человек чисто физически ощущает, как в его сердце испаряются эти льдинки... и от них остаётся один пшик.


Любовь к творчеству — это одна из тех радостей, ради которых Бог создавал человека: и поэтому сердце млеет, томится и истекает усладою... в предчувствии скорой встречи с искусством... и в связи с этим Любит и всю природу нас окружающую — в предвкушении скорой встречи:


каждый куст: можжевельника, боярышника, я уже не говорю о сирени, - становится идеалом совершенства; человек уже видит в каждом дереве - творчество Бога; что, как мы выяснили, так оно и есть.


Так что, где-то вот здесь надо наблюдать за людьми, господин Кромешников, за одухотворёнными людьми, за творческими людьми — которые есть все.


- Странно, - так молвил Барк Сегулович, - почему же я вижу только одно насилие — причём везде и всюду: только одни войны, которые нескончаемы, и которые, рано или поздно, уничтожат всё человечество.
- Н-н-н-ну, - протянула Тамара Клюевна, - каждый человек видит то, что он хочет видеть.


- Да не хочу я это видеть! Не хочу! - противился Барк, - но это до того, везде и всюду. Насилие и сумасшествие в каждой семье, насилие и сумасшествие во всём мире; что каждый год только и ждут в Иерусалиме, что вот уж! в этом-то году! Благодатный огонь уже точно не сойдёт ко всем нам и наступит конец Света.


Помолчали.


- Но вы, собственно говоря, сами и отвечаете себе на все ваши доводы рассудка, - вступил наконец господин Горовой, - если вы признаёте, что Благодатный огонь — от Бога, а сумасшествие из тьмы пещеры — как говорил шаман; то вот вам и ответы на все эти вопросы: откуда столько сумасшествия у вроде бы нормальных, даже замечательных, творческих людей: от сатаны, что же тут непонятного?!


И значит, надо просто всех Любить — потому что виноватых нет. Каждый человек, является просто больным, сумасшедшим человеком и его надо только лечить, и Любить — как любят же сумасшедших в нормальных, психиатрических клиниках.


И почему бы его и не Любить? Если невзирая на всё своё сумасшедшее состояние, человек ещё занимается, здесь на Земле: творчеством, помогает кому-то, спасает, 
- не чудо ли это?


- Ох, ох, ох, - запричитал Барк Сегулович, - прямо наговорил здесь бочку арестантов.


Ещё и любить меня заставляет всяческих сатанистов. Может ещё и сексом мне прикажете заняться со всей этой Западной голубятней?


- Секс к Любви, не имеет вообще никакого отношения, -
так сказал господин Горовой. - Любовь может украсить секс — это да; но так же Любовь может украсить и всё что угодно.


Просто после секса, по Любви, не будет так противно, так муторно и тоскливо.


                11


- Можно ли полюбить больного? - как понял я ваш вопрос.
- Это скорее ответ, - вставил Барк.
- Пусть будет так. А как Любят в Российских семьях, в миллионах российских семей, своих мужей-алкоголиков? Вы не задавались таким вопросом, Барк Сегулович? Как их терпят, как их тащат, как их отмывают?


- Ели честно, я таким вопросом не занимался и не хочу заниматься: чтобы тащить и отмывать какое-то хрюсло.


- Именно хрюсло, Барк Сегулович, именно хрюсло! Но этого мало: это быдло, этот скот, это по вашему точному выражению — хрюсло — ещё и является сумасшедшим. То есть, просто опасен для жизни: если сам не знает, что выкинет в следующую секунду.
- Вот именно, - согласился господин Кромешников.


- Один мой знакомый, рассказывал мне так: - начал рассказ Вал Микстурович, - «Иду я, говорит, в пьяном виде-то домой. А осень уже поздняя была.


И вот, засасывает в грязюке, значит, мою обувку-т: чтой-то типа кроссовки. Засасывает так, что сдирает даже с ноги. А я как шёл, так и не заметил даже... так и дошёл в одном штиблете до дому и отрубился, в своём скотском состоянии, без памяти.


Жил я тогда на два дома, - так рассказывал он, - не так, чтоб уж очень далеко были эти два дома друг от друга...
так... дорогу перейти.


В одном, значит, доме жила моя бабуля — бабушка, то есть, к которой я и шёл в общем-то ночевать; а куда ещё
бедному, нигде неработающему алкоголику пойти? - в «Давай поженимся» - что ли?


Дак там, одна Роза Забитова только, так огорошит в самое темечко-то вопросиком; в самое, то есть, темечко — обухом-с; именно обухом-с! «Вы что издеваетесь над нами, молодой человек? - ни работы, ни денег! Вообще, 
то есть, никаких перспектив!


В ручонках тремор, глазёнки так и бегают, так и шныряют по сторонам; головёшечка дёргается — как у птицы-синицы. И с энтим капиталом вы пришли жениться? Да тебе только по помойкам лазать, молодой человек!


Потому что тебе, сказать вам — мне претит моя женская, ожившая совесть. Потому что я сама и есть — эта самая ожившая совесть!»


Так что некуда было больше мне пойти, кроме как к бабушке родимой. Да.


А в другом доме, значит, жила моя отрада; и именно отрада — дама лет так сорока — с хвостиком; да-да, именно с хвостиком, господа. С малюсеньким таким хвостиком.


Когда я очухивался на следующий день, от своего наркосна, у меня было только одно желание на этом свете — это повеситься. Не в каком-то там переносном, то есть, смысле, а в прямом.


И я начинал шарить вокруг себя дрожащими ручонками в поисках удавочки. Спал я, как обычно, на полу — на матрасе — и то есть, было мне, где пошарить.


Шарил я потому, что я паразит. Что живу я на бабушкину пенсию. Точнее не живу, а пропиваю её. И у бабушки не остаётся даже денежек на хлеб.


Правда в этом скотстве, я себя считал самым мудрым. Мудрейшим, то есть, человеком на Земле. Не по утрам конечно, не по утрам... а когда я приходил так, немножечко в себя и когда бабушка, раз в месяц, получала пенсию.


В связи с тем, что далеко бабушка от дома отходить не могла — после многочисленных микро-инсультов. Ну, падала она и всё, хоть и порывалась куда-то идти. Падала и сама подняться уже не могла.


И вот, надо было, как обычно, затаскивать мне её до кровати — точнее до дивана — на котором она почивала.


Так вот, в связи с тем, что далеко от дома, она отходить не могла; до магазина, с её пенсией, ходил я сам. Точнее   
не сам, а с Наденькой — так звали мою даму — за сорок, с маленьким хвостиком.


Она была практичная дама. Если я, то есть, вообще никакой: ну, просто так, по жизни, уж сложилось. То она была практичная, потому что без практичности в этом мире, вообще-то, не проживёшь.


И вот, она, на всю, то есть, пенсию, закупала продукты. Почему на всю пенсию?! О-о-о-о-о-о... в этом как раз и заключалась моя великая, змеиная мудрость — как я считал тогда; не утром, конечно не утром...   


Потому что, рано или поздно, но человек привыкает к абсолютно любой болезни. Так и я привык к своему алкоголизму — к сумасшествию, то есть.


Я знал, что после стакана водки, я уже становлюсь полу-сумасшедшим: и меня, то есть, не остановить в питии моем. Пока, то есть, уже не упаду в отрубе, буду жрать ханку.


А после бутылки водки, я становился уже сумасшедшим: и мало уже что помнил, что со мной происходило опосля. Но в этом, тем не менее, состоянии, я был способен очень даже на многое: не в позитивном смысле конечно, а в негативном.


Я мог напасть на кого-то, абсолютно даже на любого человека, избить; мог даже убить — непонятно за что и непонятно почему.


То есть, как пела когда-то группа «Сектор газа»: «Ведь когда я выпимши, я ж полный криминал» - так вот — это про меня. И значит, пока я был тверёзый, как пела та же группа «Сектор газа»: «Я трезвый класс-чувак».


И вот, значит, пока я был класс-чувак, я и понимал, что в сумасшедшем состоянии способен на всё: потому что передвигаться, после бутылки водки, я мог до четырёх часов! - а значит, мог обчистить свою родную и любимую бабушку просто до нитки.


И голодала бы она тогда цельный месяц, а это уже не пережить. Потому как жили мы с бабушкой не в своём доме, а в квартире; и ни огородов, ни дач никаких - у нас не было. Сие просто не выжить!


С другой же стороны, я понимал, что ужрусь сегодня — на бабушкину пенсию: в Зюзю, в дупель, в стельку, в хлам и т.д. Поэтому предвидя всё это, как мудрейшая Кассандра, я и закупал бабушке продуктов на месяц, чтобы хватило, то есть, на месяц питаться;


это были: крупы, масло подсолнечное, рожки, мука, соль, сахар, маргарин такой был «Rama” - в 90-е годы - который бабушка очень любила - несколько упаковок и т.д.


Верней, конечно, не я закупал, а моя любимая Наденька
затаривалась; а я только был носильщик бабушкиных продуктов: крупы, муки и прочих тяжестей.


И вот, я стоял, значит, у магазина, покуривал «Приму»; и чувствовал себя при этом великим мудрецом — без задней даже мысли!!! Ну, потому что крупу гречневую, маргарин “Rama” и т.д. - никак, то есть, не пропьёшь! При всём даже желании! Никак, то есть, я это не смогу пропить!


Вот потому-то и чувствовал я себя, при этом, мудрейшим из мудрых. Что самого, мол, чёрта обдурил!
Эвачи! Оба-на!


К тому же впереди была, так называемая, за месяц — единственная! - законная выпивка; и это даже вселяло какую-то негу в меня и истому... Хотя я был тогда в том алкогольном состоянии; болезнь, то есть, моя была на такой стадии, что редко я когда просыхал — в прямом и переносном смысле этого слова,


а когда просыхал — ну, те же штаники на мне просыхали от мочи — то всё одно тремор не оставлял; и трясло, то есть, меня до бесконечности.


Но от приближения законной выпивки, меня окатывала:    
то нега, то истома.


Хотя законной она бы была, если бы был какой-то праздник и то несколько стопочек — не до сумасшествия же! - а жрать ханку до сумасшествия - вообще ни в какой праздник нельзя — тем более в будни.


Но такой уж я был больной человек, что вообще не мог жить без водки; и не мог, чтобы не напиваться кажный день: до аута, до отруба, до ущёл, - а то и до двух отрубов в день — смотря сколько было огненной воды.


Высшей мудростью я считал: «Ин вино виритас!» - мол:
«Истина в вине!»; а так же перлы Омара Хаяма — типа:   
«Пей, гуляй моя подруга! На земле живём лишь раз!»


Да и вообще, что мол переживать и трепыхаться, ежели завтра сдохнем! Не лучше ли устроить пир во время чумы! и т.д. в таком всё духе.


Если бы мне кто сказал тогда, что это не я думаю, а чёрт за меня думает; что это не я дал себе установку — на свою жизнь, а сатана так придумал, чтобы я прямиком из этого ада, который я себе устроил в этой жизни — в трёхмерном, как говорится, пространстве — перешёл на тот свет — в такой же самый ад -


только намного хуже: где все эти черти, бесы и змеи, которые донимали меня с бодуна, точнее галлюцинации, которые штробили мой мозг с похмелья — во время отходняка; где все эти глюки, стали бы уже явными, а не какими-то кажущимися.


И всё это, весь этот ад, только ради того чтобы выпить водки; потому что богом моим, в этой жизни, стала водка.


Я даже нёс такой глагол, что водка! - это единственное, что есть в моей жизни! Единственное! к чему стоит стремиться! что стоит искать и на что только надеяться — это только на водку. Что это, мол, мерило всех мерил!


И даже тот факт, который я узнал тогда, что крысе, когда вживляют электрод в мозг — в область удовольствия и научают её, что получает она кайф — когда шаловливой своей лапкой, жмёть на педальку; что   
после этого, бедная крыса: ни ест, ни пьёт, а только жмёт на эту педальку для кайфа — пока, то есть, не сдохнет...


Это конечно, тогда, произвело на меня впечатление... что даже с бодуна, во время так называемой абстиненции, я стал видеть себя этой самой крысой: жмущей своей лапкой — на педальку кайфа.


И я даже шептал своими облупившимися губками: «Я не крыса», «Я не крыса...» - но что толку-то? что толку-то? что толку?


Я был почему-то уверен, что ко всем этим сверх-гениальным мыслям — типа: «Истина в вине», «Пей, гуляй моя подруга! - на земле живём лишь раз», «Мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть!» - что ко всем этим высказываниям, я имею какое-то непосредственное, опосредованное и даже опосредствованное отношение; что я мол их изобрёл и придумал!       


Что, что толку вести здоровый образ жизни — во время чумы; не лучше ли взрыхлить обыденность, м-м-м-мать?! Разорвать, в конце-концов, этот порочный круг! Полететь кудай-то на крыльях кайфа! стать наконец свободным орлом, а не каким-то там гнусным падальщиком! - и т.д. - до бесконечности.


И вот, я был почему-то уверен, что ко всем этим сверх-гениальным мыслям, я имею то есть, какое-то непосредственное отношение. Меня не смущало даже то, что все эти мысли, я у кого-то слизал и за кем-то повторяю.


О нет! Я считал себя мудрейшим из мудрых! и презирал 
всех тех: кто заботился о своём здоровье, кто занимался
спортом и вёл здоровый образ жизни; вместо того, чтобы кайфануть, как говорится, напоследок!


Совсем уже эти мысли считать деградационными, пожалуй не стоит, потому что если нет Бога, нет бессмертной души, - а всё так, как учит нас школа и все науки — типа: Биологии, Анатомии и протчего; то быть    , собственно, поклонником кайфа и жить для кайфа — не так уж и глупо! -


чем выгадывать себе от жизни лишние деньки... не лучше ль взлететь от кайфа ввысь!


И совсем другое дело, когда Бог есть и бессмертная душа есть, тогда все эти бесконечные поиски кайфа — являются безусловно полнейшей деградацией.


Но до этого, до всего, ведь надо дойти. До этого, до всего, ведь не так просто дойти.


Что вместо того, чтобы идти к Богу Любви — от радости к радости; вместо того, то есть, чтобы Любить всё больше и больше: природу, творчество и людей, - приумножать, то есть, в себе Любовь... и приумножать, значит, в себе и радости!..


вместо всего этого, человек действительно становится крысой, жмущей на разные педальки удовольствия — от наркотиков и до секса. И безусловно деградирует, всё больше опускаясь в ад: ну, потому что невозможно связаться с сатаной — с сумасшествием -  и оставаться белым и пушистым.


Там ни те миры, в аду, чтобы быть белым и пушистым и благоухать. Вот почему человек, выбравший дорогу кайфа, всё больше и больше становится: грязным, вонючим и драным.


И выбрав дорогу блуда, или секса (как сейчас это модно говорить), человек всё более и более вдаряется: в уборную, в туалет, в клозет, - ну, потому что это дорога в ад. Почему, собственно, все блудо-озабоченные толкутся возле туалетов? - ну, потому что все эти органы взаимосвязаны с испражнениями.


Никакие новые позы, методы, извращения, - никогда не удовлетворяют блудника: так, на несколько только дней радость возникает... и опять мало, мало, мало кайфа; пока, то есть, все эти сексы не уходят в сплошное испражнение, в одни лишь испражнения: друг на друга и друг в друга.


Та же мерзость в алкоголизме — чем больше погружаешься в ад — тем больше им и воняешь.


Вот почему и я, стоя так, возле лавки, и гордящийся собой до неимоверия своею мудростью (точнее все бесы вселенной, пели мне свои дифирамбы) — нет-нет, так, да пованивал мочой: потому как не раз уже — в нарко-сне — опруживал свои модные, спортивные штаники; и Наденька, она просто не успевала стирать так часто моё бельё; обстирывать, то есть, меня в стиралке.


И тем не менее, парадокс! - но я всячески из себя строил — не опустившегося и спившегося донельзя человека, а типа, хоть и шальной, и лихой! - но не вонючий, не вонючий! и не грязный. Чистенький мол!


Хотя, конечно же, принюхавшись, привыкнув, так сказать, к собственной высохшей, моче на штанах, думал, что я пахну розами.


А ручонки, вечно трясущиеся и жаждущие допинга, в карманы серой моей и любимой тёплой куртки; и вот, и никто не видит совсем, моего тремора! И нос у меня не красный — как у алкашей; ну так, чуток бледненькое личико... но это же ничего! это же ничего! - обычное, так сказать...


Ну, когда только затягиваюсь горьким дымом «Примы»,
ручонка конечно начинает меня выдавать, как у Лебедева в «Энергичных людях», но я тут же так, сигаретку-то отдёргиваю от лица и выдыхаю так дым-то, как ни в чём ни бывало.


Парадокс! - типа, мол, нормальный я — как и все мол! Такой же!


Да ещё так, лицо иногда, так затрясётся, вдруг, затрясётся — весь фэйс, так сказать, заходит ходуном — от того же всеобщего тремора, а я ничё так, ничё!.. ручонкой так по носу: шмых-шмых — типа нос вытираю. И в почёте, мол! Никто мол ничего не заметил!


Вообще, петь в уши, что окружающие тебя люди — дурнее паровоза — это любимая песня у чёрта. Но в том своём, сумасшедшем состоянии, я всем этим бесовским песням верил.


А ещё любимой своей отраде Наденьке, не помнил откуда, но говорил так, как-будто сам это только что придумал — с таким вот гонором! «Полюбите нас грязненьких, а чистеньких-то нас — всякий, мол, полюбит!» 


Так вот и стоял возле магаза, ожидая Наденьку, весь такой больной-пребольной и сумасшедший; но как и все сумасшедшие был уверен, что я самый мудрейший из мудрых — слушая бесовские дифирамбы, состыковавшись, то есть, с ними и внимая им на сто процентов.


Так и стоял в истоме и неге — в присутствии скорого кайфа.


Сегодня я уже накупил, на бабушкины деньги, водки на два отруба и посему зелёный змий был во мне: 
спокойный, предвкушающий; иногда только зудел: «Ну, когда же, ну когда же опрокину в себя молочко от бешеной коровки? и поезд тронется по рельсам в никуда, и исчезнет навсегда в чёрном тоннеле...»


Единственная несостыковочка в то сумасшедшее время, была такая: бабушка моя родная, нет-нет, да закатывала временами истерики, что она де хочет хлеба. Простого хлеба, который каждодневно выпекался. Несмотря на всю мою «мудрость», с хлебом у нас была явная напряжёнка, дисбаланс и дисгармония.


Нет, мы конечно покупали бабушке с пенсии: и хлеб, и яйца, и молоко, - но насколько могло хватить того хлеба? чтобы не испортился — ну, максимум на неделю. А впереди ведь было ещё целых три недели и бабушку, нет-нет, да пробивало на истерику.


Надежда на своё пособие по безработице, помочь тоже не могла: занять там. Она и так нам готовила супы из ничего: изловчалась так, что из травы: из сныти, или лебеды, крапивы ли, - супы получались у неё, почему-то со вкусом пельменей; и с рожками и картошкой — это было довольно даже вкусно.


Но у бабушки был свой стол, она жила отдельно от нас и я только пьяный в жо, ночевать приходил.


И вот: «Хлеба, я хочу хлеба!» - плачет бабушка. А я: «Ну, бабушка, ну есть же мука, ну, пожарь блинчики там, - философствовал я, - ну, плюшечки какие-нибудь испеки».


А она ладит одно со слезами: «Хлеба я хочу, простого хлеба!» И вот, ну что тут?.. ну как тут?


Но и тут ведь я нашёлси; и тут ведь озорник присобачил: «А что, бабушка, а не почитать ли нам?» - эти слова действовали на бабушку завораживающе.


Дело в том, что мы с ней, практически каждый день, читали классику: по часу там, по два: Достоевского, Толстого и т.д. - толстенные тома. Сама бабушка читать не могла — от  большого расстройства в здоровье, а я — ни больше ни меньше — считал это своей работой.


То есть, бабушка, мол, должна была меня за это: кормить, поить и содержать в тепле, - за моё, так сказать, чтение.


Читал я с выражением, не торопясь и не халтуря — на совесть; «с чувством, с толком, с расстановкой» - разными голосами, за разных героев: ну, не совсем я был, всё-таки, дегенерат — хоть и опасен для всех окружающих меня людей.


Бабушка любила меня слушать. Вот почему слова: «А не почитать ли нам?» - действовали на неё завораживающе. И вот, как-то этими словами я переключал её.


Но по утрам, по утрам с бодуна — это всё не работало. Совесть приступала ко мне оголённая, несмываемая, не заретушированная, - во весь свой полный рост; и от её пронзительных глаз, которые смотрели прямо в душу, было не скрыться, не нагородить бочку арестантов.


С полностью разбитым телом — весящим тонны; с сердцем, которое отстукивало последние удары в моей жизни... и с нахождением в самом нижнем, что ни на есть, аду... явление совести было, конечно же, последней каплей.


«Бабушка  не может жить без хлеба. А ты, тридцатилетний лоб! вместо того чтобы работать и кормить всех своих любимых; вместо этого, ты каждый день — жрёшь ханку до полного сумасшествия и вместо того, чтобы помогать своим любимым — в это очень трудное и непростое время; вместо этого ты набрасываешься на бабушку и на Наденьку с кулаками -
чего и не помнишь даже; но они, на следующий день, всё это тебе рассказывают.


Потому что ты, самое мерзкое из всех, животное и самый последний, из всех, скот и подонок: так измываться над своими слабыми и больными, и беззащитными женщинами. Отбирать, то есть, у больной бабушки её хлеб — ради того, чтобы вновь ужраться самогону и стать сумасшедшим» - и это было — не то что запрещённый удар;


это была правда, от которой, дрожащая ручонка, сама как-то собой, ползла по грязному полу: в поисках верёвочки, в поисках удавочки.


Потому что, ну, не было даже совсем ничего! что мог бы я сказать в своё оправдание. А когда не остаётся совсем ничего для оправдания, тогда только удавиться на первой попавшейся тряпице: там, на рубашке ли, на простыне ли... сие уже не важно.


Я знал, конечно, где хранится мой галстук, в каком он висит шкафчике — мировая, как говорится, удавочка; но сил, добраться до него, не было, то есть, абсолютно; совсем даже никаких возможностей.


Поэтому я трепетал ручонками, рядом с собой, пребывая, вместе с этим, в абсолютнейше бредовом состоянии.


Пробуя порвать, из последних сил, наволочку там, или простынь — чтобы была хоть какая-то полоска материи — я понимал, что и на это у меня нет никаких возможностей; и это было единственным! тем из-за чего я не мог удавить своё пропащее тело; единственным! - что не было даже никакой для этого возможности.


Так я лежал разбитым - часа два — в этом нижайшем аду: страдая и мучаясь; и не было для меня, из этого ада, никакого, совсем даже, выхода и прохода.


Сердце ухало и замирало как-то так, что это лишало меня совершенно каких-либо сил — даже крупицы.


И только по истечении часов двух, начинали появляться, хоть какие-то силы, а вместе с ними и какие-то новые решения — кроме повеситься. Наконец-то начинал думать как-то так, что может быть надо пойти на работу — хотя какая на фиг работа — в обессиленном состоянии. Ну, для начала, хотя бы поднять бабушку с пола.


Потому что в ночи, бабушка как-то сползала с кровати — наверное в туалет... Дело в том, что она тоже, половину своего времени, пребывала в бреду: из-за многочисленных микроинсультов; и поэтому отчёта в своих действиях: предоставить, выдать, то есть, на гора, - она никак не могла. 


Просто лежала на полу, вся опруженная и изгаженная; и когда что-то и кто-то у неё пытался спросить, на это она только хлопала ресницами и взгляд её блуждал по окрестностям — не в силах где-либо остановиться.


                12


И вот, оторвавшись от земного притяжения, что в иные времена, не то что - не так-то просто! а просто является подвигом: ни больше, ни меньше... я, трясясь всем телом, выполз из своего угла... и уж как мог, но встал на ноги.


Бабушка, как обычно, лежала на полу — во всех своих лужах и дерьме; но сил, не то что поднять её, но и обойти у меня не было, и я просто перешагнул трясущимися ногами через неё и двинул свои стопы в ванную.


Лицо, чтоб хоть немного прийти в себя, жаждало холодной воды; и вот, уж как мог, я охладил свой опухший фейс; своё личико, которое, так сказать, выглядело не совсем: комильфо, излучало, так сказать, моветон и пассаж.


Это всё трудно передать словами, но как-то так: когда человек счастлив, то время летит с такой скоростью, что дальше просто некуда. Глядишь и отпуск пролетел!.. вжик-вжик и каникулы кончились. Не говоря уже про любовь к другому человеку и про творческие походы в театр, на природу ли... время летит — как из пулемёта, как из брандспойта.


Когда человек несчастен, время замедляет свой ход: та же рабочая неделя тянется, по времени, с месяц; зато выходные пролетают, как корова языком слизнула.


Нет большего несчастья на земле — в трёхмерном пространстве, как употреблять любую наркоту — в том числе и водку (она, собственно говоря, и есть опиоидный наркотик); наркоман, или алкоголик (неважно), во время отходняка (абстиненции) проживает миллионы лет.


Потому, время в аду, оно останавливается полностью: откуда, собственно и взялось это выражение — вечный ад. Потому что ад, он действительно вечен — из-за полной остановки в нём времени.


Я боюсь даже представлять себе, другие пространства в аду - кроме нашего трёхмерного - примерно так рассказывал мне это мой знакомый, примерно так он мне всё это, как-то, рассказывал, - продолжал Вал Микстурович. - Тем молодым людям, которые ещё не сталкивались с наркотиками, говорю от всей души: «Не пригубляйте даже никогда эту гадость».


Поэтому, глядючи в зеркало, на своё опухшее лицо и прожив уже с утра, после пришествия в сознание, миллиона два лет... я находился в соответствующем же настроении: по прежнему в аду — в нетекущем никуда времени.


И я знал уже по опыту, что это будет продолжаться до следующего принятия наркотика (в моём случае — это водки), или как минимум, дней десять «отходняка» впереди (абстиненции) — во время которого я проживу:
мезозойскую и кайнозойскую эры — вместе взятые — по мучениям в аду.


Ну, потому что «бухал» я не просыхая месяцами, а если и просыхал иногда — дня на три, на четыре — то не выходил даже из абстиненции: организм, то есть, не мог мой очиститься от алкогольной интоксикации и я не переставал видеть: чертей, бесов и других адовых существ — окружавших меня — особенно по ночам, в которые я не спал без наркотика.


Невозможно описать до конца это адовое состояние — на руинах бывшего человека.


Охолонувшись и почувствовав себя лучше, разве что на йоту, на капелюсочку... я двинул поднимать бабушку: а что делать? - она опруженная могла запросто простудиться на голом полу; хотя и была конечно одета в штаны и кофты: она вообще последние месяцы не раздевалась; но ледяной пол — это не шутка: глубокой осенью, без отопления. 


И вот, поднимать бабушку, с ухающим, не пойми в какой части тела, сердцем — то ещё занятие. Но это делать было надо. А если партия сказала надо, то комсомол ответил только: Есть. Умирать, значит, умирать, - но бабушку поднять было надо.


И вот, просунув руки под ноги и под подмышки, я рванул... и не пойми как, но бабушка оказалась на диване.


- Ты куда ползла-то? - спросил так, для приличия; хотя знал я, куда она ползла: гирьки у часов с кукушкой подтянуть — вот куда.


Часы с кукушечкой, с какого-то времени, стали отставать и бабушка усилила груз: повесив на одну из шишечек пол-литру водки «Русская» - вес которой она регулировала — подливая в неё воду (чтобы часы шли быстрее).


И вся эта, так сказать, экспозиция: с часами и с кукушкой, и с водкой, - в середине девяностых годов, была довольно таки символичной, типа: время пить! или: часы прокуковали восемь! и сто пятьдесят грамм, извольте налить, господа — пока я добрый.


- Пить будешь? - спросил я её.
Но бабушка только бессмысленно поводила глазами и больше ничего.


Я сходил на кухню, налил воды и поднёс к её губам. Она ничего не понимала. Я поставил кружку рядом на табуретку и сказал так:
- Сегодня почитаем, жди.


И стал одеваться, натягивая на себя опруженные, но высохшие штаны.


Никакого особого криминала я за вчерашним днём не помнил. Казанки (костяшки пальцев) на руках были не сбиты, крови под ногтями не было, - значит всё вчера прошло более-менее приемлемо. Из чего я собственно и сделал этот вывод, для бабушки — что будем, де, сегодня читать.


Потому и самогонка у Наденьки закончилась, и пить-то, собственно говоря, совершенно, то есть, было нечего.


Дело в том, что Наденька ставила брагу — две фляги: перегоняла, то есть, она её в самогон; и когда заканчивалась одна фляга, она спичкой зажжённой начинала проверять вторую — на готовность; и если спичка не гасла, то «барда» была готова к перегонке, а если гасла, то значит ещё бродила и надо было ещё бродить.


Торговала она самогоном, только в связи с тем, что кроме: крапивы, сныти и лебеды, - хотелось поесть иногда и курочку; да и потом, ну не всегда в России лето, чтобы на траве-то шиковать.


Есть и осень, когда трава исчезает, есть и какая-то бесконечная зима.


А зарплата, которая была в то время миллионы рублей, просачивалась сквозь пальцы, как вода в реке Волга. Не 
говоря уже про её пособие по безработице.


Я нигде не работал, но пристрастился зато к её бизнесу: в том смысле, что лишал её, продукции: её же завода, её прибыльного дела, - просто на корню. Только, то есть, прокапывал «первач» и сорок градусов на продажу, как я уже был тут как тут; и никакие литры и мегалитры, и фляги её не спасали;


я высасывал, то есть, любую огненную воду — в любых количествах и в любых объёмах — как безразмерное животное — которым я был.


И её заводу, и её бизнесу — с таким скотом как я, стал приходить просто песец. Нет, хватало ещё на гостей, которые не переводились; на шумные праздники и застолья, - которые она любила. Но прибыльной копеечке — со мной! прямой, то есть, торговле, всем местным хроникам забубённым — настал карачун.


У неё появился, то есть, свой собственный хроник, который обездолил всех местных — бывших завсегдатаев её кабачка.


Нет, я не скажу что пил много: для отруба, мне надо было грамм семьсот самогону — чтобы я ущёл. Но когда я разгонялся — по два отруба в день — это уже полтора литра в сутки; да каждый день — вот вам и прямой казне убыток.


И любая женщина за границей, любая бизнес-вумен, меня бы выкинула куда подальше: ну, потому что бизнесу наступали кранты.


Но Надежда, во-первых, была русская деловая женщина, русский заводчик. А во-вторых, она меня Любила. А здесь, мы уже встаём на такую таинственную дорогу, что ни в сказке сказать, ни пером описать: никакие, то есть, мировые и земные законы, здесь не работают; и никаким мудрецам, даже подступаться к этой теме не стоит — из-за полной бесперспективности сего.


Натянумши на себя свою любимую, серую куртку — подаренную Наденькой, я долго искал вторую обувку, второй свой штиблет, но так и не найдя его, натянул на себя резиновые сапоги и двинул к Надежде.


Всю осеннюю и ледяную ночь шёл дождь, и когда я набрёл, по единственной тропинке к Надежде, на свой засосанный грязью штиблет, то обнаружил его доверху заполненным водой.


«Однако, - как-то так молвил я, выдирая свою прорезиненную кроссовку и выливая из неё воду, - как это я не заметил-то?!»


Не то что это было смешно, или шибко удивило меня: юмора я тогда не понимал вообще, но как-то выдавало новую порцайку для размышления — про моё невменяемое состояние.


«Значит может быть и так», - констатировал я, неся штиблет в руке и пересекая единственную дорогу к Наденьке.


- Вот, - так молвил я заходя к Надежде и бросая в прихожей обувку, - грязью засосало.
- Что засосало?
- Ну, так вот, шёл вчера до дому и не заметил, как грязью засосало.


Скинумши сапоги, я прошёл на кухню, чувствуя себя, ну очень скверно.


- Что там?.. - как-то так продолжал я, - ничего не осталось?
- Ты о чём?
- О чём, о чём... - бубнил я, - об огненной воде.
- Кто о чём, а вшивый о бане.


- Ты издеваешься что ли? Я просто подыхаю... - тянул я из себя клещами.
- В этом кто-то виноват? - Наденька была умная женщина.


- Кто виноват, кто виноват... кто виноват... - бурчал я, - о боже! - я трясущейся рукой закрыл глаза (может пожалеет?), - о б-б-б-боже!
- Что боже? причём здесь боже?
- Ну, есть ещё хоть что-нибудь?


- Ты знаешь, что ничего нет. Вчера ты выпил всё и даже на опохмелку, что я вчера оставляла — ты у меня вырвал. Схватил меня за горло, но вырвал.


Я посмотрел на неё ничего не помнящими глазами.


- Неужели схватил за горло?
- Да, а ты как думал? В переносном смысле что ли? Не видишь синяки? - она отогнула воротник халата.
- Я не мог, я не мог этого сделать, - мотал я головой.


- Однако сделал. И спасла меня, только моя сила, иначе удушил бы до конца! как тебя разбирало! Как ты хотел выпить! Допить, то есть, все мои запасы до конца.
- Я умираю... я умираю... - закрыл я трясущимися руками своё лицо.


Я действительно сейчас хотел, чтобы меня разорвало на мельчайшие атомы от стыда и больше чтоб не соединяло никогда. Чтобы жизнь моя уничтожилась на веки вечные и более не возрождалась — ни при каких, то есть, условиях.


- Что это? Что это? Что это? - причитал я прижимая трясущиеся руки к лицу. - Ведь умирают же люди, умирают же люди и даже сгорают от бутылки вина. От того же портвейна — ноль семь бутылка.


Тут сколько не жру ханку, сколько не пью!..


И главное, когда пью — хочу сдохнуть, хочу сдохнуть, хочу сдохнуть! - в этой круговерти — под этим кайфом. Ведь умирают же другие люди; ну, сердце там не выдерживает, печень, мозг... да мало ли всяческой требухи в организме.


И действительно, мрут ведь как мухи — все люди. Как мухи мрут — по всей России. Целые кладбища умерших от водки, бесконечные пустые деревни - вымершие от водки.


Это в городе только так незаметно. Город — это как унитаз: сколько бы не убыло из него воды, столько и появляется; и всегда окаёмочка, риска воды на дне унитаза — одна и та же.


Типа, свято место, пусто не бывает. Сколько русских убыло от водки, столько же из чуркестана прибыло: благо они не пьют — им Аллах запрещает. И вот, как было полно народу на улице, так и полным-полно.


Как были все эскалаторы в метро забиты людьми, так и забиты.


А тут, пьёшь-пьёшь... До смерти пьёшь! Тем более, ты же знаешь, что я больной; что у меня давление.


Нет!!! Каждый раз восстаю из пепла, как долбанная птица Феникс: сколько не сжигаю себя! И каждый день, как птица Феникс, каждый день, как птица Феникс. А ты думаешь это легко, восставать из пепла?!


- Ничего себе, - удивилась Наденька, такой длинной моей речи, умирающего лебедя, - эк тебя разбирает.
- Станет тут разбирать, коли не умираю, - осерчал я. - Все умирают! я не умираю.


Помолчали.


Я глядел в окно, за которым опять лил дождь. Тоска была до того невыносимая, что я опять пожалел, что меня не разрывает на мельчайшие атомы.


- Ладно, иди на диван, - так сказала Наденька.


Это была наша традиция. То есть, каждый день, чтобы не произошло вчера; как бы, то есть, я не дурил и не сходил с ума. День начинался с лечения; со сбития, так сказать, моего давления.


Тогда, в девяностые, мы знали только один способ сбить давление — это любовные игры, или как ещё это называют — секс.


Я пошёл в комнату, разделся и лёг в уютную Наденькину постель. За окном качались от порывистого ветра золотые и мокрые берёзы; а я просто умирал, просто умирал, просто умирал.


Вскоре пришла Надежда, подлегла ко мне скинув халатик.
- Почему ты никогда не просишь прощения? - так спросила она, - мой муж, пока был живой, каждый день ползал передо мной на коленях и просил прощения — после очередной пьянки.


- И что? Это помогало?
- Нет.


- Вот и я о чём, - вздохнул я, - что толку в прощении, если вечером я опять буду сумасшедшим. Что толку в словах «Прости меня», - если после стакана водки, я уже себе не принадлежу: если я уже полусумасшедший. А после второго стакана — сумасшедший.
- Зачем ты пьёшь? - сетовала Наденька, - нам же так хорошо вместе.


- Это вопрос сложный, - так толковал я. - Непьющий человек, просто является сволочью — потому что такой закон природы. Если ты не пьёшь — значит стукач. Закладываешь значит тех кто пьёт.


И это происходит автоматически, просто автоматически — не специально то есть; если ты не пьёшь — значит стукач. Значит сволочь. А я не хочу быть сволочью.


Перед приближением Наденькиных ласк, мне полегчало на сердце и я стал мочь, хоть немного, но разглагольствовать.


- Я хочу быть таким же как все. Как писал когда-то Серёженька Есенин: «Я такой же как вы — пропащий! - 
мне теперь не уйти назад».


Я не хочу выделяться среди всех и быть белой вороной — в виде «Нового русского» - в то время, когда гибнет всё вокруг: все бывшие идеалы, все люди нёсшие эти идеалы!


Идеалы были такие: помоги другим, спаси другого, спаси весь мир от фашизма, спаси вымирающих негров  в Африке, помоги Красному кресту, убери из мира неравенство, все люди равны, все национальности равны и т.д. и т.д.


И что сейчас стало?! Набей свою мошну — всеми праведными и неправедными путями; урви кусок у другого, спекулируй как только можешь, грабь, воруй!


Деньги! - вот единый бог на свете!


И ты мне предлагаешь бежать у этих идей на поводу?! У этого скотства, у этой низости и пошлости!..


- Нет, ну, не жрать же ханку каждый день, - воспротивилась было Наденька.


Но я сидел уже на своём философском коне:
- Пью, как все пьют. Ничем, шибко-то, не отличаюсь от других.
- Нет, ну, другие работают, - слабо возражала Наденька.


- А я не хочу обслуживать этих скотов — которые есть мафия, - я был тогда действительно сильно на них обижен и Наденька знала об этом. - Не хочу обслуживать их фантазии и скотство. Чтобы они понукали мной, как последним быдлом.


Я хочу одно — умереть вместе со всеми в пьяном угаре; 
пусть с пьющими людьми, но это люди у которых сохранилась совесть; от огромной совести они и пьют: потому что интеллигентные люди.


Я хочу умереть вместе с ними от водки, чем шакалить вместе с «новыми русскими» по округе: ища, где ещё можно поживиться.


- Ну, ну... успокойся... - стала ласкать меня Наденька — потому что пора уже было сбрасывать давление... - нам же так хорошо вместе... нам же так хорошо вдвоём... - ласкала она меня.


И я растаял... я растаял... Я растаял...


                13


После ласк, мне действительно полегчало... и Наденька, чтобы отвлечь меня от алкогольных мыслей, стала просить меня помочь ей в погребе.


Хоть у неё и была благоустроенная квартира, со всеми удобствами, в двухэтажном доме — типа ПГТ, но погреб был свой; потому, жила она на первом этаже и муж её погибший, был деловой человек и пробил бетонный пол — дыру в подвал, и устроил свой собственный погреб.


Я, конечно же, Наденьке, никак, ни в чём не мог отказать — после всех её немыслимых прощений и ласк... и поэтому с радостью полез в подпол — невзирая на весь свой тремор; а что делать?.. я готов был умереть за Надежду — когда угодно... а уж помочь ей — это просто Бог велел.


Хоть чем-то, хоть чем-то, хоть чем-то, помочь любимому человеку.


Посему, до обеда я проработал в подвале, невзирая на всю интоксикацию моего организма, на всю, так сказать, абстиненцию мою и отходняк.


Да, я не шутя готов был умереть в этом подвале: потому
что сердце, от всех моих движений, ухало так... что так и казалось: что вот, сейчас! вот сейчас! оно и остановится.


В обед, перекусив какого-то супчика-ратотуйчика, я не очень-то акцентировал на этом внимание — потому и аппетита-то никакого у меня не было; двинул я свои стопы к бабушке: поелику надо было как-то приводить её в порядок, да и почитать я обещал.


У бабушки, взгляд уже был осмысленный и она всё уже понимала: ну, исходя, конечно, из своего возраста.


Я отмыл от дерьма её пол, привёл её более-менее в порядок и принялся за свою работу, которую считал основной — в текущем периоде моей жизни, в данной координате исторического пространства и тякучки; то есть, за чтение.


Читали мы в данное время «Преступление и наказание» - Достоевского; обычно по главе в день — ну, чтобы не путаться.


И вот, проверив бабушку, на чём мы остановились - на запоминание, так сказать, текста: ну, для человека, который занимается творчеством, очень важно, чтобы творчество не утекало впустую, чтобы не уходило как вода в песок, не улетало осенним листом в никуда;


посему вдохновившись от того, что она помнила, где мы вчера остановились, я продолжал чтение: старательно и с выражением, и за Сонечку Мармеладову, и за Родечку Раскольникова — как раз ту главу, где Сонечка цитировала Библию, когда Иисус Христос сказал: «Лазарь, выйди вон!»


И вот, я так же трепетал, как и Сонечка Мармеладова — чему воспоспешествовал алкогольный тремор; и вместе с Родечкой Раскольниковым поражался тому — какая же Соня, всё-таки, дура...


И вот, я сам, собственно говоря, был ничем не лучше Раскольникова, а точнее был, конечно же, хуже: потому что он, до состояния убийства дошёл, в своём сумасшедшем состоянии, один раз; а я, в своём алкогольном дурмане, каждый день дохожу до состояния убийства и на следующий день, ни черта не помню, что вытворял в сумасшествии своём.


И Наденька моя, так же как и Сонечка, всё время что-то хочет мне сказать: отговорить меня от какого-то бесконечного пития...


а я как Савл — залимши бельмы — пру на рожон и тоже не понимаю слова Бога: «Савл, Савл, трудно идти против рожна?»


А ведь мне действительно, как же трудно-то идти одному и даже не против рожна, а против всего ада; а точнее у него во поводу. Много лучше быть избитым рожном, или оглоблей — чем каждый день в аду — подыхать от алкогольного отравления.


Закончив чтение, я сварил, как я считал бабушкину любимую гречневую кашу — с жаренным луком; и вот, добавив в неё, её любимого марга «Rama” - подал ей, как я считал, её любимые деликатесы.


Но бабушка действительно кушала и была очень даже довольна этим. Из чего я делал вывод, что я, следовательно, довольно таки неплохой повар.


Заварив бабушке чайку и напоивши её, я уже чувствовал, что алкогольный бес, тянул уже меня — за все мои причиндалы — в соседскую деревню, к моему земляку... и этой адовой тяге, я никак, то есть, не мог воспротивиться.


Почему? Потому что земными реалиями — это объяснить невозможно: потому, явно выгодней для человека — бросить пить — нежели страдать бесконечно.


Явно лучше трезветь, избавляясь пошагово от отравы в крови... Да где там... есть ещё неземные реалии, которые более материальны для человека — чем земные.


Как бы учёные, то есть, не изгалялись: как бы не впаривали нам дуру, как бы не лепили, то есть, горбатого, как бы не заводили рака за камень, как бы не наводили тень на плетень, - по поводу того, что есть только то, что мы видим и существует только то, что можно доказать,


но основные воздействия на сознание, на психику человека, идут как раз из миров нереальных и нематериальных. Духовный уровень! - вот основное воздействие на человека! а вся эта материальная пошлость и требуха — она подтянется.


И вот, почему я не хотел, но шёл в соседскую деревню. Не очень-то жаждал вновь погружаться в муки - потому что заранее, то есть, знал: чем это всё закончится... но брёл и брёл, тащил свои дурные конечности на новую казнь, на Голгофу: потому что сто раз бы дал себя распять на кресте — чем один раз мучиться с бодуна, когда я был в запое...


Сумасшествие, у которого нет никакой логики, никакой разумности, никаких доводов рассудка, - тащило и тащило меня за собой, как какое-то проклятое создание — потому что я был действительно проклят; хоть это и не вписывается ни в какие научные концепции.


Сумасшествие исходит из ада и уверенно, что именно оно правит миром; и этому есть немало доказательств; тем более, когда одни люди проклинают других, а проклятые не идут в церковь каяться и причащаться христовыми таинствами, а считают себя самыми умными в сумасшествии своём.


Так и я, шёл в деревню Турыгино к своему земляку, до которой было километра два, но бешеной собаке — семь вёрст не крюк, семь вёрст не крюк, семь вёрст не крюк!


Так и со мной это было, хотя Наденька сто раз мне уже говорила: «Только захочешь выпить, так сразу же вспоминай обо мне: о моих ласках... и беги сразу же ко мне, и я тебя буду ласкать...»


Казалось бы! что ещё тридцатилетнему мужчине и надо-то от жизни! Ведь право слово, только это... и больше ничего!


Но сумасшествие, сумасшествие, сумасшествие — оно действительно правит миром — когда Бог и Православная церковь, они вроде бы, как бы и не причём в твоей жизни.


                14


- Двадцать сантиметров! - воскликнул мой земляк увидемши меня.
- Здравствуй, - потряс я своей головой, - что двадцать сантиметров?
- Двадцать сантиметров чистогана! - вырабатывает моё второе сердце! - земляк мой, по Нижегородской области, Еффимий, был действительно большой затейник.


- А, вот ты о чём, - я пожал ему руку и тут же спрятал свою кисть в карман куртки — чтобы он не заметил, какой у меня тремор.
- И одна москвичка, заметь! оценила сие моё достоинство! Приезжает, то есть, специально из Москвы в нашу глухомань, чтобы я впарил ей свою непокобелимую гордость!


- Ты вроде говорил, что у тебя что-то было... - так продрожал я: потому что дятел долбил только эту часть моего мозга и я был только на этой волне, в своей, так сказать, теме; потому что у кошки — одна дорожка, и вшивый, действительно, думает только о бане, и как прогладить по швам своё бельё — потому что гниды, эти твари, откладывают только по швам.


- Ни-ни-ни! - заверещал Еффимий, - и даже не продолжай! Я всё уже давно понял и бутылка моего термояда, уже мчится к тебе со скоростью света! Проходи давай и садись, вот сюда, к столу.


В деревне, в деревянной избе, есть своя непередаваемая 
экзотика: поэзия и уют... чтой-то такое сказочно-щемящее и родное — как давно знакомая сказка.


- Вот моя удивительная отрава, - балагурил Еффимий притаскивая бутылку и стопку для меня.
- А ты?.. - пискнул было я.
- Нет-нет! Я её пить-то боюсь, - откупорил он бутылку и налил мне полную стопку. - Так пьёшь, вроде бы и крепости нет, и градусов нет, а потом так шибает, что мало никак не покажется.


Пока все его слова только и грели моих бесов-кочегаров. Я опрокинул в себя стопарик и ничего не почувствовал — в смысле крепости. Он тут же налил мне второй:
- Между первой и второй, перерывчик небольшой, - балагурил он.


И когда я доверчиво маханул в себя второй — сказал:
- А теперь посиди. Посиди и покури.


Я закурил.


- Вот я и говорю москвичке, - как ни в чём не бывало продолжал он, - «Ты, говорю, что? - сюда только за ним приезжаешь?» - Она говорит: «Да, потому что он у тебя, 
- говорит, - экзотический! Второго такого нет; я говорит,
по крайней мере, не встречала!»


Я говорю: «Опиши, говорю, симптомы». Она говорит: «Ты, - говорит, - когда вставляешь его с разгона, - говорит! - эт-т-то, говорит, неописуемо!» - А? Какого? -
хохотал он.


Сознание моё потихоньку начало замутняться.


- Послушай, - молвил я ему так, выпуская из себя море дыма, - есть Бог, или нет?
- Ну, у тебя и вопросики, - замотал он головой. - Нет, я слышал конечно, как ты с ребятами разговаривал на эту тему. Но у нас в деревне я бога не видел. Ничего не могу сказать.


- А двадцать сантиметров откуда взял?
- Так она же и замерила! Эта дама! Откуда я-то возьму? Замерять что ли буду?.. Ну, есть и есть — в туалет там сходить.


Нет-нет, она! И линейку даже привезла с собой для этой цели. «Ты, говорит — феномен!» - о как!


- Ладно, а откуда тогда свидетельства очевидцев? Моуди так и пишет в своей «Жизни после жизни», что мол, свидетельства очевидцев. Оживляет он у себя на столе покойничка, а он ему: «Видел, де, и родню всю свою умершую, и за столом с ними за одним сидел и трапезничал. Да.


А вы, говорит, здесь — пока я был мёртвый, то-то и то-то говорили; а сестра моя, сидящая на первом этаже, рыдала и говорила, что любит меня, и что забыла у меня, за всё на свете, попросить прощения...» - здесь я затянулся как можно глубже сигаретой. -


Ну, доктор Моуди, на первый этаж! Да, действительно сидит зарёванная женщина; медсестра говорит: «Эта, говорит, евоная сестра; так, говорит, тут и причитала, что не попросила говорит, у него прощения!» - А?! Каково?! Каково, я спрашиваю, Феофаний?! - горячился я.


- Еффимий я, - буркнул он.
- Да, да, Еффимий... Еффимий... Какого?! А?!


Или вот, к Ванге поехал Сергей Михалков. Ну, баснописец наш. Ты же знаешь...


Еффимий кивал головой.


- Вот. Ну, она ему всё говорит, что у него и как... Он говорит: «А откуда вы всё это знаете?» - А она ему: «Сестра, говорит, твоя умершая, мне всё это рассказывает». Он ей: «Нет, говорит, у меня никакой сестры, глубокоуважаемая Ванга».


А она ему: «Как это нет, когда она за твоей спиной стоит». Он даже оглянулся, но там никого не было.


Ты наливай, наливай, Еффимий, - указывал я на стопку ему и он рад был стараться — плеская мне от души.


- Ну что? Ты чувствуешь, что это не простая водичка?! - 
радовался он своему творению, как любой собственно человек, сделанной не впустую работе; да ещё и изобретённой им самим.


- Сие да, - согласился я, - шибает по мозгам.


Еффимий приятно улыбался. Я маханул в себя стопарь и занюхал табачным дымом.


- Приезжает он, значит, домой, - продолжал я, - ну, Сергей Михалков. И к своей старшей родне. Так мол и так, был мол у Ванги; и она, первый раз видя меня, много чего из моей жизни рассказала — причём в самую десятку!


Но объяснила это правда, не пойми чем: что моя, де, сестра умершая, всё это ей рассказывала. Я ей, что нет мол, у меня никакой сестры и не было никогда... - «Ну, как же не было, - перебивает здесь его тётя, - была у тебя сестра».


Сергей-то Михалков так и опешил: «Как была?» - здесь я точно изобразил опешившего Михалкова. «А так, была, - отвечает тётя, - она умерла, когда тебе было три года: поэтому ты ничего и не помнишь. Ушла она в пятилетнем возрасте».


А? Какого это всё Еффимий? Как это тебе всё? То есть, он сам ничего не знает. А она всё видит! А она всё видит! Слепая женщина! Как это тебе?


Он пожал плечами.


- Ведь о чём это всё говорит, Еффимий?! - поражался я его равнодушию, - что после смерти, какое-то наше эфирное тело — продолжает жить. И не только живёт эта душа, но ещё и знает всё про всех! - что мы даже не знаем! - я был в экзальтации.


- Меня признаться, больше, мои двадцать сантиметров волнуют, - так молвил он.
- Как двадцать сантиметров? - не понял я.
- А так. Что мне от твоей души? Что толку? Ну, сгусток там какой-то... сгусток... сгусток энергии, - разродился наконец он. - Ну вот, эта энергия принимает там разные формы. А мне-то что с того?! Где тело? Где половой орган?!


Что мне твоя энергия, без полового органа? - недоумевал Еффимий.
- Ну, т-т-т-ты... - поражался тоже я.


- Ну, сам скажи, что мне толку от твоей души? Ну, летает там, летает... а вставить, засадить там! впарить! запендюрить кому-нибудь — не может! Ну и на хрена мне нужно всё это?


- Ты что же, свой половой орган, меняешь на жизнь вечную? - нашёлся я наконец что сказать.
- И не только его! - Еффимий сел на своего любимого конька, - но и моё второе сердце — которое поднимает эти двадцать сантиметров живага весу!


- Но это же всё протухнет, - как-то так размышлял я, - подскользнёшься, так сказать, в грязи, или на льду; приложишься, так сказать, височком о кирпичик; и всё! Одна тухлятина!
- Но мы все протухнем, - так глаголил Еффимий, - все станем тухлятиной. Но скажи мне, что толку мне от твоей, от этой, души?!


Ну, мечется там она, летает гдей-то. Двадцать сантиметров я могу пощупать и сжать её! - эту несгибаемую сталь! И ощутить всю радость, то есть, обладания москвичкой! А что мне толку от твоей души?!


Помолчали.


- Ну, ты плесни всё-таки, - молвил я наконец, - а то ты меня как-то запутал.
- А что запутал? Что запутал? - балагурил и наслаждался Еффимий, наливая мне в стограммовую стопку. - Ну, сам посуди, что тебе лучше? - ласки твоей возлюбленной, твоей половинки; или гдей-то там! Куда-то там, несётся этот клочок энергии — под названием душа.


И никакого тебе фаллоса, который ласкает любимая; никаких тебе небесных ласк, которыми она одаривает  твой стальной и несгибаемый! Несгибаемый — заметь! Никакими, то есть, усилиями! И только дама — своими ласками — может расплавить эту сталь! Только дама!..


Помолчали.


Я замахнул в себя ещё один стопарь и закурил новую сигарету. Когда я пил, то курил одну за одной, одну за одной — и не мог накуриться.
- Это да, - молвил я наконец, - но вдруг там есть какие-то ещё удовольствия — нам неведомые?


- Ну какие? Какие там могут быть ещё удовольствия? - превышающие эти наслаждения с любимой и со сталью.


- Ну, не знаю, - я втягивал в себя дым не переставая; Еффимий даже открыл дверь в сени — для проветривания — чтобы посвежело. - Но ведь сама жизнь, - как-то слабо возражал я, - разве просто жить — это не радость?!


- Ну, какая же в этой бытовухе, в этой тякучке радость?!
- Еффимий даже фыркнул.
- Когда я переживал в своей жизни какие-то смертельные опасности, - начал я вспоминать, - и оставался, тем не менее, живой, меня охватывало огромное счастье!.. просто непередаваемое счастье!


Не от чего-то! а только потому что я живой; только потому что: дышу, вдыхаю и грудь моя шевелится; только потому, что я смотрю, ощущаю запахи, чувствую 
прохладу... и вся кожа моя была счастлива от этой прохлады.


Счастье просто жить. Просто жить! - и это огромное счастье.
- Ну и что, смертельные опасности у тебя были каждый день?


- Ну, нет конечно. Но есть ещё и болезни, после которых, когда ты оживаешь, в конце-концов, ты тоже начинаешь чувствовать эту радость; радость — просто жить. Просто жить! и больше ничего!


- Ну, просто жить, просто жить... - не понимал Еффимий, - в тоске и печали что ли? Или, как ты выражаешься, в болезни; когда ты там ещё выздоровеешь, чтобы возрадоваться; да и выздоровеешь ли вообще?..


- Нет, ну подожди, подожди, - лопотал я, - но ведь есть же творчество: и просто книгу почитать, или фильм посмотреть, - и это ли не радость?! - я уже был пьяный и балдел в своём табачном дыму: табак ещё более усиливал опьянение и кружил мою голову. -


А на природу сходить и погулять по ней!.. это ли не радость?! Причём в любую погоду, в любую погоду... «У природы нет плохой погоды!»


Намёрзнешься так, бывалочи, на тех же лыжах; идёшь домой, а дома ждёт горячая печка, горячий чай... и книги, книги... и по телевизору какая-нибудь замечательная передача... и это ли не счастье?!


- Ну, ты тоже, сравнил!.. Ты что променял бы свидание с любимой на поход на лыжах?! - недоумевал Еффимий.
- Ты знаешь... весь день, если взять, на природе: здесь и катание по изумрудному, сверкающему снегу, и возвращение домой: в ночи, на горящие, на сияющие вдали окна домов (ну, зимой рано темнеет)...


Идёшь так, звёзды над тобой светят; тело промёрзло на морозе так, что руки, даже в шубенках, но онемевшие от холода. Идёшь так, по хрустящему снегу, слышишь лишь шелест лыж, а вдали сияют огоньки...


Собаки где-то лают — далеко-далеко... там, где светят окна домов... И там тепло и уют, и там книги, и любимые телепередачи — потому что выходные дни.


И так хорошо на душе делается... так хорошо...


И позади целый день счастья, и впереди ждёт столько радостей: от тепла, уюта родного дома, от творчества которое обитает в этом доме.


Не-е-е-ет, тут бы я с тобой поспорил, где более счастья: при встрече с любимой, или такие вот выходные — в родной деревне, или в городе.


- Нет, ну, ты скажешь тоже! - оторопел даже Еффимий, -
да как ты можешь только сравнивать? - свидание с любимой, которая разными способами плавит твою сталь, с какими-то выходными днями. Это же ни в какие ворота не вписывается!


- Не просто выходные дни, а хорошая и захватывающая книга — в эти выходные; поход на природу и можно даже с ночёвкой — на какое-нибудь сказочное, таёжное озеро.


И опять же творчество: какой-нибудь фильм, или твои  любимые телепередачи.


И я больше скажу. Даже ожидание этого счастья: от похода на природу, от творчества любимого... ведь можно любимое произведение сколько угодно раз: перечитывать, просматривать и прослушивать... Счастье от одного только ожидания всего этого!


Счастье от одного ожидания, уже наступает — как зимой и греющие душу вдали огоньки.


Хотя зима — это так к слову; тоже самое и осенью происходит и весной... Счастье круглый год, на природе и в творчестве. Круглый год; надо только уметь, как-то, этим распорядиться.


Не тратить жизнь свою не пойми на что.


И то есть, я хочу сказать, что твои двадцать сантиметров — это не одно счастье в жизни; что есть не только плотские, но и духовные удовольствия и наслаждения — от одного только созерцания...


То есть, я хочу сказать, что люди счастливы не только от плотских утех, но и от духовных. И многим людям здесь, вся эта низменность и пошлость, вообще даже не нужна; они счастливы в других сферах; а значит и в душе — духовных радостей намного больше — нежели плотских.


- Нет, ну и как ты это всё видишь — всю эту энергию? если невозможно не пощупать, не ощутить, - недоумевал он.


- Но подожди, подожди, здесь же мы получаем наслаждение от созерцания: природы ли, искусства ли; что слышим музыку, видим балет... ну, это к примеру, - заметил я, увидев как встрепенулся Еффимий, - так же и там, душа может и видеть, и слышать, и созерцать.


- То есть, ты можешь получать удовольствие от балета?! - поразился он, - где трясут этими тряхомудиями?! Где девы заманивают своими растяжками и шпагатами, но не отдаются тебе никогда!
- Я тебя понимаю, - тряс я сигаретой, - я тоже живой человек. Но я стараюсь концентрироваться на музыке, которая действительно прекрасна и сказочна; концентрироваться на красоте изысканных движений балерин.


Хотя и то, о чём ты говоришь, иногда одолевает... но я стараюсь думать о другом; стараюсь думать о прекрасном! - которого там, вообще-то, не мало.
- Не мало?! Ну, ты даёшь! - поражался он. - Я тебе говорю о том, что ты имеешь — вот сейчас! Эту сталь! И про ту, которая эту сталь: растворяет, оттаивает, то есть, твой ледник! Вот я о чём говорю!


А ты мне про то, как тебя заманивают балерины, но никогда не дают!
- Ладно, оставим балет. Хотя вообще-то, там столько счастья и радости, которая это всё перекрывает... да и женщина, вообще-то, намного прекрасней — когда остаётся тайной... а нераскрытая тайна, в сотни раз лучше — чем раскрытая.


Но оставим, оставим всё это: раз это такой для тебя больной вопрос.


Возьмём природу. Ты согласен, что счастья на природе столько, что хватит на всех с лихвою.
- Природа хороша, когда ты на ней находишься с москвичкой, которая в любой момент и под любой елью, сосной ли — готова расплавить твою сталь: снять, то есть, все твои токи и переполнения; вулкан ведь и тот извергается от неимоверных перенапряжений
литосферных плит!


- Н-н-н-ну ты, право как поручик Ржевский; тому уже люди говорят: «Поручик, что же вы всё об одном и том же? Поговорили хотя бы о музыке что ли...» - И он: «Кстати о музыке, господа! Контактировал я тут с одной пианисткой, на рояле: скользкая вещь, скажу я вам!»


- Не ну, молодец! - молвил здесь Еффимий, что я могу сказать?!
- А просто счастья на природе, ты то есть, не допускаешь?! - настаивал я.
- Нет, я говорю, что лучше на природе, быть с дамой.
- То есть, всё-таки, счастье на природе ты допускаешь.
- Я говорю: на природе хорошо, но счастье — это когда ты с дамой.


- Ну, спасибо, что допускаешь, что всё таки на природе — хорошо. Так вот, так же и душе на природе хорошо: от красоты природы, от того что ты живёшь на этой природе! и соприкасаешься с ней... 


Здесь я как-то ощутил, что к ноге моей прижалась Наденька... такое вот было ощущение... как к вечному страннику в болезненном его бреду и в галлюцинациях; 
который никак, как-то, не может выбраться из своих болезненных и сумасшедших видений. А она всё ждёт и ждёт меня в своей уютной и светлой норке... а я всё никак не могу выдраться из своего бреда.


Но она будет вечно меня ждать, прижимаясь вот так, хоть мысленно, к моим спортивкам (к спортивным штанам), к моей ноге.


И вот, от этого, сделалось как-то тепло и хорошо, тепло и хорошо... и светло на душе...


- Тем более, есть у меня шурин, - так продолжал я, - ну, брат жены. Так вот, когда мы заводим речи с ним о том, что мы, мол, тебя, де, женим, д и вообще о любви; то он, как-то сразу нам на это говорит: «А на хрена мне надо, нервы-то мотать? Ради чего?»


И мы, как-то сразу, и не находимся даже, что ему ответить на это. «Ну, как же, говорим, ну, человеку нельзя быть одному. Как-то надо, чтобы рядом был любимый».


А он нам: «Почему вы меня так не любите-то? Почему совсем не жалеете? Ну, был я женат на одной стерве; ну, хватит с меня. Чтобы узнать, что море солёное, не надо его всё-то выпивать. Достаточно пригубить.


Все до одной они шлюхи, которым нужны только деньги; и похотливые самки; и зачем мне их сортировать?


Не говоря уже о том, что творческому человеку, просто необходимо жить одному: если он хочет создать какой-то шедевр. В этом вечном бедламе, который сопровождает любую семью, никогда и ничего не создашь!
- А он что, творческий человек? - спросил было Еффимий.


- Ну, как творческий? - постарался я припомнить своего шурина, - он вообще мыслитель, то есть, любит подумать. Огромный лоб его, всегда полон дум — типа: 
«Вы дайте мне кишку набить — курочку там зачифанить: утолить, как говорится, свои нижайшие потребности; а потом можно и о духовности поговорить».


Ну и творческий, да! творческий. Надобно здесь сказать, что шурин мой, богатырского телосложения: натуральный, то есть, богатырь; д и работа у него соответствующая — грузчик: то есть, есть где поразмяться там, подкачаться.


И вот, лапа у него — это две мои в увеличенном размере. А творчество его заключается в том, что насчёт того, что: засолить там, замариновать, сварить вареньице, - он большой, то есть, затейник.


И вот, когда то есть, видишь, как он своими богатырскими ручищами, своими медвежьими лапами, чистит какую-нибудь мелконькую морковку — причём целыми днями! целыми днями! или засаливает огурчики, помидорчики ли маринует — типа дамские пальчики;


как то есть, он, своими громаднейшими пальцами, выполняет эту миниатюрную работу, связанную с мелкой моторикой рук, - то испытываешь нечто похожее: на катарсис, экзальтацию и эйфорию, - одновременно.


- В искусстве кулинарии, по-моему, лишние люди помешать не могут, - возразил было Еффимий.
- Точно это сказать я не могу — не испытывал по крайней мере, но то что он, на дух не переносит никаких дам — женского пола — так это точно.


Нет, ну, ненадолго конечно может — ну, куда уж тут деваться: женщины — это ж всё таки и сродственники, и мама там и т.д., но не более десяти минут общения, не более десяти минут. После этого времени, у него происходит, к любому в общем-то собеседнику, нечто вроде отторжения: и он вступает в некую стадию бешенства к оппоненту,


и благо великое, что он ещё смирённый: иначе представить себе разъярённого медведя, во всей своей красе, страшно даже подумать.


Ну так, поорёт немного. Сметливый оппонент, быстренько: стушуется, ретируется, отступит и был таков.


Я это всё к тому, что объединение людей, человеков, хомо-сапиенс, - это не панацея, не вершина, так сказать, развития, не то к чему надобно всем стремиться.


А есть и творческие люди, которым одиночество просто предписано судьбой: как бы, то есть, создавались любые шедевры, если бы сзади на тебя напрыгивал твой любимый ребёночек, или жена, без конца и края, трясла с тебя деньги — как какой-то встроенный напоминатель-вымогатель:


«У всех мужья как мужья: всё в дом, всё в дом, все деньги в дом. А у меня, сидит он — рисует... не уму, ни сердцу, какую-то мазню».


То есть, никакого здесь творческого гения, произойти не сможет! - где одна бытовуха, одна текучка.


Есть так же люди умственного труда, которым тоже прописано одиночество. Да и вообще, для души, очень даже полезно побыть одному: для того, чтобы осознать себя: зачем? Почему? Для чего? - без ответов на эти вопросы и жить-то немыслимо.


А ответить на них можно — только в одиночестве.


                15


- Да нет, ну, это всё понятно, - вторил здесь Еффимий, - я ведь не собираюсь на этой москвичке жениться. Так, состыковались иногда, вставил я ей там, пару-тройку раз — для удовольствия и разбежались.


Чё я дурень, на этой дуре жениться? чтоб она потом мои все сотки продала? и меня по миру пустила. Д знаю 
я, этот женский, стервозный пол — всех этих сук...


Немного помолчали.


- Я к тому, что хватает душе счастья и без всяких там мадам. В том же творчестве, столько наслаждений, что более ничего и не надо: сплошное счастье и отрада — когда человек занят творчеством и никаких телесных радостей не надо. Это для творческого человека — одна лишь пошлость. И больше ничего, кроме пошлости.


Отвлекает от работы.


- Ну, не знаю, - наслаждался Еффимий, - я человек не творческий. В гробу я видел, все эти оперы и балеты — у белых тапках.
- А книги? - упорствовал я, - а фильмы?
- Книжечку можно почитать в выходной день, когда свиданий нет. Киношку там посмотреть. Ну, всему, то есть, своё время. А не так, что «мочалок» этих забросил и только читать книги.


- Да я тебе про это и не говорю, - меня уже заметно покачивало и локоток мой несколько раз уже срывался со стола; лицо одеревенело, онемело и было уже не моё,
- я тебе про то, что слишком уж много доказательств — о жизни после смерти. Слишком уж много.


Взять тех же спиритов. Да, общаются с душами умерших. И умершие им рассказывают, где какие вещи лежат, рукописи, деньги. Ну, то есть, то, что мог знать только умерший человек: и вот, через медиума, всё это передаётся родственникам и они да! - находят и рукописи и деньги.


И вот, выполняют все те пожелания, которые умерший не успел сделать на этом свете.


- Ну, ладно, - ответствовал на это Еффимий, - допустим что, что-то такое и есть. Ни все, то есть, они мошенники и гении зла, которые выманивают деньги у доверчивых граждан. Ну и что? Ну и что из этого?


- Как это: «Что из этого?» - Как это, что из этого? - поразился я. - Ведь это же значит, что всю жизнь свою, мы прожили неправильно! Что нас просто-напросто задурили все эти материалисты; все эти учёные вместе взятые; все эти школы — в которых мы учились и где, те же учёные, как дважды-два объясняли, что раньше жили: одни дураки, одни тэмные люди, одни мракобесы
и дикари, - враги прогресса!


и только и делали все эти тысячелетия, что тормозили научные знания, и не давали, там, откапывать покойников, изучать космос и т.д.


То есть, нас просто дурили в тех же школах и мы всю жизнь свою прожили неправильно!
- Что же неправильного в ней было? расскажи, - интересовался Еффимий.


- Ну, например, надо было ходить в церковь, а мы не ходили. Надо было бороться с чертями, а мы и не собирались даже бороться.


Как был, например, у меня один прадед — при царе; так вот он, когда шёл мимо кабака, то кланялся и крестился,
а когда шёл мимо церкви, то кидался палками и камнями.


Когда любознательный народ спрашивал: Отчего у него такое странное поведение? - то он, с участием даже, делился с ними и объяснял, что: «Неужели вы не понимаете? что ангелы в кабак не идут, а стоят возле крыльца и плачут, и ручками своими, ангельскими, глазки свои вытирают от слёз.


Естественно, говорит, что я, увидемши их: кланяюсь им, крещусь и улыбаюсь.


А в церковь, естественно, что черти не идут, а так и толпятся возле главных врат. Тут я, не будь дураком, узремши их, значится, хватаю, что под руку попадёт! и ну в них каменюками-то швыряться!»


Такой вот, то есть, прадед-то у меня был: большой, как говорится, затейник.
- И что ты мне предлагаешь, - наслаждался Еффимий, - быть таким же сумасшедшим?
- Да нет, про сродственника своего — это я так, для примера. Ну вот, в церковь мы с тобой не ходили: и вот, во мне — бес пьянства — которого я не отгонял ранее в церкви.


Ты в церковь не ходил: и вот, двадцать сантиметров твоего: тайного уда, окаянного отростка, ключа от бездны, занюханного ошпырка, - перекрыли тебе всё сознание, весь ум твой, и всё разумение твое.


Вместо того, чтобы идти в церковь и бороться со своими грехами, ты свой срамной грех, выставляешь всем напоказ: вот мол, посмотрите, люди добрые, какой я больной! И наслаждаюсь, заметьте, болезнею своею, ущербностью своею.


Здесь я уже вошёл в ту стадию опьянения, где понял, что живым от меня, этот гад, Еффимий, не уйдёт: и не только потому, что оскорбил моего прадеда, но и за свои 
эти двадцать сантиметров.


Дело в том, дело в том, дело в том, что я близко даже не имел такие половые данные; то есть, все мои половые достижения, надо было делить на два — от его! - и это, как говорится, в лучшем случае!.. в лучшем случае...


и посему во мне закипела месть: за всю мою ущербность и вот ужо действительно за мой занюханный ошпырок!


- Ну, я бы не назвал, мою половую действительность — ущербностью. Предметом зависти — это да! Не зря же мадам называет моего богатыря: небывалый феномен! и немыслимым! вхождение его — в её апартаменты!


- А ты знаешь, что ад блудников — один из нижайших, как пишет об этом, пророк наш — Даниил Андреев — которого я сейчас читаю. Эфирное тело блудника превращается: в дерьмо, в гуано, в экскременты, - и он, в этом виде, попадает в вечность!


Ну, потому что все эти органы, к которым он так стремится, являются органами выделения. Вот почему, все озабоченные, вечно толкутся по туалетам; и все блудники — шибко стремящиеся туда — кончают тем, что испражняются друг на друга и обмазываются фекалиями.


Как тебе такая перспективка: жить в будущем — вечным дерьмом!


- Я опять же повторяю, - настаивал Еффимий, - что мало ли сумасшедших на свете?! Наши дурдома просто переполнены ими. И мало ли, каких только галлюцинаций не возникает у этих психов — у сумасшедших твоих пророков. Что на них внимание-то обращать?!


- Но я специально начал с доказательств «Жизни после жизни». Именно с этого я начал. Что учёные и медики — этим! занимаются: теми же клиническими смертями, оживлением после них — в течении пяти-десяти минут. И выясняют — да! есть жизнь — после жизни! И у меня, и такие книги есть.


- А я плевал, на всех твоих учёных! Мне что с них: тепло, или холодно?! Тепло мне становится, когда приезжает моя москвичка и я ей засаживаю — по самые помидоры! Вот это дело!


- Вообще-то, безбожников и материалистов, слова учёных, приводят в священный трепет: они сразу же впадают в какой-то гипнотизм, лунатизм, сомнамбулизм, - пытался как-то урезонить я его.


- А вот я плевал на всех на них! - наслаждался Еффимий. - В трепет и в гипноз, меня приводит только моя мадам — которая, заметь, очень даже умело! начинает поднимать моего труженика — на второй и на третий раз.


Видит Бог, я долго сдерживался, но здесь, ярость подступила к горлу и взяла за него. Я просто задохнулся от ярости.


Еффимий был крепкий мужичонка и так просто — голыми руками — его было не взять! - за здорово, то есть, живёшь. И поэтому, я сгрёб со стола нож, которым Еффимий резал мне лучок и хлеб, и сказав следующее:
- Я тебе щас забью, твой хрен - тебе в глотку! - двинул на него.


Что я хотел делать сначала, что потом?.. точно я бы не смог ответить на сей вопрос. Первое, к чему я рвался, это просто бить его ножом — куда попадёт: в шею — так в шею, в глаза — так в глаза...


Почуяв это, Еффимий отпрянул и выбежал из избы — благо двери были открыты, для проветривания от табачного дыма.


Я за ним! И вот, выбежав на крыльцо, с ножом, увидел токмо, как он, сверкая пятками, перескакивал через грядки и скрылся за кустами.


- Всё-равно убью гада! - прокричал я ему.


Возвернувшись в избу, допил из горла бутылку. Повспоминав откуда он притащил пузырь, обыскал весь дом, но так ничего и не нашёл. На этом я вышел из избы, воткнул нож в его двери и покинул место пития.


                16


Когда шёл я из деревни Турыгино до своего ПГТ, то был осенён новым бредом. Мол, войду к Наденьке и так вот, с порога, ей и выдам, что: мне мол, на веки надо наколоть «Я вас люблю», а на ноги «Они устали» - и это 
всё мне показалось до того сверхгениальным, что я просто хохотал на всю дорогу;


качаясь на всю ширину её: ну, так вот меня штормило; и я не замечал: лужи ли под ногами, грязь ли...


Я всё время повторял: «Наденька, Наденька, на веки, на мои, надо наколоть «Я вас люблю», а на ноги «Они устали» - и вновь хохотал и хохотал: до такой степени, то есть, мне это казалось равным по гениальности: А.С.
Пушкину и М.Ю. Лермонтову.


И вот, когда добрёл я до Наденькиного, двухэтажного дома, то вломившись в её квартиру, так вот, сразу и ухнул с порога свои заготовочки.


Странно, но Надежда восприняла все эти тюремные перлы — без восторга. Как-то жалостливо посмотрела на меня и прошла на кухню.


Я же, скинумши свои сапоги и подумав, что она видимо не расслышала и не поняла всей гениальности моего непостижимого творчества, начал по новой, весь этот бред, ей повторять.


- Да ладно тебе, - так молвила Наденька, - перестань позориться. Ты намного умней, чем хочешь казаться.
- Сие да, сие да, - закивал я головой как учёный попугай, воспринимая её слова, как величайший комплимент, - я могу, да. Я могу.


- Где ты так натрескался? - спросила она.
- Да это так... у одного знакомого, - я просто пьяно махал руками и воспринимал, почему-то, все свои пьяные движения ручонками, как чтой-то до такой степени сверхъестественное! - превышающее все сказочные и волшебные па — в балете, что не мог просто не восторгаться собою. И гордился собою за все эти пьяные и дурные движения — до неимоверия.


Что вот мол, Наденька, какой я! посмотри только на сие движение руки — это ж сверх-мулька, сверх-гранд! сверх-эпатаж: необычайность, то есть, в неи-мовери! О как!!!


- Мне так жалко тебя, - говорила между тем Надежда, - такой умный, такой красивый человек пропадает. Так жалко, что я даже передать это не могу.


Наденька любила меня. А когда любишь, просто восхищаешься человеком — чтобы он не вытворял.


Сумасшедший мозг работает вне зависимости от хозяина: находится, то есть, в полной власти бесов и поэтому здесь я просто вскочил на ноги и стал декламировать: «Я такой же как вы — пропащий! мне теперь не уйти назад!»


Я чувствовал, что Наденька меня любит — поэтому так и наслаждался жизнью, так и куражился.
- Да! - продолжал я, - так вот писал Сергей Есенин. А я что? лучше его что ли?! Чем я лучше Сергея Есенина?! Хуже?! Может быть! Но не лучше, но не лучше!
- Как мне тебя жалко, - толмила Надежда, - за что ты пропадаешь? За что?


- Ну, за что, за что... - сел я и снова начал наслаждаться своими руками, - ну, такой вот я лихой малый! «Голова ль ты моя удала-а-а-а-ая, до чего ж ты меня довела», - запел здесь я. - А что? не имею права?! Имею полное право!


- Ты понимаешь, что ты ещё молодой, тебе ещё жить и жить. Ну, что такое тридцать лет? Ну, разве это возраст? - больше сама с собой разговаривала Наденька.
- Есенин тоже погиб в тридцать лет! И что с того?! - патетически вещал я. - Память о нём переживёт века! Особенно вот это: «Лишь одной мечтой себя я тешу, что я сердцем чист, но и я кого-нибудь зарежу — под осенний свист». А?! Какого?!


- Ведь ты же пошёл к бабушке: варить ей кашу, читать книгу... ну и что вдруг случилось?! Откуда у бабушки выпивка.
- Ну нет, мы читали. Кашу я ей сварил и даже накормил. 
Ну, просто, пошёл потом так... пошёл... и встретил одного...
- Господи, кого ты там встретил?
- Да так...


- А я думала: ты придёшь, я тебя снова приласкаю, как это у нас бывает — когда ты трезвый. Сниму твоё давление, вселю в тебя уверенность в этой жизни, вдохновлю тебя.
- А что?! Я и сейчас готов, - расплылся я в истоме.


- Сейчас ты ничего не почувствуешь и ничего у нас с тобой не получится.
- Нет, ну почему? Получится и очень даже получится! Я чувствую себя вполне! и на коне!


- Ты мне хотел почитать Даниила Андреева.


Это меня несколько сбило, но я быстро сообразил:
- Что да, то да!.. А где эта книга?
- Да здесь она, - Надежда проворно встала и сбегала за книгой.


- Ты представляешь, Наденька, - начал махать я здесь руками, - оказывается Бог — это Любовь! И Даниил Андреев здесь так и пишет, - положил я здесь руку на большую и красную книгу, - тем священникам, которые проповедуют бога-судию строгого, который отправит всех грешников — в ад неугасимый.


Что как они только могут верить в такого бога?! Где, то есть, их совесть?! И где их душа при этом?!


«Мы мол, праведные, - какими они себя считают, - будем вечно наслаждаться на небе — в райских кущах. А те, кто пил, убивал, блудил, - будут вечно находиться в аду».


Как, мол, это только может уложиться в ваших головах?
Не икнётся ли вам там ни разу — на небе-то? Не напряжёт вас там ничего?


И возможно ли сие?! когда главная заповедь Христова: «Не суди и не судим будешь». И вдруг, оказывается, что бог — это судья.


Мы, то есть, в своих дурдомах, в своих сумасшедших домах - в психушках значит — лечим и алкоголиков, и маньяков-убийц — которые сразу и блудники и убийцы, 
и маньяков-насильников, - ну, всех, то есть, сумасшедших лечим:


там, успокаиваем их: от психозов, от истерик, от галлюцинаций, - ну, разными средствами; в том числе и «Элениумом» - таблеточками такими маленькими и жёлтенькими.


Ими помню и я раньше лечился — от алкогольной абстиненции — когда, то есть, совсем, то есть, ад на меня накатывал; и мозг мой уже взрывался от галлюцинаций — которые лезли в самую душу.


То есть, лечим всех сумасшедших и разными, действенными способами — успокаиваем их. Вот.


Но к богу с этим — ни-ни! Он мол, судия строгий и справедливый. Так что даже и не подкатывайте с этим! Всех в вечный ад неугасимый! и всё тут!


Не являетесь ли вы сами, господа священники, сумасшедшими, когда полагаете, что люди намного добрее бога и жалостливее его: раз мы лечим всех сумасшедших! а бог никогда не будет их лечить!


То есть, существо Бог — который создал весь этот мир, где все друг-другу помогают, где все спасают друг-друга: деревья дарят всем кислород, все пичужки следят за деревьями — чтобы не поели их вредители.


Травинки и цветочки всех кормят — вплоть до насекомых, которые одаривают нас не только мёдом, но и всеми фруктами — опыляя их.


И Бог, который печётся о каждой пичужке, о каждой травинке, и о каждом цветочке: потому что без Него, без Его Любви — никто бы не мог существовать!


И Бог — это величайшее и непостижимое существо во всей Вселенной, Любовью которого все и живут!.. в их устах превращается не просто в палача, который отрубил там пол-зада и всё там. О нет, в какого-то вечного палача, что отправляет своих созданий на вечные муки.


Да так, только богохульники могут сказать! И говорить, что бог накажет — это есть богохульство!


Вот ведь что пишет здесь Даниил Андреев! Вот ведь что он пишет!


И надобно сказать, Наденька, что когда я раньше был неверующим, то именно вот эти моменты напрягали меня даже больше китов и черепах — на которых, де, покоится Земля. Какое-то такое изуверство немыслимое, что дальше просто некуда!


Ну ладно там ещё, как у людей это водится: ну, отомстил там, распотрошил там своего врага и ладушки. Тут же нет, вечные муки! Вечная месть!


Что-то до того жуткое, что просто не лезло ни в какие ворота.


И именно эта жестокость, беспощадная и вечная! приводила меня к тем мыслям — что: а как вообще возможно-то верить в такого бога?! и поклоняться ему, и бить челом... Возможно ли вообще сие?!


То есть, я сам, не пойми кто и не пойми что: ну, просто разбойник с большой дороги: ни чести нет, ни совести - 
эт-т-та сумасшедший человек — которому место в психушке. Но чтобы до такой, то есть, степени ненавидеть...


Ну, отомстишь там кому-то, кто, как говорится, уже достал: ну, готов я был резать кого угодно и убивать — от кого уже вилы. Но чтобы вечную причинять кому-то боль... такого, в мою больную башкирку и прийти-то не могло.


Это ж какую бесконечную злобу в себе надо иметь, чтобы к такому прийти. И это меня, во всей этой религии, вообще-то, больше всего: смущало, шокировало, доставало.


И до Даниила Андреева, я и не встречал никогда таких людей, которые бы тоже этому изуверству поражались.


А он говорит: «Врёте, господа священники, любители негативного бога и негативных действий от него! Бог только Любовь: и поэтому Он вечно счастлив! - потому что никакие отрицательные, кармические законы, на Него не действуют; или говоря по русски: «Что посеешь, то и пожнёшь» - Бог не сеет зла и поэтому на всходах Его — одно лишь счастье.


Вот почему Он вечно счастлив!


Когда ты, в своей жизни, только всех Спасаешь, сеешь добро и Любовь, - то ты и получаешь в ответ — одно только счастье; как отражение в зеркале.


Бог не является тем существом, которому всё можно! - как императору римской империи, или как акому-то барину в захолустье, или князьку в своём замке, - а всем остальным нельзя. «Что положено, как говорится, Юпитеру, то не положено быку».


О нет! Такой же закон причинно-следственной связи, распространяется и на Него.


А то получается какой-то: моветон, эпатаж и пассаж, - мне, мол, можно творить зло, а вам всем нельзя. Вам всем нельзя никого осуждать, а Я самый, что ни на есть строгий судия. Тогда как «Не суди и не судим будешь» - самый что ни на есть главный закон.


«Люди сами себя наказывают, - пишет Даниил Андреев, - а Бог, только и делает, что смягчает их отрицательную карму и пытается Спасти неразумных и глупых людей.


Тако ж Потоп и сожжение городов Содома и Гоморры — было не наказанием от Бога, ни карой Божией, а Спасением: потому, если бы люди тогда не были истреблены физически, их души упали бы в ещё нижайший ад — откуда их намного трудней было бы Спасти».


Вот ведь, кто такой Бог!


И Даниил Андреев, это всё, в своей книге «Роза мира» - 
популярно растолковывает.


И только тогда Бог — это Любовь; потому что Любовь -
это есть наивысшая справедливость: потому что все люди виновны во всём что происходит на Земле, а значит, никто из них не виновен — ни в чём: в том смысле, что каждому надо лечиться от сумасшествия.


И значит, каждый достоин лечения и Спасения — потому что ни на что в своей жизни (ни на один даже день!) человек повлиять не может; а так... всё идёт независимо от его воли и независимо от его желаний.


Можно ли казнить и наказать песчинку — за то что она песчинка, и вот, по воле ветра, в пустыне, движется вместе с барханом, который  уничтожает всё на своём пути. Да нет конечно — это лишь глупость.


Потому Бог и Спасает всех и всегда, и только поэтому, Он и неописуемо счастлив — потому что у Него самая положительная карма и Его посевы самые Светлые и самые Благоухающие.


- Почему же в Библии тогда всё не так написано? - спросила недоумевающая Наденька, - сплошные казни от бога и гнев божий, и вечная геенна огненная?
- Да потому что, во-первых, безвременный и вечный ад действительно существует — потому что в тех мирах — просто нет времени, как такового.


Во-вторых, сатана и вся евоная нечисть — тоже существует. А в третьих, человеческий фактор: со стороны сатаны — это: почему с больной головы не переложить на здоровую?! И все свои грехи — в виде ада и вечных мук — не приписать Богу.


И всего-то, для этого надо летописцу, или пророку, внушить во сне «величие божие» - что бог, мол, настолько велик, что от его возмездия никто не уйдёт! И 
Бог не Спасет из ада (как это на самом деле происходит), а наказывает адом. 


Это как алканафт в запое глаголет, что вот мол: «Бог меня наказал отравлением и абстиненцией». Как-будто Бог ему подливал все эти дни водяру.


Что Бог не Спас души допотопных людей и содомитов — от погружения в ещё нижний ад, а наказал за непослушание! - тем-более что это много ближе человеческой психике — нежели всепрощение и Любовь к врагу.


- Ты хочешь сказать, что из вечного ада, можно Спастись? - недоумевала Наденька.
- Дак именно об этом и пишет Даниил Андреев, что после отбывания всех кармических задолженностей, после вкушения всех своих плодов негативных посевов, - в ад нисходят ангелы и поднимают грешника с собой — если конечно он молится Богу о Спасении.


Потому что сама понимаешь: кто не хочет в рай, как же тудой затащишь? Свобода воли — одно из главных условий существования у Бога. Об этом тоже Даниил пишет.
- Дай Бог, чтобы так всё и было, - сказала Наденька и перекрестилась.


- Так оно, так, - ответствовал я и приготовился к чтению.


И вот, проговорил ли я все эти перлы от русского пророка... или просто хрюкал?! Трудно про всё, про это, сказать. Тем более что я и не помнил ничего из этого на следующий-то день. Скорей всего было нечто среднее. А Наденька понимала меня, только потому что любила.


                17


Зато на следующий день, точнее на следующее утро, я помнил, что после чтения какой-то из глав «Розы мира», 
я начал вымогать у Наденьки брагу из фляги.


И чем больше она не давала мне её — утверждая, что в ней ещё и градусов-то нет, что это просто сладкое пойло — тем яростней, то есть, я приставал к ней: отлить литрушечку-другую.


И после слов её: «Как тебе только не стыдно, после того, что ты здесь проповедовал... опускаться так низко».


Именно после этого! я схватился за нож лежащий на столе и сжав рукоять до дрожи в руке, прошипел: «Я сейчас вас всех здесь перережу. И сыночка твово».


Надобно здесь сказать, что сын её — двухметровый  малый — спал в соседней комнате, своим молодецким и богатырским сном, и уж никак не думал, что мама притащит в дом именно такого, сумасшедшего любовника.


Здесь Надежда поняла с кем она имеет дело, что во мне бесы, имя которым — легион; и шутки закончились. Она проворно встала, черпанула двухлитровой банкой из фляги и поставила передо мной.


Это очень меня порадовало — мой легион; и я с ножом в одной руке и с банкой браги в другой, подошёл к дверям и надел сапоги. «Вот тебе нож», - молвил я обувшись и брякнул его на ключницу; здесь я казался себе каким-то величественным и культурным джентльменом и даже великодушным!


Надежда стояла за мной и увидев что я избавился от ножа, толканула меня так, что я летел, издавал ветры, и кланялся!


Дело в том, что во-первых, любимая моя была не в слабом теле, а во-вторых, многолетний опыт торговли самогоном, приучил её к быстрому реагированию — в стрессовых ситуациях: соображать, то есть, мгновенно и находчиво.


Когда она чувствовала, что обстановка, атмосфэра, положение начинает накаляться, она действовала моментально и решительно: дверь из её прихожей открывалась в подъезд и дальше, то есть — это ж просто поэзия, или музыка! - толкани ты любого пьяного жлоба — порезче и посильнее, и он выбивая двери оказывался в подъезде; и сразу же хлоп — избушку на клюшку!


А там уже ломись хоть сколько — толку-т ноль: дверь была, сама по себе, прочная и выбить её, при всей ярости, было просто немыслимо: потому как двери открывающиеся из квартиры — выбить невозможно! - замок ведь не сломаешь и косяк не вынесешь!


Ну, а пока неопытные несмышлёныши, там, стараются: обрушивая на толстые двери всю злобу ада, можно и в милицию позвонить и вызвать: телефон стационарный у неё был (милиция — так раньше называлась полиция).


Таким вот самым Макаром, я и оказался в подъезде — с банкой браги, наполовину вылившейся на мои штаны и каким-то чудом только удержавшейся в моих руках.


И вот, стоя перед закрытой дверью, и обтекая, и глядючи в эту закрытую дверь... о чём думал я тогда? О хамстве ли некоторых хозяев? О превратностях ли судьбы? или о бренности бытия... сие невозможно и вспомнить.


Бесы же, увидемши, что литр барды у меня, всё ж таки, сохранился! потянули, потащили, повлекли меня так: добавиться, догнаться, кайфануть, - что устоять на одном месте — сие практически было невозможно.


И вот, пошёл я, своей молодецкою, пьяною и бандитскою походкой до бабушки; просто чудом каким-то не зарезав сегодня троих человек: и свою главную любовь всей моей жизни, и сына её — богатыря, который спал своим богатырским сном.


И когда пришёл ещё до бабушки и хлябал барду из кружки, то ещё и бахвалился ей: что мол, сейчас вот, только чудом каким-то, не зарезал всю ту семейку — к которой бабушка не очень-то восторженно относилась; которую она не очень-то переносила... но, как говорится, не до такой же степени.


Бабушка просто молчала и ничего не говорила мне. О чём думала она тогда? Может быть вспоминала своего старшего брата, который раньше работал в милиции и который предрёк ей — когда мне было тринадцать лет, что мол: бандитом будет.


О как она возмущалась тогда!!! мой любимый внучок! находящийся в нежном возрасте! - который вчера только! вчера! сбежал с танцев, под ансамбль, из-за того что дядя мой — раскрепощённый его сыночек — сказал мне: «Ну, иди, пригласи пионерку». А дело-т было на Чёрном море — в пионерлагере «Орлёнок».


И вот, я, от одних только этих слов: за минуту — десять раз покраснел и побледнел, и чуть не грохнулся в обморок, и в конце-концов просто сбежал оттуда — испуская ветры и кланяясь.


И конечно же, прибежав, сразу же всё это рассказал бабушке, и вот, мы вместе с ней возмущались таким фривольностям; такому разухабистому и отчаянному моему дяде.


И вот, о чём думала тогда моя бабушка? вспоминала ли своего брата? Вспоминала ли мой нежный возраст, моё, всё-такое, душетрепетательное тельце и красненькие щёчки...


а может быть просто, ни о чём не думала: у пожилых людей такое бывает: они столько видели, столько перенесли в своей жизни... что их уже просто ничего не поражает, не удивляет и не трогает.


Но зато утром... Утром я просто досконально помнил, все эти мои вчерашние ножи. Помнил всю эту решимость: зарезать неугодных мне людей... И понимал, что если бы не чудо! - если бы Еффимий не оказался трусливым, если бы Надежда не пошла у меня во поводу и не дал бы мне браги, - то я бы резал всех этих людей ножом и наслаждался бы хлещущей кровищей.


Это всё я утром понимал очень даже отчётливо. Вот почему дрожащая ручонка только и шарила по грязному полу, и искала удавочки.
«Это что ж такое... это что ж такое... - трепетал я, - сколько же можно очухиваться и не подыхать в этом аду?..


Пол России уже вымерло от водки и от суррогатов под водку; а я зачем-то живу и живу, и живу... и сумасшествие моё только усугубляется и усугубляется. Каким-то чудом только не пластаю людей ножом, хотя готов к этому — на все сто и даже больше процентов.


И почему я очухиваюсь, и почему я очухиваюсь? и почему я очухиваюсь?


Почему Бог не раздавит меня, как гнусную и ядовитую жабу, как мерзкую и ядовитую гусеницу!? Почему Бог допускает это со мной?


Ведь явно же лучше уничтожить маньяка-убийцу какой-нибудь экстравагантенькой болезнью: типа инсульта, инфаркта ли, - чем этот гад, будет без конца, резать и уничтожать нормальных людей... Что же это, что же это, что же это?» - никак не понимал я.


«Что это? «Царствие моё — не от мира сего». Что это всё такое?» - и я, всё куда-то полз, ища хоть какой-нибудь верёвочки.


Наконец наткнулся на свою футболку и стал трясущимися ручками рвать её на части — чтобы удавиться. «Потому неможно молиться Богу и мамоне. Неможно молиться Богу и мамоне, - так думал я, - в моём случае — это Богу и водке, Богу и водке.


Почему, почему, почему, я очухиваюсь и живу? Зачем это надо Богу? Для чего это надо?


Зачем жил Чекотило? И как возможно понять здесь Бога? Ведь маньяк не просто жил, он убивал и насиловал потом мёртвых детей. Я чем лучше? Тот для очередного убийства созревал - раз в несколько месяцев; а я каждый день готов убивать дорогих и любимых мне людей... и не убиваю их только великим чудом...


И почему Бог не покарает меня, какой-нибудь гадостной и парализующей болезнью, чтобы я лежал чуркой и только лупал глазами, а все ходили чтобы и на меня плевали. Как это всё странно, странно, странно...»


Я наконец разорвал по шву футболку, но оторвать от неё полоску материи не удавалось: до такой степени, то есть, я был слаб; а доползти до ножа, чтобы разрезать её, я тоже не мог: сердце то билось, то не билось в груди; то копошилось и пульсировало как зверок, то начинало разрываться — в адовом отчаянии  своём.


И слабость, слабость, слабость... мысли только и могли течь в моём отравленном теле.


«Хотя чему я удивляюсь... - потекла дальше моя очередная дума, - ведь Даниил Андреев, как раз об этом и пишет, об этом и пишет, об этом и пишет... что Господь Бог не от мира сего; что Он никого не карает, не судит и не наказывает; что Бог не палач.


Сами люди себя травят, сами себя казнят и отправляют в ад. Да, да, да... именно так.


Ну, кто мне вчерась наливал молочко от бешеной коровки — Бог что ли?! Наливал Еффимий, который не в своём рассудке, наливала Надежда, которой как-то надо прожить в этой нищете, а больше всего, конечно же, я — что буквально с ножом к горлу пристаю ко всем встречным и поперечным — по поводу выделения из себя огненной воды!


Вот просто «Вынь и полож!» - мне спиртосодержащую продукцию; вот просто: роди мне из себя ханку, чтобы я ужрался ею, до абсолютно, значит, мертвецкого состояния!


А Бог... а что Бог... Спасает, как может, мою сердечную мышцу — чтобы сто раз уже, за один отходняк, не разорвалось моё сердечко: от искривления пространства, от королевства кривых зеркал, от ада, - в который я сам себя отправляю.


Но зачем? зачем? зачем?.. - менял я какие-то позы головы на подушке, но не помогало ничего, не помогало ничего, не помогало ничего, - зачем Он Спасает меня — без конца и без края: для чего? от чего? и зачем? - чтобы я паки и паки хватался за ножи и гонялся за наивными аборигенами среднерусской полосы?


Для чего Он меня Спасает? - чтобы я, в конце-концов, изрезал кого-то ножом и залил всю округу кровищей? Для этого? Или для чего?


Или просто потому что Любит... но ведь это же немыслимо, немыслимо, немыслимо... Любит за что?.. за что Любит?..


И хотя да, ладно, понятно, что Любят ни за что... Любовь — это чудо... Любовь — это тайна... Эт-т-то всё понятно... хотя ничего не понятно...


Но я ведь просто опасен для окружающих; я же просто алкогольный маньяк; я же обезьяна с гранатой, которая — когда выдернет чеку и произойдёт взрыв — не знает никто и в первую очередь — я...


Почему же не спасти других людей — предполагаемых моих жертв? почему не спасти адекватных человеков — просто не мешая мне отравиться до конца; ну, раз этого уж я так сильно хочу; раз уж я так сильно стражду — чтобы моё сердце разорвалось от отравы — почему не дать ему разорваться до конца?!


Вот это вопрос-вопросов.


Ведь дал же Бог добро — силам Света — на уничтожение допотопного человечества и на сожжение Содома и Гоморры, - чтобы Спасти души людей, которые сами не ведали что творили; чтобы не провалились их души — в ещё более нижайший ад — превратившись в дерьмо.


Или тут не та история?» -простонал я и повернулся на бок. Не помогало ничего, не помогало ничего, не помогало ничего.


«Какая не та история? какая не та история?.. - путались мысли. - Я каждый день, добровольно отправляюсь в сумасшествие: происходит шизофрения — раздвоение личности. И тот, второй Я — который из ада — который в трезвом человеке, ведёт себя довольно таки скромно...


контролируется, то есть: стыдом, совестью, какими-то нормами поведения, моралью, правом...


здесь является во всей своей красе — ну, раз с помощью алкоголя, или других каких наркотиков — его вызвали.


Как говорится: «Звиняйте, дядьку, драку заказывали?!» - бают, выдают, молвят лихие молодцы явившись на свадьбу. «Не-е-е-ет», - блеют гости в страхе перед ними. «Сие по барабану, - заявляют разбойники, - оплачено!»


И начинают избивать всех гостей, и жениха, и посажёного отца, и невесту сажают тазом на ананас, а свекровь задом в селёдку под шубой — ну и т.д.


Раз я молился, заглатывая рюмку за рюмкой, дёргая головкой так в зад — к чёрту; ни к земле, то есть, кланялся - молясь Богу, а взад головёшкой своей — тудой! - к чёртям; то вот и получай фашист гранату! - получай своего негативного Я! - раз ты его так усердно и неистово вызывал.


Надежда, нет-нет, да говорила обычно при его возлиянии самогоном: «Как у тебя, голова-то не устанет — рюмку за рюмкой: запахивать, вгонять в себя, вдалбливать; как не устанет только?»


А он, ничё так! Нормусь! Курлы-бурлы! Турды-мурды!


Ну, вот и является, с одеревеневшим лицом — тот Я! - кого так долго вызывали; тот, кого так долго нечисть ждала! «Знать летит тое — чего так нечисть ждала!» - как это у поэта Глеба Светлого.


И все те поганые мысли, которые являются трезвому человеку, которые бомбят нормального человека целый день — типа: схватить проходящую мимо даму за причинное место, или пнуть проходящего мимо ребёнка, или избить какого-нибудь пожилого прохожего;


все, то есть, эти поганые мысли — из ада — встречаются на УРА! И осуществляются тут же! Не отходя, как говорится, от кассы!


За что боролся, на то и напоролся! Что сеял, то и жни! И вот, значит, жну!


То есть, я добровольно! заранее зная, что стану сумасшедшим: убийцей, насильником, тварью из ада; прекрасно зная, что такое шизофрения — на собственной шкуре! Что это такое — раздвоение личности!


День за днём, значит, погружаюсь в это сумасшествие; наращиваю, то есть, обороты и наяриваю, паки и паки, безумие в себе!


То есть, я, ни какая-то жертва аборта там, обстоятельств, а осознанно, значит, осознанно погружаюсь в ад — всё глубже и глубже, и культивирую, выращиваю в себе сумасшествие.


И почему же Богу не спасти, ни в чём не повинных людей — моих жертв нападения? Не обезопасить, то есть, их — раздавимши меня, как гнусную гусеницу; и не спасти, опять же, мою собственную душу от дальнейшего погружения во ад», - примерно как-то так текли мои мысли, текли мои мысли.


«Или у допотопного человечества не было другого выхода, кроме дальнейшего падения в ад, а у меня этот выход есть? А у меня этот выход есть? Тогда какой это выход?»


Здесь я просто стал стонать; и стонал, и стонал — от непереносимости мук.


«Но какой у меня выход? Какой у меня выход? Какой у меня выход?» - «Просто бросить пить», - пронеслась какая-то шальная мысль в моей голове. «И что? - разглагольствовал я сам с собой, как это мне казалось, как это мне казалось, - стать такой же сволочью, как и все остальные непьющие люди?»


«Но во-первых, перестать мучиться — до бесконечности. А во-вторых и это наконец самое главное, перестать убивать любимых мне людей; которые меня спасают — без конца и края. И что, в конце-концов, может быть главнее этого аргумента, этого довода?»


«И что? стать стукачом?» - ерепенился ктой-то во мне. «Каким стукачом? я уже не работаю давным-давно...о Боже, о Боже, о Боже... но сейчас-то другое... сейчас-то не об этом. Сейчас просто — нет мне прощения. Чтобы Надежда меня простила — после того
что было? - это немыслимо!


И дело даже ни в ней самой, дело даже ни в ней самой. Я уже был намерен и готов был зарезать её сына - во сне: воткнуть, то есть, нож — в его упругое, тургое и молодое тело; и в общем-то, чудом только не совершил это убийство. Чудом только!


Готов ведь был — на все сто процентов! - и этому нет прощения, этому нет прощения, этому нет прощения».


                18


Когда я, часа два, или три спустя, добрался, весь трясясь, до своей кухни и сел, как обычно, к окну; то в такой тоске уставился на проплывающие мимо облака, что как-будто не облака предо мной величественно шествовали, а палачи подходили ко мне, чтобы меня казнить: до такой, то есть, степени разнятся состояния людей -


смотрящих, вроде бы, на одно и тоже, но видящих совершенно, то есть, разное, что близко даже: несравнимо, несопоставимо, несостыкуемо!


И если один человек, в этих облаках, видел свои мысли к любимой, свои порывы к ней, своё преклонение перед 
её следами: «И могу я только облаком, плыть по небу за тобой...», «Заслоню тебя я облаком, чтобы лучик не будил...», «Укажу тебе я облаком — путь в страну где счастья сны...»


то я видел в них, или палачей приближающихся, или мою кончающуюся кардиограмму — проистекающую в прямую линию; и за тем порогом только ад, только ад, только ад. Потому что нет мне прощения, нет мне прощения, нет мне прощения.


Любил я, вообще, с утреца так, посидеть перед окном и посозерцать окрестности: впитать как-то в себя — этот серый и беспросветный, русский пейзаж, где: ни солнышка, ни гор, ни дерев до неба...


так, одни кусты ракитовые покачиваются — мокрые от дождя. Но что-то всё-таки в этой серости, в этой беспросветности, в этой тоске было... что-то такое, чего не было ни в каких других местах на Земле;


где, вроде бы, тоже светит солнце... но что толку, но что толку, но что толку; оно или палит так, что мечтаешь только о тени, или толкуют под ним только об одних деньгах: после чего уже и жить-то неохота — не то что думать о каком-то вечном.


А здесь, в России, сидишь так у окошка — в этой серости — когда ничего, то есть, не отвлекает и думаешь только о вечном, только о вечном... или сочиняешь что-нибудь... и решительно великое творчество, сиречь обязательно великое.


Но это было конечно не про него сейчас. Теперешнее состояние надо было как-то пережить. Но как его пережить? - когда это немыслимо.


Ответов на это у него не было.


Перед ним вставали только лица: наивного и доверившегося ему Еффимия, и глаза Надежды — которая, вдруг, поняла — какую змеюгу она пригрела на груди.


Наверняка, земляк его Еффимий и ночь-то всю не спал от страха — со своими двадцатью сантиметрами: ожидая всё время, что он или через окно к нему влезет со своим ножичком, либо через подпол.


«Б-б-боже, какой ужас! - ну, познаёт человек через свой половой орган — мир. Ну, что делать? - каждый человек по разному познаёт этот мир: кто-то через рот, кто-то через глаза, кто-то через сердце... и что здесь такого?


У каждого свой путь, своя дорога к Богу, своя стезя.


Может быть ему, чтобы навеки отбить охотку к половым наслаждениям — надо пройти именно эту дорогу — дорогу дерьма.


Так же как и мне, с моим пьянством — надо навсегда усвоить урок — держаться, как можно подальше от кайфа. Как-то усвоить на всю оставшуюся жизнь, что кайф — это сумасшествие. Кайф — это сумасшествие.


Вроде так всё просто. Но когда в тебе живёт безвылазно! - твоё негативное Я: переспорить его, отбросить, вызываемые им тяги, наплевать на все впивающиеся от него крючья-кошки и спокойно созерцать этот мир — как Будда, и улыбаться при этом, как он же! - практически невозможно.


Можно только молиться, молиться, молиться Иисусу Христу о Спасении и больше ничего...


но не так, как Я молюсь: и Богу и мамоне, и Богу и мамоне... Эдак-то никак уж нельзя.


Дак так же и Еффимий, ну, не может человек ничего противопоставить своему негативному Я — так же, как и я собственно. Ну, кажутся ему, его эрегированные двадцать сантиметров — верхом блаженства; ну, что тут поделаешь?!


Надо чтобы сам человек понял, сам чтобы дошёл: как это временно, как это недолговечно — как, то есть, времена года.


Ну, подкатывают там к нему гормоны - как Солнце к Земле — ну, начинает значит жарить адреналин. Но всё это пройдёт осенью — чтобы не погорела вся Земля — и дождями зальёт все окрестности.


И сам он поймёт, что просто жить! - и есть величайшее счастье на земле. Просто ощущать Божескую Благодать — от созерцания ёлочек ли, берёзок... и вот, дышать вместе с ними, впитывая каждой клеточкой своего тела Отраду Божию...


Вот же где счастье, вот где вечная нирвана: просто жить   
вместе с соснами и речками — в которых они и отражаются...


и так же, как и сосны, и ели, да и все другие деревья, и травы, - только отдавать всё для других, только отдавать — и кислород, и вообще всю жизнь свою: как древесину, так и сено...


Отдать всю жизнь свою за других, как это сделал наш Бог Иисус Христос, как это делают все растения на Земле — и только тогда будешь счастлив.


Не так, то есть, как он - ради кайфа не пожалеет: ни родных, ни любимых; ради того, чтобы усладить это поганое тельце — готов переступить через что угодно! - 
и как следствие — это ад — из которого он не вылезает: то есть, за что боролся, на то и напоролся, что он посеял, то и пожинает.


Чего ж тут непонятного? Там, где только о себе, там, где только о своей любимой персоне — там только ад.


А тут нет. Тут совсем другое. Ты, как можешь, всё отдаёшь для других: и для начала просто бросаешь пить — чтобы не быть опасным для всех окружающих; потом начинаешь помогать другим: и людям, и животным; ну, в меру своих сил, конечно же, в меру своих финансов: по одёжке, как говорится, протягивай ножки.


И вот, по другому тогда начнёшь и на природу-то смотреть: не как на то — от чего можно деньжат надыбать, а как на родное, как на такое же, как и ты сам.


И вот, тогда счастье и пойдёт в тебя: Отрада и Благодать
Божия; тогда только и поймёшь, какое же это счастье — просто жить. Просто жить».


«Но это всё не про меня, не про меня, - так думал я, - для меня, нет жизни на этой Земле. Я если и могу где-то жить, то только в аду. Только в аду. Потому что моё имя — это проклятие.


Где я был проклят? Когда и кем? - да это и не важно. Меня многие проклинали. И пью я, как проклятый. Вернее не как! - а просто — проклятый. Пью я проклятый.


Почему я пью? - потому что за пол-литру, я готов убить человека.


А как так получилось? Как так получилось? Как так повелось? - что я, вроде бы интеллигентный мальчик, из интеллигентной семьи — где мама учительница... Почему я превратился в такое быдло, в такого скота? Вопрос конечно...»


Я стал биться в неимоверной муке о деревянную раму (тогда рамы были деревянные).


«Может это какое-то родовое проклятие? Папочка же мой тоже бухал — пока с нами жил; да и без нас навряд ли что бросил.


Хотя причём здесь мама учительница и интеллигентная семья? Если бы я родился в Православной семье, тогда были бы во мне какие-то ориентиры, какие-то маяки: куда идти, куда плыть.


А жить без Бога, пусть и в интеллигентной семье; плыть без руля и без ветрил — по воле, то есть, волн. Эт-т-то не то что чревато. Это значит, что песенка твоя, просто спета.


Если Православные люди, всю жизнь, с Божьей помощью, борющиеся со своими страстями... и те, с большими сложностями, лавируют между рифами и островами смертных грехов...


то если ещё и быть предоставленным самому себе — своей совести — про которую любят говорить в школе...


Ну, устыдят тебя в школе, как это любят там делать — перед всеми; ну, покраснеешь ты, вспотеешь, побледнеешь... но потом-то, придёшь домой и останешься один на один с гениями зла — без помощи, то есть, Бога...


И вот, к какому они тебя острову сегодня придуют, прибьют тебя сегодня волной — без защиты  ангела, без ориентиров, карт и маяков? Это ж только гадать — на какой таинственный остров; где слово тайна — это основное. 


Человек любит тайны — когда, типа того, что никто и никогда не узнает. Человек обожает тайны. А гении зла, видят прекрасно — к какой низменной страсти, ты более падок, на какой передок более слаб.


И вот, превратить человека в какого либо маньяка — это вопрос только времени и больше ничего.


Вот, собственно говоря, почему каждому человеку, сломя голову, надо бежать в Православную церковь — за защитой.


Так что никаких проклятий-т не надо. Человек без Бога, 
просто является лакомым кусочком для нечисти и песенка его спета».


«Почему сам я, в то время — зная всё это! - не бежал в церковь? - продолжал мне рассказывать мой знакомый, - потому что тщеславие, потому что гордыня: потому что сам я! себя считал — невзирая ни на что!!! - самым умным.


Что, мол, бежать в церковь и каяться — это надо быть каким-то дикарём! - которые совсем, то есть, дикари. Которые совсем, дескать, ничего не знают; и которым одна дорога — только в церковь.


А я, де, такой умный, такой умный!.. начитавшийся Даниила Андреева, что мне, мол, церковь-то и не нужна; и так, мол, всё знаю.


А как всезнающий человек, не может даже прекратить жрать ханку? - об этом я, как-то даже и не думал, как-то
и не думал даже. Бесы не дают думать о том — о чём думать вредно.


«Но сейчас-то, это-ж ясно, - так думал я далее, - что нет мне прощения. И чтобы обезопасить людей и себя — если я честный человек!!! - я просто обязан повеситься,
или перерезать себе вены.


Если я не хочу убить Надежду, её сына, да и всех остальных своих родственников, - я просто обязан удавиться. Ну, потому-что, потому-что,  потому-что, - пока я не убью кого-нибудь, я не успокоюсь.


Ну и чего тянуть? чего тянуть? чего тянуть?»


Первый раз, мания самоубийства, дотянула до фазы — появления во мне хоть какой-то слабой силы; и поэтому я встал, и пошёл за разноцветным своим галстучком.


Решимость была во мне, более чем предостаточная, посему вынув из шкафа галстук, я быстренько соорудил петлю, в которую засунул свою головку и затянув хорошо удавочку на шее — пошёл к батарее — на которой в лежачем положении, я и решил повеситься;


где-то уже, что-то подобное, я видел — как уходят в тюрьмах арестанты.


Батарея на кухне была под окном, возле которого я любил созерцать окрест... и вот, именно на ней я и решил удавиться.


И вот, присобачив галстук к батарее, я уже хотел было ложиться... но в последний раз решил глянуть на природу...


И увидел под окном Надежду.


                19


Она стояла в своей куртке — цвета морской волны — и как-то опасливо и вместе с тем озабоченно, смотрела на моё окно.


- О Господи... - пролепетал я...


и тут же присел, чтобы она не увидела удавки на моей шее...


И содрав с себя галстук, встал, и открыв форточку, проблеял как-то так:
- На-а-а-аденька, ну ты заходи... - поманил я её рукой.


Она зашла серьёзная, духмяная, пахнущая свежестью и духами.


- Это хорошо, что ты так делаешь, - сказала, - что сразу меня зовёшь.


Дело в том, что ни первый раз уже, она, вот так вот, являлась под окном — во время таких вот моментов — когда казалось, что уже всё; вот сейчас-то жизни действительно конец.


Что вот сейчас-то, дальше только смерть и только ад. Потому что никак бы, то есть, ей и невозможно было являться-то — после того что было... после того, что я вытворял в невменяемом своём состоянии; да и никакая другая женщина, не явилась бы никогда под моим окном — да ещё и после того, что было.


А уж в этот раз!.. на самой моей последней минуте жизни... такого конечно ещё не было...


Это было стопроцентно, что её послали ангелы и что она и была ангел.


- Что ты здесь? вешаешься? - она глядела на галстук, который я забросил за батарею, но развязать не успел.


Я как-то так забегал, забегал по своей крохотной кухоньке — как курёнок.
- Да это так... это так... - трепетал я.
- Ты что из меня хочешь окончательную чёрную вдову сделать? Я и так ведь чёрная вдова: мой первый муж — утонул, второй муж повесился и ты — туда же?!


- Да это так... это так... - носился я как подорванный и трясся как отбойный молоток.
- Ты долго ещё будешь уничтожать своё тело?.. да и свою душу тоже.
- Ну, у тебя и вопросики конечно, - я то садился на табуретку, то вновь вскакивал, - на засыпочку, так сказать... в десяточку, так сказать...


- Ты же абсолютно молодой человек; ты только-только начинаешь входить в творческий период своей жизни; и
зачем же ты на корню-то себя подрубаешь? На корню губишь юное деревце.
- Да, юное деревце, юное деревце, - вновь забегал я по кухне, - но Сергей Есенин, надобно тебе сказать, уже три года как повесился.


- Вот, дался тебе Сергей Есенин, - покачала она головой, - он бы вообще, жил бы да жил, если бы его не уконтрапупили чекисты. Его же убили и это главное.
- Нет, ну он же так и писал: «На рукаве своём повешусь... на рукаве своём повешусь» - цитировал я Есенина.


- Ну, мало ли что он писал. На заборе тоже, много что написано. Одна баба в деревне, тоже увидела на заборе слово из трёх букв; ну, доски-то, отодрала, а там дрова.


Был тогда не в настроении, или опять же бухал, как ты... ну и написал сгоряча.
- Сгоряча да, сгоряча, - трепетал я.


- Надо жить, надо жить... - толмила она, - ты же верующий человек и ты же знаешь, что тоска и депрессия — один из смертных грехов: значит душа убивается этой депрессией и отправляется в ад. Что ж тут непонятного?


Ты что же думаешь? - повесился и все проблемы решены? О нет! - совсем даже, близко нет. Так и будешь, со всеми своими проблемами навечно: потому что в аду, времени нет. Там время не идёт.


Все кармические узлы, греховные задолженности, надо развязывать здесь на Земле — своими собственными руками. Ты что же, этого не знаешь?!
- Да нет, знаю я, знаю... но как же пережить эту депрессию? Как пережить её, когда это немыслимо!


- В твоём случае — это бросить пить. Что ж здесь такого? Почему вообще все русские мужчины такие слабаки?


Чуть что! чуть какое-то горе! - сразу же хватаются за бутылку: нашли блин, спасительную палочку! волшебную соломинку.


Ну, берите вы, наконец, пример со слабого пола — как вы нас называете - никогда, ни при каком горе, женщина не позволяет себе ужираться до потери сознания - да потому что: у неё дети, потому что - больная мама, родственники и т.д.


То есть, у неё всегда есть ответственность. И любое горе, она переживает стоически — не хватаясь за бутылку; как может — так и переживает.


Мужчины же нет! куда там! Они же такие нежные. Они же так себя любят, что из любого своего горя, делают горе всеобщее! Из любого своего горя, делают вселенскую катастрофу! Не дают уже жизни никому! - ни больным своим родственникам, ни здоровым!


- Ну, ты знаешь, - право уже не знал я за что ухватиться, - всё-таки тонкость души... мужчины, они всё-таки более утончённые — чем женщины...
- Это ж откуль такие выводы? - Наденька была поражена, - это ты про своих: мужланов и жлобов? про свою скотобазу? - и про петербургских художниц и поэтесс?


- Ну нет, мужчины есть интеллигентные... а есть, как ты выражаешься, быдло и жлобы. Не с одной женщиной у меня это было, иначе я не был бы так категоричен.
 

Чтобы, то есть, у меня не происходило с женщинами: каких бы конфликтов, каких бы истерик и психозов... но
только эта дама, которая только что истерила! кладёт, родимая, свою головку на подушку, как тут же начинает посапывать в глубоком сне.


Я и не раз, до такой, то есть, степени этому поражался! - что на самом деле задумывался над тем: а люди ли вообще женщины?


Если я, то есть, до утра буду в своей голове всё это: перелопачивать, перебирать, перекладывать, - кто где стоял во время психоза, кто что говорил — с какой интонацией, с каким выражением; или как кто визжал и брызгал слюной?..


и как дальше жить — после всего этого? ради чего жить и зачем? - если люди, из-за какой-нибудь дребедени, из-за каких-нибудь мелочей бытовых, в этой пошлой текучке, - готовы своей ненавистью стереть друг-друга
с лица земли.


Есть, то есть, действительно — о чём подумать.


То тут, после абсолютно любого психоза, или избиения друг-друга - с применением разнообразных орудий... кладёт, значит, родимая, свою головку на подушку и тут же! начинает сладко посапывать.


Что это такое?


И по логике-то вещей, по логике робота: организм лёг, чтобы отдыхать и значит, надо отдыхать. И вот, робот отключает все системы дневного обеспечения, бодрствования и погружается в сон.


Но человек-то, он же живой! Он же не может просто брать и отключать разные системы жизнеобеспечения — не разобравшись: зачем жить? для чего и почему? В чём смысл? и т.д. - несть просто числа, всем этим вопросам.


А оказывается, в женском варианте, человеческого существа — это вполне даже возможно: жить без всяческого самоедства и смысла. Это оказывается всё в порядке даже вещей: жить не отвечая ни на какие вопросы.


И человек ли женщина? - об этом я думал целыми ночами — под посапывание, а то и под жуткий храп своей благоверной.


Так что, ты уж меня извиняй, но вот, как-то так.


- Тогда у меня к тебе вопрос: как ты спал сегодня? - спросила Надежда.
- Ну, а что сегодня? Сегодня... сегодня был наркосон — это не считается. А вот, впереди меня ждут одни бессонные ночи и отходняк, отходняк, отходняк...


- А я вот, сегодня, совершенно не спала. И вообще редко засыпаю — как с тобой познакомилась. Как ты говоришь: только всю ночь и думаю: кто что сказал и с какой интонацией.
- Н-н-ну... - пожал я плечами, - ты первая женщина, из тех кого я знал, которая не спит ночами - думая о том: как прошёл день и перебирая, перевешивая какую-нибудь стрессовую ситуацию — до бесконечности.


- А ты шибко много знал женщин?
- Ну, как сказать? - оторопел я.
- Скажи уж как есть.
- Не так, чтобы много.


- Вот о чём и речь, - согласилась Надежда.
- Ты первая из женщин, которая не спит ночами.
- Если бы я спала ночами, то я бы к тебе и не приходила. И поверь мне, что я ни одна такая. Я всё-таки женщин знала больше - чем ты. Так что давай про утончённость, всё ж таки, замнём для ясности.


Я от представителей сильного пола, видела в своей жизни столько скотства, что никак уж, у меня не поднимется рука, назвать их утончёнными существами.


- Но как ты приходишь к мысли, что надо прийти? - недоумевал я.
- А как ты думаешь? я неправильно сделала что пришла?
- Нет, ты пришла, конечно же, правильно: иначе я бы просто сейчас удавился. Но как ты пришла к этой мысли?


Надежда глубоко вздохнула.


- Большой, жизненный опыт. Я как-то всё время, о чём бы не начинала думать и как бы не думала, но всегда прихожу к одному выводу, что: я во всём виновна. Именно я. И никто другой.
- Это очень интересно, - ажни подпрыгнул я и подбежал
к окну. - И даже во всех этих сумасшествиях со мной?


- Да. И во всех этих сумасшествиях.
- Но как это? Почему? - недоумевал я.
- Если бы я не ставила брагу и не гнала самогон, то ты бы и не цыганил у меня ничего — без конца и без края. На нет, как говорится, и суда нет.


- И ты думаешь, я не побежал бы в другое место — искать выпивку?
- Да, побежал бы. Но нашёл бы? Надыбал ли себе поллитру? Эт-т-то, нигде-то не работая.


Я задумался.


- Но вчера ведь, я нашёл - у своего земляка.
- Ну и сколько раз, он ещё будет тебя поить?
- Больше ни разу, - повесил я голову, смотря на свои трясущиеся руки.


- В том-то и дело. То, что ты вчера налимонился — это исключение из правила. А правило такое: работаешь?! - есть на что пить; не работаешь? - пить не на что.


А ты не тот человек, здоровье у тебя не позволяет: и пить и работать. Ты если пьёшь, то какая тут, на фиг, работа. Посему я вылила всю свою флягу браги в унитаз; и больше гнать самогон не буду.


Я ажни подскочил! Я здесь, надобно сказать, так и бегал по кухне (хотя кухонька, всего-то на три шага), то подбегая к окну, то садясь вновь на табуретку: всё ища для себя, более-менее, приемлемого состояния - для существования; но не легчало мне, естественно, ни от чего.


- А как же сейчас жить? - пролепетал было я.
- Бросать пить, - Надежда была невозмутима, - ты сам разве не хочешь перестать мучиться?
- Перестать мучиться, перестать мучиться — это да, - передвигался я мелкими шажками, - но как же сейчас праздники?.. Друзья, знакомые...


Она посмотрела в окно, на качающиеся на ветру, мокрые кусты ракиты.
- Ну, друзья, знакомые... они что ко мне, бухать что ли приходили? Как приходили, так и будут приходить. Если приспичит выпить — с собой принесут.


- А как же бизнес? Как же бизнес? Как твой завод? Твоё дело... - недоумевал я.
- Бизнес-то получается на крови — ты не согласен?


Как я мог тогда, не оценить того, что сделала для меня Надежда? Но это случилось не сразу, это случилось не сразу. Сначала я лишил её дохода от продажи спиртного: выпивая, то есть, всё — с чего можно-б было прибарахлиться; ужираясь, то есть, до сумасшествия. Так что зря я её спрашивал про завод, которого я же, её и лишил.


А сейчас уже лишал и друзей, и знакомых — совместных с ними праздников: потому что она, конечно, рассудила правильно, что настоящие друзья, они же не исчезнут! - но они, в дальнейшем, все исчезли; не говоря уже про знакомых.


И когда она их в будущем, случайно, встречала — ну, лучших друзей! и спрашивала: «Вы что ко мне, бухать что ли приходили?!» - то они ажни подпрыгивали на месте от возмущения: «Да что ты, Надь!? Да что ты!? Как ты могла такое подумать?» - и снова исчезали навеки-вечные.


И вот, я, как-то привык уже, к её жертвенности, и считал, видимо, что так вот, оно, типа того, что и надо. Хотя нигде бы в мире, кроме России (да и то, конечно, ни везде!), никто бы не отказался от своего кровного, родного бизнеса — хоть он и был, как сказала это Надежда: «На крови».


Но кому какое дело?! Кому какое дело?! Денежка-то капает! Деньки-т не пахнут!


И поэтому, зная всё это, как я мог это не оценить? Как я мог, этим всем, не восхититься?


Но мне тогда, конечно, было не до этого; не до этого. Совсем, то есть, не до этого. А токмо, что до себя: как пережить — эту загнанную, впаянную, вдолбанную в себя отраву — в смысле ужаса и ада — который я в себя загнал.


Да она-то, собственно и не ждала от меня никакой благодарности — за всё, за это; что я, де, упаду на колени и буду бить ей челом. Её саму, как говорится, достали эти синюшные и криминальные: морды, хари и хрюсла, - которые брали в долг и не отдавали уже никогда;


и хорошо ещё, что не убивали её — как это раньше принято было в дурдоме СССР — одна из главных тем страны: убить за пол-литру.


Ну, а с друзьями и знакомыми — это действительно была жертва; потому что, хоть она и говорила, что: «Не ханку же жрать, они ко мне приходили», но в глубине-т души понимала, что именно молочко от бешеной коровки, намазывало, для них, мёдом — её квартиру.


- Да, бизнес на крови, бизнес на крови... - лепетал я.
- Ты что? - вечно хочешь мучиться с бодуна?
- Ну, это так — да, это так — да; получается я молюсь Богу и мамоне, Богу и мамоне; то есть, Богу и водке. А написано так, что: «Неможно молиться Богу и мамоне» - «Неможно!» - именно так и написано.
 

- Тогда всё сходится, - подытожила Надежда. - Бросать надо это питие.
- Да, да, питие мое, питие мое... - лепетал я, - сколько же можно мучиться?


- И я о чём, - подхватила она. - Пойдёшь на работу и будешь приличным человеком.
- Нет-нет, ну, сейчас я не готов к этому разговору; ты же знаешь мою ситуацию... мою ситуацию.
- Какую ситуацию? - недоумевала она.


- Ну, что я не хочу — жить так же, как все... Ты же знаешь это.
- А, да... - поняла она, - но надо же как-то выбираться из этого.
- Выбираться?.. - я долгим взглядом посмотрел в окно. -
Как ты из этого выберешься? Как выбраться из того скотства, в котором безвылазно живёт человечество? - где прав только тот — кто сильнее.


И если раньше, в СССР — это как-то пытались ещё завуалировать: мол, все люди братья, все равны и т.д. По крайней мере на словах: все люди — братья — шли к всеобщему коммунизму.


Понимали все конечно, что мир наш делится на тех, кто ближе к кормушке и их родственников, и всех остальных. Что белые люди — это те, кто близок к исполкому, а все остальные — это негры. И с неграми, милиция могла делать всё что угодно.


За те же преступления белых людей (за родственников работников исполкома), могли схватить любого негра-рабочего, или служащего — не важно; и повесить на него любое преступление — какое нужно было закрыть.


Если человек, просто схваченный на улице, пытался пойти против представленных ему обвинений — в том же изнасиловании, например... то милиция, от этого, очень даже серчала: и в лучшем случае — это калечила — пока не сознается; а в худшем варианте — убивала.


И никогда, никакому работнику правоохранительных органов, ничего за это не было. Ну, потому, что этот труп, взяли, да культурно свезли в ближайший скверик и посадили там на лавочку.


Кто его убил?! А чёрт его знает. Хулиганья-то на улице, в то время, было за печку не перекидать.


И главное, негров на улице столько! - обычных граждан, что хватай любого — они не переведутся; и вешай на него любые обвинения.


Это раньше так было - когда за каждого серийного убийцу, сажали по три-четыре — ни в чём не повинных граждан.


А уж сейчас-то, когда даже скрываться перестали, когда маски сброшены: когда миром правят только деньги! И это заметь, перестали даже все скрывать! Мол, да, а что здесь такого: «Деньги — это самое главное в жизни! - без денег не проживёшь!»


А ты знаешь вообще, что это значит? Знаешь, к чему это ведёт? Когда деньги становятся во главу угла, когда на них начинают молиться! Это значит, что жизнь человека, напрямую становится зависимой от денежки.


Всего и делов-то, заказать любого человека — по договорённой цене; и приговор будет приведён в исполнение. Мало ли, кому ты можешь там не понравиться... кто на тебя точит зуб, или кому просто нужна твоя квартира.


Договорился по быстрому с убийцей (которого сейчас называют модно — киллер), уладили дело с ценой, с денежкой, так сказать, и дело-т в шляпе. Любой муж сейчас, может заказать, убить свою неверную жену, или жена — опротивевшего ей мужа.


А деньги... что деньги? Деньги-т можно и подкопить — если дороговата услуга. Да и потом цена, она же очень даже варьируется, видоизменяется, понятие-т растяжимое, - она ж договорная. В акой-нибудь деревенской пошлости, могут убить и за литр самогону, и за меньшее! - какую-нибудь мешающую кому-то жить бабулю.


- Но я не собираюсь тебя заказывать и родственники мои — тоже не собираются, - Надежда отличалась резкостью суждений.
- А причём здесь вообще ты? - недоумевал я.


- Да потому что я, не совсем понимаю эти разговоры — обо всей стране. Когда ты говоришь обо всех — это значит, что ты не говоришь ни о ком. Говори только о себе.


                20


- А что о себе? А что о себе? Ты думаешь я могу спокойно, во так, жить — среди всего этого?!


Ладно, даю тебе конкретику — только о себе, только про себя. Заявляются на мою бывшую работу представители местной ОПГ и раскинумши пальцы веером, начинают нас поучать, что нам и как надо делать в нашем непосредственном деле;


и хотя мы прекрасно понимаем, что они гонят полную дуру, бредятину и пургу... но ты попробуй это им скажи,
попробуй даже ротик открыть не в ту сторону, не по ветру, так сказать.


Отвезут тебя с собой и после найдут твоё замызганное тельце на местном кладбище (почему-то местная ОПГ не на свалку трупы возит (как это общепринято), а прямо, то есть, на кладбище).


И что ты думаешь, будет кто-то расследовать мою смерть? Когда машина милиции, на шоссе, едущая куда-то по заданию, пережидает крутых ребят на джипах, которые ведут конкретный базар посреди дороги и не собираются никуда отъезжать.


Я думаешь почему с работы ушёл? Из-за пьянки? Нет. Я не хочу быть, каким-то крепостным у местной ОПГ и выполнять любые их прихоти и желания.


- Ну, подожди, подожди, но есть же другие работы у нас
- куда не заявляются «быки» и не поучают, что и как надо делать, противилась было она.
- А вся вот эта, общая атмосфера, тебя не напрягает? Тебя всё это не гнетёт?


Ты говоришь, говорить только о себе — пожалуйста: те ребята, с которыми я пил и не по разу, у которых был такой грех в этой жизни, что не платили они за квартиру; ну, опустились они, до такой вот степени — так же, как и я — из-за пьянки; хотя раньше были чудесными специалистами.


Их находят убитыми на кладбище; и квартиры их, за которые они не платили, уже проданы. Как тебе всё это?


Это значит, что и ЖКУ участвует в местной ОПГ и милиция на их стороне — если их покрывает. Тебя вот это не напрягает?
- Нет, ну, нельзя же объять необъятное, - задумчиво говорила она.


- И я ведь живой, только потому, что матушка моя платит за квартиру. Иначе и меня бы, и бабулю, как курёнка придушили бы и свезли на кладбище. Ну, естественно, чтобы продать нашу квартиру — из-за денежек, то есть.


А ты говоришь, как это меня касается? да вот так и касается.


Сколько сумасшедших и бомжей на улицах... ведь миллионы по всей стране; все они слабые люди. И абсолютно по разной причине оказавшиеся на улице: и из-за того что ненормальные, и сумасшедшие; из-за бедности своей и как следствие — за неуплату, за квартиру — и вот, оказываются на улице.


А у нас что? Африка? То есть, те — кто отправляет их жить на улицу — из-за ледяных времён года — являются тут же и убийцами: те же сродственники, или чёрные риелторы.


Что ждёт их на улице? в ледяное-то время года? Может быть подъезд хотя бы? - в котором можно, хоть немного, косточки прогреть...


а хрена вам лысого, не хотите?! Забаррикадировались так все, что ни одна тварь бездомная, чрез железные и магнитные двери, не просочится. Если в СССР, каждый заледенелый путник, мог погреться в любом абсолютно подъезде, то сейчас, замерзай где угодно — страна-т большая.


Уже бомжи в подвалы лезут — ну, чтобы хоть где-то погреться — потому что кости-то промерзают до ломоты и вот-вот наступит смерть. Да куда там.


Кто ж им даст-то, ноженьки свои заледенелые, отогреть возле горячей трубы. Бдят так! что дальше просто некуда.


ЖЭК забивает, заваривает все двери в подвалы, все оконца — потому что: иж чего захотели, твари! - погреться в подвале! Баушки местные, больше всего следят за порядком — чтобы не дай бог! кто-нибудь не залез в подвал погреться.


Погреться! - иж чего пожелали бомжары сумасшедшие и вонючие.


И если бы в каждом городе существовал ночлежный дом, где можно было и поспать, и согреться, и бесплатно покушать кашку — большего-то больным и сумасшедшим ребятам не надо. И ведь не так бы дорого 
это всё было, для любой администрации городского поселения — ну, потому что северная страна у нас. Не на экваторе ведь мы живём, господа.


Но нет нигде, никаких ночлежек в нашей стране; и бои, между: жильцами домов, ЖЭКом, милицией, и бомжами, - за подвалы — ведутся с переменным успехом (одни выламывают оконца, другие их заваривают),


за подъезды — куда если даже и проникнет один из сумасшедших — погреться, то его тут же унюхивают очень нежные жильцы, шибко нежные их ноздри, - а дальше что-нибудь жуткое вытворяют с больными людьми — вплоть до того, что обливают их бензином и поджигают.


И если бы были в каждом городе ночлежные дома, то это хоть как-то оправдывало бы всех людей в нашей стране. Но нет нигде этих ночлежек и поэтому везде царит лишь скотство: где слабых и больных уничтожают. И бомж, не найдя нигде приюта, падает в пьяном виде своём и замерзает посреди города.


И ты что же, предлагаешь мне работать на эту страну? Обслуживать это скотское государство? Быть таким же как все?! - это значит согласиться со всеобщим скотством и стать таким же как все — скотом!


Идти, как это сейчас общепринято здесь, бить челом главарю ОПГ — как раньше крепостные ходили к барину; и умолять разобраться в каком-то запутанном деле — со всей своей бандитской смекалкой.


Это же скотство; ты что этого не понимаешь? Ты этого не понимаешь?
- Я не хожу к Сидору и не бью ему челом, - ответствовала Надежда.
- Но ты понимаешь, что всё это скотство?


Помолчали.


- Мой первый муж, - заговорила наконец она, - был сумасшедший человек: ну, его контузило в Армии. И вот он, нет-нет, да лежал в психиатрической клинике. Так вот, он, когда начинались у него обострения — до больницы — так же как и ты дробил, говорил быстро-быстро и его было не остановить.


- Ну, а я контужен алкоголем, так и что с того? Ты по существу говори, - подбежал я вновь к окну.
- А что по существу? - по существу. Я понимаю, что ты всех обвиняешь, что такие все, сякие и немазаные, но ты сам-то! сделай хоть что-нибудь, чтобы этот мир стал лучше.


Ну, подай хотя бы, тому же нищему, денежку на хлеб — чтобы он не лазил по помойкам и не искал там еду.
- А что толку? ежели ему спать негде.
- Да спать-то спать. Как он будет тебе спать на голодный желудок? А так, набьёт себе животик-то буханочкой хлебушка, которая, кстати, не так дорого и стоит; а вкусная-то какая — особенно для голодного, да пойдёт себе на тёплый вокзал, да прикемарит там на лавочке.


И вот, глядишь, мир-то вокруг, станет и получше. Это когда ты, вместо того, чтобы всех обвинять, сделаешь сам что-нибудь доброе и Светлое.


- Ну, т-т-ты даёшь. Да его выгонят с этого вокзала, чтобы он не вонял там, чтобы всякие сумасшедшие там не ползали. Как собственно всегда и происходит.
- Вот ты, прямо думаешь, вот так, за всех! - удивилась Надежда. - Прямо за каждый шаг постороннего человека. Это не слишком ли?!


- Да я такой! Я думаю за всех других людей.
- Ладно, пойдёт тогда на теплотрассу. Там, где горячие трубы идут по поверхности земли — довольно таки тёплое местечко; особенно где нет на этих трубах изоляции; там значит прикорнёт и прикемарит.


Может и на грудь, для сугрева примет, ну, это смотря сколько подадут; да и точки он знает, где можно спиртяжкой отовариться — те же аптеки. Вот тебе и добавочный сугрев и дезинфекция заодно — от спиртяжки.


- Ты так прямо об этом говоришь, как будто эта теплотрасса — какие-то райские кущи. Они там отрубаются, на этих огромных, горячих трубах и получают ожоги. И где они будут лечиться? - если их ни в одной больнице не примут?!


- Вот ты, прямо сам себя загоняешь в угол! - молвила Надежда, - думая наперёд, о каждом шаге сумасшедших людей.


Ну, есть у них какие-то свои сообщества — всё ж таки, подобное к подобному: и спят эти бомжи, за какую-то плату, сообща так — в отдельной какой-то: замызганной и замурзанной квартире, - только для них и предназначенной.


Ты здесь думай о своих добрых делах: подал ли ты сегодня бомжу на хлебушек? Подал ли ты ему на сугрев спиртяжкой и на приют в этой бомжацкой квартире?


Потому, что если ты не один ему подашь, то вот у него и будет денежка на то, где пошамать и где переночевать.
- Экая ты какая, да что я ему подам — если я сам сумасшедший и только и жду, когда бабушка получит пенсию.


- Дак в этом-то всё и дело! - обрадовалась она. - Устраивайся на работу: ты молодой, здоровый; и будет у тебя денежка и бомжу подать на спасение, и бабушке на хлебушек — которым она бредит.


Что других-то осуждать? - какие они все скоты. Надо вообще-то с себя начинать и собой же и заканчивать! Что толку осуждать весь мир?!


- Ну, ты конечно, давишь на больную мою мозоль — на самую что ни на есть — про бабушку и про хлеб. И что ты мне предлагаешь — как и всем, молиться идолу деньгам?! - возмущению моему не было предела.


- Да почему же деньгам-то? Молись Богу. Тем более, Бог велел нам всех Любить и никого не осуждать. А без денег видишь ведь, никому не поможешь.


Помолчали.


- Но ты пойми, я чисто физически не могу, идти и бить челом Сидору. Выслушивать указания этих бандитов, как и что мне, по моей профессии, делать. Ты пойми, что для меня легче умереть, чем смотреть на их пальцы веером и на их диктовку - что мне делать.


- О господи, да не везде же они, в конце-то концов! Ну, на заводе на нашем их, например, нет. Там они проходную не пройдут. А завод-то наш знаешь какой?
Это же ого-го! в длину только два километра, да в ширину с пол километра.


- Ты так думаешь? что их на заводе нет?
- Ну, а как же они проходную пройдут? - удивилась она, - завод-то оборонный!


- Еду я в сторону Волги. Уж не помню в связи с чем... ну, ты эту дорогу знаешь: бывшая каменка, брусчатка. Останавливает нас гаишник с автоматом: объезжайте, мол, через Кошелёво. Видно что какая-то серьёзная авария за ним.


Начал наш автобус разворачиваться, но дорога, конечно же, узка для него и делал он всё это долго. Все сидячие и лежачие в автобусе, кинулись на другую сторону — на которой я сидел — смотреть во все глаза на эту аварию.


А я, в связи с тем, что заранее уж знал, что какие-то рассыпанные по асфальту мозги, или другие внутренности — будут меня потом преследовать — очень долго, наоборот даже отворачивался; хотя и сидел у самого окна, из которого была видна вся картина.


И вот, увидев только по лицам, что ничего такого уж жуткого там нет; перед самым отъездом - когда наш автобус, всё ж таки, развернулся — глянул на прощание в ту сторону: и вот, увидел — две, или три машины у обочины и между ними валяются...


именно валяются, а не лежат (как какие-то тряпичные куклы, которых бросили как попало на землю...); валяются парни, мужчины... сколько их там было? - пять, шесть?


Потом уже узнаю, что «быки», мол, не поделили какой-то цех на заводе: на оборонном заводе, как ты говоришь; и была перестрелка. Каково это тебе?


Надежда промолчала; молчал и я.


                21


- Пойдём ко мне, - сказала вдруг Надежда, - сколько можно мучиться?


И это после того что было! После того, что было!


- Д-д-да, - дёрнулся я, - сейчас я только бабушку таблетками напою.


И вот, мы пошли к Наденьке, и она меня вновь, как всегда, ласкала.


Как можно понять эту женщину? Как можно постичь эту женщину? Вчера только, я — чудом каким-то! - не зарезал её и её сына! а сегодня она приходит ко мне, говорит что она сама во всём виновна!.. и потом дарит мне неземные ласки...


Как можно понять это? Как можно постичь это?


Но если бы она не пришла, живого меня — уж точно бы не было. Если бы не простила она меня, то уж точно бы гореть мне в аду моей совести — за то, что за брагу! - за эти помои и отбросы (потому что там, действительно, плавало и бродило — всё что годилось только на помойку: заплесневелое варенье, повидло, фрукты и т.д.); так вот, за эти помои и отбросы — я убил свою Любовь!


Ту, которая мне всё прощала и тащила, и тащила меня из ада — без конца и без края.


Ещё скажите мне после этого, что Бог — это не Любовь, который в виде женщин, посылает сюда на Землю ангелов — для Спасения всех и вся. И это вместо того, чтобы просто: прикнопить, укнокать, уконтрапупить, раздавить, - это мерзкое насекомое, этого клопа: не дающее жить приличным и достойным людям.


По любому, как говорится, суду; по любой справедливости; по любым земным реалиям: глаз за глаз, клык за клык, прямая кишка за прямую кишку!


По любому, то есть, суду, подлежал я полному уничтожению! как существо опасное для окружающих; смертельно-опасное для людей... но как сказал Иисус Христос: «Царствие мое, не от мира сего есть».


Царство, в котором прощают врага: потому что Любовь не мстит, а прощает; не судит, а понимает; не справедливость, а Любовь.


Вечером, когда рано стемнело — потому что бесконечная осень и не думала кончаться... и когда я уже поухаживал за бабушкой, покормил её и почитал ей
книгу;


то одел чёрную, кожаную куртку — с кожзаменителя — которую бабушка, вообще-то, хранила, как подарок моему сыну; и которую я тайно от неё одевал (мол, когда ещё, мой сыночек, вырастет и дорастёт до этой куртки): очень уж тянуло меня одеть её; хотя в холодную погоду, она моментально промерзала (как и любая, в общем-то кожанка) и что в общем-то меня к ней тянуло — непонятно. 


Может быть из-за того, что в этой куртке, я молодцевато выглядел?.. Хотя... нет ответов.


И вот, обычно вечерком, когда я не был пьяным, и как бы не истязал меня отходняк, или абстиненция — чтобы было понятно культурным людям — мы шли гулять.


Ходили, конечно же, в разные места, но в основном к высокой, в нашем ПГТ, водонапорной башне. Туда было не так чтобы и далеко; ну так, с километрик, но и не очень-то и здоровье нам позволяло — ходить на дальние расстояния.


И вот, я впихивал трясущиеся руки — как от отбойного молотка! - в карманы куртки, как можно плотнее... Наденька брала меня под руку и мы шествовали, значит,
вдоль трёхэтажных, многоквартирных домов, вдоль светящихся во тьме окон: бо шибко уж рано темнело поздней осенью... и что-то я лепетал, лепетал безостановочно.


- И вот, я не понимаю, объясни мне... ты хотя бы в церковь ходила: почему допотопных людей не прощают,
Содом с Гоморрой сжигают, а современных маньяков не карает десница Божия?!
- Попустительство, - как-то так рассуждала Наденька.


- Нет, я это не понимаю, не понимаю... точнее я понимаю, конечно же, понимаю: тогда не было никакого, вообще, то есть, никакого выхода для души человеческой. Совсем, то есть, никакого.


Человек, то есть, рождался и с малолетства его начинали насиловать и развращать — как сейчас на Западе. Человек, то есть, не мог пойти ни в Православную церковь, да и вообще никуда. Родился в Содоме — значит будешь садомазохистом — потому что блуд именно к этому приводит, именно к этому. И именно это только было, именно это, и ничего более...


Допотопное народонаселение занималось, скорей всего,
тем же; плюс ещё и людоедство у них процветало с самого детства. То есть, просто вот, не было никакого другого исхода для души — кроме как в ад. Почему, собственно, и произошло — то, что произошло.


Но тот же наш Чикатило, или масса других — типа: Пичушкина, Головкина, Спесивцева, - как Бог дозволяет им творить те ужасы, которые они творят? Как это происходит? Почему не прервёт всю эту жуть?


Это я сейчас, кстати, и про себя; про то, что я ужираюсь до сумасшедшего состояния, и потом уже не ведаю, что творю в сумасшествии своём. Ты понимаешь, да? Если я каждый день, готов убить человека в определённой фазе опьянения;


и не то что готов, мол... а чудом каким-то человек избегает от меня гибели: благодаря своему проворству, скорости и слава богу — трусости! Как вчера это было с моим земляком.
- Ты хочешь сказать, что вчера ты, не только у нас отметился и отличился?


- Да, не только, - скрёб я свои внутренности опасной бритвой (так называемой «мойкой»); точнее совесть моя, меня скребла — за всю мою: низость, скотство, и ничтожество, - не только.


Чем я отличаюсь от этих маньячил? те, раз в несколько месяцев, созревают для убийства, а я каждый день. Те, для наслаждения убивают, а я даже не помню за что. Из каких-то там крошечных воспоминаний — типа того, что я мол, такой величайший, а какие-то черви, под моими ногами, ещё чегой-то там попискивают! 


Ну и чем я лучше этих всех маньячил?


Но я сейчас не про это, я сейчас не про это. А про то, как же Господь Бог нас всех терпит? Как Он не нашлёт на всех, на нас, какую-нибудь заразу, или инсульты с инфарктами — чтобы прекратился этот наш скотский пар-р-рад; парад то есть скотов — ну, хоть когда-нибудь!


Как, то есть, это всё происходит? Как Господь Бог терпит всё это?


Я с тоскою смотрел на светящиеся во мраке окна и думал, что за каждым из них, скрывается тёплая и уютная женщина, которая вокруг себя создаёт, своими лапками, всё это — тепло и уют;


и что чего там только нет — в том женском уюте — какой только ярмарки ценностей: и шторочки, и занавесочки, и тюли, и гардины; и задиночки, и подзорчики, и рюшечки, и гобелены, и скатерти и покрывала; и картины и статуэточки;


и конечно же вкусности, которых не перечислить; и всегда в их норке, пахнет какими-нибудь: конфектами и шоколадками, заливками и подливками, соусами и супами, котлетками и овощами, чаями и компотами;


а ещё безусловно: парфюмом, духами, помадой и косметикой, пудрой и лаком...


и всё это, всё-всё, растворяет в себе Любовь; Любовь как-то впитывает в себя всё это и тоже пахнет... и в Любви этой живут и комнатные цветочки, и игрушки, и плюшевые медвежатки и подушки...


и сама вся эта женщина — такая уютная и тёплая; такая мягкая и красивая, такая славная и любвеобильная...


За другими окнами живут мужчины и как же много там разнообразного творчества: и книг ими читаемых, и ими написанных; и картин ими любимых и ими сотворённых, и скульптур от деревянных до глиняных, и коллекций их любимых фильмов и пластинок — которых очень много и обязательно какой-нибудь музыкальный инструмент...


и походная одежда, и лыжи, и рюкзаки, и синтетическая лодка — с ПВХ покрытием, и всё что надо к лодке; и сапоги для рыбалки и путешествий, и разнообразнейшие рыболовецкие снасти, и велосипед... 


И вот, Любовь, Любовь, витает над всем этим: и над творчеством, и над искусством, и над тем, что уже есть в их норке, и над тем, которое ещё будет...


И как чудно всё это! смотреть на эти разноцветные окна
и радоваться за чужую Любовь, и получать от этих окон 
капельку их Любви...


Но это всё не для меня, не для меня, не для меня. Для меня один лишь ад — из которого я не вылезаю; одно лишь проклятие — как самому позорному и мерзкому созданию, который без конца и края предаёт Любовь.


Вот и сейчас мечтаю вновь ужраться водяры — чтобы уничтожить в себе и вокруг себя Любовь.


Заговорила Надежда и я ажни вздрогнул: ну, я тогда вообще от всего вздрагивал — так были перетянуты нервы.


- Тогда бы пришлось уничтожить сразу пол России, а по 
дальнейшему рассмотрению и всех остальных — потому что из-за их же проклятий и пьёт вся эта вторая половина — которых, то есть, сразу надо уничтожать.


Ты что же, серьёзно думаешь, что один ты в поле кувыркался?


Я, в своей жизни, много видела сумасшедших алканафтов; как ты знаешь, даже по производственной необходимости — когда работала в буфете при ресторане; но не встречала ни одного, из пьющих, у которого водка повышала бы интеллект, кто становился бы умнее от водки.


Так, у каждого конечно своя норма — для перехода в стадию сумасшествия; и поэтому кажется, что ни все мол уроды и придурки... но стоит этим мудрым-пьющим, ещё «накатить», как и у них наступает стадия раздвоения личности, или просто и коротко — шизофрения.


- Ты что же, думаешь мне от этого легче, что не один я здесь ур-р-род? - дрожал я.
- Да нет, я не про то. А про то, почему Бог, всех не уничтожает. Видимо, когда есть, хоть одна надежда... хоть один уступочек, хоть один приступочек — за который можно было бы ухватиться, пред падением в геенну огненную, до тех пор и живёт человек.


У того же самого маньяка — раскаяться в своих злодеяниях, перестать грешить, пойти в церковь... есть такая надежда? - есть.


И ведь действительно, многие из них, устав от того, что правоохранительные органы не могут их споймать — десятилетия! Измучившись своею совестью, сами начинают оставлять, на месте преступления, улики.


А там уж, когда в тюрьму попадёшь, там много проще встретиться с батюшкой и покаяться, и больше не грешить.
- А дети убиенные, не вопиют здесь об отмщении? - чтобы разорвали гада на куски! - трясся я.


- А дети убиенные, они ангелы на небе и они, естественно что, не вопиют.


Так же и пьющим алканафтам, есть уступочек и приступочек — перед падением в геенну — бросить пить и пойти в церковь.


- Пойти в церковь, пойти в церковь... - бубнил я. - В церкви нашей говорят, что бог наказывает. А ты же знаешь, что я, через Даниила Андреева, узнал, что Бог — это Любовь и что Он не наказывает.


И у меня, то есть, всё сошлось в этой жизни! Пазл сошёлся! Звёзды сошлись! И состоялся парад планет! - когда, то есть, всё это состыковалось и с моей совестью, и с тем, что меня так всегда отвращало от церкви: мол, припякут вас черти, окаянные! - так грозятся батюшки.


                22


В это время, мы подошли к моей любимой еловой аллее
и пошли по ней; до водонапорной башни оставалось, буквально, несколько шагов. Огромные еловые ветви, касались нас своими лапами и это как-то успокаивало нервную систему. Как-то успокаивало.


- А ты был в церкви? - спросила меня Наденька.
- Ну так, заходил, как турист.
- Ты слышал от батюшки, что: «Припекут!» - мол.
- Ну, как слышал? Не слышал, конечно же. В кино, разве только, в каком-то, старухи какие-то богомольные, так вещали. Ну, откуда-то это, они же взяли!


- Я не знаю, откуда они это взяли. Но батюшки так точно не вещают. Нет, про геенну огненную, они конечно говорят — в связи с тем, что всем надо каяться — иначе попадём мол, туда. Но я думаю, что сам ты это понимаешь.
- Что понимаю?


- Что надо идти к Богу и вместе с Ним как-то излечиваться от своих низких страстей, чтобы потом не остаться — один на один со своей совестью — после смерти; и со своими нераскаянными грехами — в которых ты не раскаялся: горение от своей совести — это и есть геенна огненная.


- То есть, всё таки, опять пришли к тому, что кто не пришёл в церковь, тому и геенна огненная!
- Ну, получается что так. Потому что, ты же не раскаялся.


- А я говорю, что это не так! Вернее Даниил Андреев говорит, что это не так. Потому что Бог — это Любовь, а не формальность. Пришёл, мол, в церковь, поставил галочку и значит Спасён!


Он пишет, что главное - это молитва к Господу — из того ада в котором человек находится; главное — это призыв Господа и тогда ангелы спускаются за ним в ад.


И совершенно даже не важно, в каком мире это происходит: в этом, или в аду. Бог, Он находится везде. Бог, Он присутствует во всех мирах!


- Ну подожди, подожди, как ты можешь молиться Господу, если ты не понимаешь, что ты грешен? Да, тебе хреново, тебе очень плохо, но ты не понимаешь даже из-за чего тебе плохо.


То есть, ты будешь призывать Господа Бога — в каком-нибудь аду — ну, потому, что да! в аду всем плохо; но даже не понимать, что там ты находишься — потому что не Любишь других людей.


Как ты, например, в пьяном состоянии кричишь: «Вы все черви! не достойные лобзать мою обувь!»


И как, то есть, Бог тебя Спасёт из ада, если ты считаешь себя нормальным. Ну да, молишься и причитаешь — потому что тебе плохо, но считаешь, тем не менее, себя нормальным — не уродом, то есть!


Ну, там, мол: «Любишь кататься, люби и саночки возить», «Любишь медок, полюби и холодок» - и т.д.


- Ну, ты конечно не можешь, чтобы не вспоминать — весь этот дурдом, всё это сумасшествие, - сетовал здесь я. - Ты же видишь, что как мне плохо...


Здесь ещё, всё дело в том, что я далеко не всё помнил, что происходило в угаре пьяном — например, вот эти свои перлы, я совершенно, то есть, не помнил.


- Но это правда, это всё было. Ты просто этого не помнишь. Но если ты продолжаешь пить, значит считаешь, что это нормально. Как же тогда ты выберешься из ада?


Даже с помощью молитвы. Если ты считаешь себя нормальным; и действительно лучше всех других.


Здесь подошли мы к водонапорной башне, которая плыла куда-то среди звёзд... и пошли к нашим любимым трём соснам, что находились рядом, и которые мы любили обнимать, прикасаться к ним, и стоять так подолгу: прижавшись и очищаясь так от негатива. Наденька где-то вычитала, что именно так надо лечиться — с помощью деревьев.


- Понимаешь? А когда ты конкретно указываешь на свой грех — в церкви; и хочешь от него избавиться с помощью Божией — это ж совсем другое дело.


Да ещё и берёшь, в свидетели своего греха, батюшку: перед которым будет ещё и позорно — вновь и вновь нарушать чистоту своей души.


- А самому дома помолиться никак нельзя? Тем более Иисус Христос говорил так, что поменьше красуйся со своими поклонами на людях и поболее молись в одиночестве — тайно. «И Бог видя тайное, воздаст явно».


- Это так и это хорошо, - Наденька уже стояла в обнимку с сосной, - но тебе эти молитвы — в твоём пьянстве — очень помогают?


Ты, по крайней мере, осознаёшь это своё самоуничтожение? Самоуничтожение своего молодого и красивого тела.


Ты хочешь бросить пить? или думаешь так с бодуна: «Любишь кататься, люби и саночки возить», «Любишь медок, полюби и холодок», «Что посеешь, то и пожнёшь», - и т.д.


- Нет, бросить пить я хочу. Кому ж охота не принадлежать себе — в невменяемом состоянии? - я тоже прислонился к рядом стоящей сосне.


- Люди так боятся стать сумасшедшими и не принадлежать себе, - говорила Надежда, - но то что пьянство — это добровольное сумасшествие — почему-то не понимают.


А в церкви, там не просто ты указываешь на свой низменный грех, на свою пагубную страсть и берёшь в свидетели батюшку; ты там ещё и причащаешься таинств Христовых; как сказал Иисус: «Приимите, ядите Тело Мое и Кровь Мою нового завета».


И вот, много легче будет, после причащения, тормозить в себе эти смертные грехи, низменные страсти.


Если сейчас, ты даже и не видишь в себе гордыню, что ты, мол, лучше других; и кричишь: «Чер-р-рви вы все!»
То там, бросимши пить, ты будешь и видеть эту гордыню и успешно бороться с нею: не становясь, то есть, сумасшедшим.


- Вот этого я не помню, я не помню того, что ты говоришь. Но то что считаю себя умнее других и лучше других — это, конечно же, да; особенно когда начитался Даниила Андреева.
- Ну и увеличивает ли это твою любовь к людям?
- Какая уж тут любовь, если все вокруг дураки и идиоты.


- А много ли у тебя счастья от отсутствия Любви?!
- Да какое уж тут счастье — с бодуна? Только ад и больше ничего. Одна ты лишь — лучик Света в тёмном царстве.
- Вот и я о чём. А ты даже не осознаёшь в себе эту гордыню. Вот почему надо идти в церковь и причащаться Христовыми таинствами.


- Ты знаешь, если бы Православные люди, не вытворяли того, что вытворяли, то я бы ещё подумал. Но когда Православная Русь, устраивает здесь революцию семнадцатого года — во главе с Лениным — который вообще-то венчался с Крупской в церкви; а потом пришёл к выводу, что религия — опиум для народа.


Да и все, поголовно, революционеры были крещёные: и те, кто разрушал потом церкви — ходили сначала в них и били челом. И поэтому, звиняйте дядьку, но твоя церковь не панацея.


- Не панацея, если подходить к вере формально, - Наденька соображала довольно таки быстро, - и все эти миллионы революционеров ходили в церковь, но в Бога не верили. А можно не вылезать из церкви и быть последней сатаной;


это когда подходишь к вере формально и приходишь туда исполнить, как говорится, свой долг; думая про всех: «Я мол, пощусь, там, то сё... а все эти остальные — это не пойми кто!»


В церковь надо ходить, чтобы очиститься от грехов — осознавая их! видя их! - что невозможно, если ты ходишь в церковь по каким-то другим причинам; например, потому, что так надо; тогда ты не увидишь своих грехов — даже если будешь причащаться Христовых таинств. Как-то так.


Мы помолчали слушая шум ветра в раскидистых сосновых ветвях. И шум этот успокаивал, успокаивал, успокаивал. Мы глядели на небо и звёздочки подмигивали нам сквозь сосновые лапы.


- И всё-таки я не совсем это понимаю, - как-то так думал я вслух, - идти в церковь и говорить батюшке — какое я дерьмо: и от этого, мол, всем будет лучше, - тут я пожал плечами, - совершенно, то есть, не понимаю.


- Да ты пойми, что ты сейчас даже не осознаёшь — от чего тебе надо лечиться. Да, тебе плохо, тебе очень хреново — с похмела, как говорится. Но почему с тобой это происходит? Почему ты мучаешься, без конца-без края, ты не понимаешь.


Что это всё происходит не из-за твоей алкогольной наследственности — на генетическом уровне, а из-за того, что ты не любишь людей.


Вот в чём основа! стержень, так сказать, вокруг которого вертится твоя вселенная: «Люди такие, люди сякие, - так рассуждаешь ты, - один лишь я хорош».


То есть, гордыня тебе указывает на то — какие же люди 
- твари! Эти бандиты, эти алкаши, эти паразиты, - и значит всё дозволено!


Ты же сам говоришь, что в мире, где все скоты и быдло; 
в этом скотском мире жить невозможно! Если жить с ними и работать, то надо, значит, самому становиться скотом. Так ведь ты рассуждаешь?
- Ну да, а разве не так? - удивился я.


- Да это значит, что в тебе гордыня, а гордыня — это самый страшный грех: который открывает ящик Пандоры и вся низость плещет наружу!


И ты не увидишь свою гордыню, пока не придёшь в церковь, не покаешься и не причастишься.


- И что же тогда я увижу — очень интересно.
- Ну, то, что ты пьёшь именно из-за гордыни: из-за того,
что не любишь людей и осуждаешь их.
- Ты хочешь сказать, что мне надо пойти на поклон к бандитам, к местной ОПГ и напроситься у них работать, и бить им челом в сладострастии?

 

- Я этого не хочу сказать.
- А что ты хочешь сказать? - настаивал я.
- Что надо как-то жалеть людей. Жалость, она тоже относится к Любви. Ведь родись ты, например, у мамы и папы этого бандита, ты думаешь, ты не стал бы таким как он?


- Н-н-н-ну, - помотал я головой, - у тебя и вопросики. Но я тебе отвечу. Мне претит скотство. Мне претит закон джунглей: где прав всегда тот — кто сильнее. Все внутренности мои восстают! против права сильного на добычу.


Всё нутро моё, восстаёт против скотства! что, кто быстрей урвал, тот и убежал с куском — это что-то от шакалов... и мне всё-равно — кто были бы мои родители — ежели мне, это всё, претит.


- Но если бы у тебя, были пьющие родители, то тебе бы, это всё, не претило. Ты был бы просто дебилом. У тебя  бы был недоразвит мозг. И такие мысли: о честности и порядочности — просто не шибали бы твоё серое вещество.


Здесь я покивал головой и как-то очень быстро согласился.
- Почему собственно, все хулиганы в нашей школе, были из неблагополучных семей — как это тогда называлось, - подтвердил я. - Да, пожалуй, если папа извергает из себя искажённые и уродливые сперматозоиды, то навряд ли получится хороший и здоровый мозг, с адекватной реакцией.


- Вот и я про что. И что тебе просто повезло, что ты родился у своих родителей. Но в нашем мире, обременённом: тьмою, нечистью, хаосом, болезнями, патологией, - как хочешь это назови; эти состояния: дебилизма, сумасшествия, - вполне обычное явление.


- Я тебя понимаю, я тебя понимаю, - мелко-мелко кивал я, - хорошо, всё-таки, иметь умную жену.


- Ну и теперь скажи, значит, можно ли их пожалеть? Ведь жалеют же сумасшедших людей — в психбольницах.


- Да, пожалеть, конечно же, можно. Но это же совсем не значит, что мне к ним нужно прийти и сказать — мне, мол, вас жалко. Не нужно ли вам, чем-то там помочь? Они же на это мне ответят: «Да, помощь нужна и для начала облегчи нам мошонки, причём в самой, что ни на есть, извращённой форме».


- Да я и не говорю, что тебе надо к ним идти и бить челом. Мы разбираемся с твоим алкоголизмом и с гордыней: откуда собственно это пьянство и проистекает.


И совершенно, значит, можно по иному взглянуть на мир, когда тебя будут окружать не скоты  и быдло, а больные люди. По другому ведь можно взглянуть на мир.


Например так, что эти больные, сумасшедшие - и так больны, и так ущербны, и так несчастны — как и ты же;
да ещё твоя ненависть и твои проклятия добивают их и делают ещё более больными.


Не лучше ли просто помолиться за них, чтобы попали в 
их головы, какие-то здравые мысли и они раскаялись в своих злодеяниях, и больше не грешили. Не кажется ли тебе, что даже, чисто с практической точки зрения — это будет для всех! - намного лучше (какие-то лучики Света в тёмном царстве) — нежели и дальше продолжать нагнетать и усугублять ситуацию.


Ведь ты пойми, что мысли материальны и если, например, материться при цветочке и посылать ему проклятия, то цветочек скоро завянет: причём изничтожается он до уровня ДНК и даже семена его не прорастут боле.


А ежели говорить при цветочке, что-нибудь хорошее и ставить соответствующую музыку, то он будет долго: расти, цвести и благоухать. Сие доказано учёными! и у меня даже есть такая книга — о силе воды, при которой надо говорить только хорошие слова — чтобы вода, то есть, не превращалась в отраву.


Вот тебе, чисто с практической точки зрения! - когда думать хорошо и мысли другим посылать здоровые — много полезней для человека, для здоровья его, нежели напротив.


- Подожди, подожди, но почему, чисто с практической точки зрения, не уничтожить этих скотов — своими проклятиями — чтобы как-то, без них, стало легче всем дышать, что ли...


- Да потому, что ты тоже состоишь из воды, как и цветочек, и тот негатив, который ты порождаешь, самого тебя же, и уничтожает: потому что, чтобы породить негатив, нужно самому стать негативным. Иными словами, проклиная кого-то, ты разрушаешь и уничтожаешь себя.


Вот тебе чистая практика и научная точка зрения.


Не надо думать ни о ком плохо, о всех только хорошо; в нашем случае жалеть бандитов и посылать им хорошие мысли: о раскаянии перед Богом и об оставлении своих грехов. Это, собственно и есть молитва — от которой всем будет только хорошо.


И ты наконец поймёшь, что когда ты не Любишь людей, то это гордыня — из-за которой ты только и пьёшь — потому что все вокруг скоты. А когда ты не будешь никого осуждать, а станешь таким же больным как и все, тогда и от гордыни ты станешь избавляться, и от пьянства. Но чтобы понять это, надо идти в церковь.


- «Таким же больным как и все...» - эхом отозвался я. - «Стать таким же больным, как и все». Как раньше ты говорила: «Половина России пьёт, а вторая половина их проклинает». И те, которые пьют, бухают именно по этой причине — из-за проклятий.


А я и проклинаю этих бедных и больных бандитов, и пью одновременно. Значит кто-то и меня проклял. Да почему кто-то... я даже знаю кто.


- В этом копаться не надо: кто там, перед кем виновен... все перед всеми виновны! - и всё на этом! Надо спасаться, - так говорила она, так она говорила.
- Да, надо спасаться. Но почему надо идти в церковь и каяться там? - когда я и так всё понимаю. Вот всё что ты мне говорила, я понял.


Здесь я подошёл к ней, обнял её сзади, прижался вместе с ней к сосне и положил свою больную голову ей на плечо.


- Таинство. Ты понимаешь что это такое? - таинство. Хотя, как это можно понять, когда это непостижимо. Тайна, она и есть тайна. Но только после причащения наступит ясность — в видении всех низменных страстей — которые тебя окружают. И ангел будет оберегать тебя от пьянства.


Хотя о чём я говорю... Ты ведь даже не крещёный.


- Это да, это да. Но зачем мне надо креститься, когда я и так всё понимаю. Вот, всё что ты мне говорила — я понял.
- Понять мало, - Наденька повернулась ко мне лицом и мы так и стояли прислонившись к сосне, - надо чтобы появилась защита от нечисти, а защита может появиться только после крещения и после причастия. Защита от бесов.


Потому что, как бы ты не понимал и какой бы ты не был умный, но бесы, всё одно, умней. Ну, сколько ты живёшь — по сравнению с вечностью? - всего ничего. Комариный писк. Комариный писк — сколько бы не жил здесь человек.


Это очень мало — по сравнению с вечностью. А они здесь живут миллиарды лет; и то есть, по любасу умнее.   
Они — это бесы, на все твои понимания и решимости, отвечают так: «Зарекалась курочка, дерьмо не клевать».


И вот, по зёрнышку, по зёрнышку, начинают тебя подначивать на новую пьянку; в том числе и во сне. Мол: «Да что там... живём один раз; всё одно ведь все сдохнем; кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт», - и т.д., и т.д. до бесконечности.


Пока ты снова не будешь жаждать ужраться — потому, что защиты ведь у тебя нет. Да ещё вдобавок на тебе проклятие.
- Это да, это да. Получается что ж? У меня, значит, нет выхода?


- Выход есть. Поедем вместе в церковь и будем креститься.
- Креститься, креститься. Ты хочешь сказать, что без этого меня Бог не Спасёт?! - в которого я верю и которому я молюсь.


- Да дело ни в этом, - Наденька смотрела на звёзды и лицо её было одухотворено от света звёзд. - Бог, в конечном итоге, всех Спасёт — потому что Он — Бог Любви. А может ли Любовь не спасти хоть одну мучающуюся душу? - которая молит её о Спасении.


Любовь всех излечит и всех Спасёт.


Но через что тебе придётся пройти? Ты и так уже многие лета не вылезаешь из ада. И вдобавок, всё идёт к тому, что ещё больше усугубится — когда ты кого-то убьёшь и попадёшь в тюрьму. Ты чувствуешь к чему это
всё идёт?


- Это да, это да, - здесь я отошёл от неё и стал ходить вокруг сосен, подцепляя на свои сапоги ворохи облетевшей листвы, - но неужели действительно все Спасутся?
- Спасутся все — кто молит Любовь о Спасении, кто молит Бога о Спасении, - вещала она. - Понятно, что кто не хочет Спасаться — тот Спасаться не будет. Не будет же Бог нарушать его свободу воли.


Здесь, - как пишет Даниил Андреев, - свобода воли нерушима. Но я, почему-то, сомневаюсь, что кто-то бы пожелал идти дальше в терзания и мучения — когда вот оно! Спасение!


Хотя кто-то же в этом аду обитает; кто-то же живёт.


Вот ты, например, зная обо всех своих предстоящих муках и об аде — который тебя ждёт; ты всё одно залуживаешь молочко от бешеной коровки.


Хотя есть ведь альтернатива, есть ведь другая дорога: пойти в церковь и Спасаться там. Но ты выбираешь ад.


- И ты хочешь сказать, что поэтому — нет мне прощения?
- Но кто-то же в аду живёт, - так говорила она.
- Но подожди, подожди, - противился я, - но я же молюсь Богу о Спасении.


- Вот это хорошо. Вот это хорошо, - лицо её, в свете звёзд, было совершенно белым. - Но ты согласись, что пьянство твоё и сумасшествие — оно усугубляется.
- Становится, то есть, хуже? - я здесь начал напряжённо
вспоминать. - Не знаю. Трудно сказать. Был ли я раньше
умней — я не знаю. Скорей всего просто, это так всё и идёт. Какие-то страдания, без конца — многие лета.


- Вечные муки, ты понимаешь? - она смотрела с тревогой. - Может быть те, кто не бросает пить, в ком побеждают эти бесы; на том свете так и продолжают эти вечные мучения? Ведь кто-то же живёт в этом аду?


Быть может те, кого бесы так и угомоняют, такими разговорами, мол: «Любишь кататься, люби и саночки возить», мол: «Любишь медок, полюби и холодок»; «Такой, - мол, - закон жизни; за всё в этой жизни надо платить. Мы тебе кайф, ты нам муки» - всё, то есть, сходится!


У бесов много неоспоримых логик. Правда всё это враньё; любые кайфы они, в конце-концов, отбирают; просто грабят.


Гении зла, что ты хочешь. Они жили здесь всегда. И с ними спорить не берись.


- Но я же молюсь, - шуршал я листьями.
- Вот это хорошо. Вот это хорошо, - Надежда улыбнулась. - Это, всё-таки, в самом нижайшем аду, единственное Спасение — это только молитва — обращение к Богу: потому, не пойдёшь ведь там в церковь и не причастишься. В аду таких радостей нет.


И тем не менее, выход из ада есть — благодаря молитве: об этом пишет и не только Андреев, но и много кто другой. Та же древнейшая «Книга мёртвых» -
об этом пишет; до библейская, то есть, книга.


Молитва — это очень хорошо.


Но я просто к тому, а зачем до этого доводить? Зачем до этого доводить? Зачем доводить до этих мучений? Не устал ли ты мучиться? Не устало ли твоё сердце мучиться?.. Вот ведь я о чём.


- Что да, то да, - руки я сделал за спину, так и ходил шурша листьями, с руками за спиной, - от ада очень устаёшь. Кажется, что прожил миллионы и миллиарды лет. Время ведь в аду останавливается.


Я ещё помню до алкоголизма, до того, то есть, устал жить, что больше, то есть, никак уж не хотел. Никак уж не хотел.


Там у меня тоже был ад, хоть и без наркотиков. Я к наркотикам-то пришёл из-за того ада, - но сейчас вдаваться в подробности я не хотел.


- Ну вот видишь. Ну вот видишь, - Наденька смотрела на меня с болью в свете звёзд. - Как твоё сердце только выдержало всё это? Как только выдерживает все эти муки?
- Это да. Это да, - кивал я, - что правда, то правда. Каждый раз думаю, что: «Ну, вот сейчас-то, оно не выдержит». А оно ничего... молотит и молотит. Хоть конечно и с перебоями... мерцает там...


И по-моему, это происходит только с Божьей помощью. Только с Божьей помощью.


                23


Я так всё ходил, ходил у сосен, напряжённо о чём-то думая и наконец выдал:
- Помнишь я резал вены? - потому что не в силах больше жить в своём скотстве. Так вот, тогда, кто-то просто вышвырнул меня из ванны. Ты представляешь? Кто-то просто вышвырнул!


Сначала мне, то есть, стало страшно так... что это не передать словами... такая, то есть, жуть меня охватила, что я даже обделался в ванной... и когда вылез из неё — весь истекающий кровью... то просто почувствовал, как Кто-то взял меня, голого и швырнул в дверь.


И я собою выбил дверь и растянулся на полу - весь обделанный.


И вот, лежу я голый на полу, на животе, зажамши разрезанную руку в локте — чтобы не истекать кровью... И по-моему матушка, прибежавшая на этот грохот, вытирает меня обкезанного полотенцем...


Ну, я тогда был шибко пьяный, чтобы совсем-то, что-то понимать.


Выбежала, по-моему, бабушка из своей комнаты, запричитала. И вот, такая картина Репина «Приплыли».


Но странно здесь ещё и то, что несмотря на всю дикость этой сцены: только что, то есть, я был нормальный; ну, как нормальный? - полунормальный — в обычном своём, пьяном состоянии;


и вот, уже валяюсь голый в коридоре: весь мокрый, в крови и в дерьме...


Несмотря, то есть, на всю эту дикость, женщины мои, вели себя очень слаженно и споро: и обтеремши меня, значится, они перемотали мою руку какими-то тряпками, уложили на мой матрас — на полу; и на следующий день, ни словом, ни полусловом, даже не обмолвились о всей, об этой, жуткой сцене.


Конечно, матушка моя такой человек, что когда происходит что-то экстраординарное, не лезущее ни в какие рамки, ни в какие, то есть, ворота, ни в какие, так сказать, двери — событие! экстравагантнейшее, эт-т-та, 
до неприличия! эксцентрическое, кря, до самых до печёнок и селезёнок! -


то она сразу же говорит: «Так, всё! сразу же забываем это всё, сразу же забываем!»


Ну, человека же, в подобных ситуэйшин, тянет обычно поорать! повозмущаться! посыпать голову пеплом, разодрать на себе рубаху и желательно, не один день чтобы — пообсасывать эту тему.


Матушка же моя, на всё на это, говорит: «Забываем! сразу же забываем это всё! как и не было никогда!»


И это, такой вот, один из её плюсиков.


Но, как говорится, не до такой же степени! А тут вот, именно до такой, именно что до такой!


И бабушка, главное, молчала. Никто и ничего! как и не было ничего.


И понятно, что бабушка прожила весь двадцатый век и такого насмотрелась от этой расшиперившейся цивилизации, что дальше просто некуда. И то есть, она в её возрасте, вообще, то есть, ни на что уже не реагировала — кроме хлеба.


Но всё одно, всё одно, всё-равно... как-то это всё... Вот, не было ничего и всё тут.


Это когда, помнишь, ты пришла на следующий день и стоишь под окном кухни, а я полез с перебинтованной тряпками рукой, тебе форточку открывать — чтобы позвать значит.


Так вот, тогда это было, то есть, ночью — до того как ты пришла. Я почувствовал просто, как кто-то, Кто-то — более сильный и мощный, и властный — схватил меня и вышвырнул из ванны! а до этого напугал так, что я обкезался — хотя только-только был полон решимости уйти из этой жизни; и ничего не могло меня свернуть с выбранного пути! Такие вот дела.


И кстати, шпингалет в ванной — такой, как ты знаешь, не слабый: с одного, хорошего пинка, его не выбьешь; а тут, меня швырнули в эту дверь так, что я своим телом, выбил её. И шпингалет отлетел!


И вот, вопрос: кто же меня вышвырнул из ванны? И кто же не захотел, чтобы так отвратительно закончилась моя жизнь? Ведь явно же не бесы!


Наденька смотрела на меня во все глаза и только кивала головой.


- Тогда кто?! - продолжал я. - Неужели бог-судья — который покарает неверных! Ну, так вот же, господа! - удобный случай! Подонок, который нигде не работает, живёт на бабушкину пенсию; и из-за его вечного пьянства, бабушке не достаётся денег на хлеб! потому что внучок! пропивает пенсию.


Кроме этого, этот подонок, напивается кажинный день до сумасшествия и с ножами бегает за людьми.


Ну, вот же! Удобный случай! Избавиться от этого скота!
И спасти заодно ни в чём неповинных людей.


Когда этот гад, ещё и распластал себя бритвою: пренебрёг даром Божиим! и ещё, и сам не хочет жить! Ну, вот же! все карты в руки богу-судие. Чего же ещё-то надо?!


Пусть справедливость восторжествует! и пусть, этот гад, сдохнет в своём аду! и живёт в этом аду — до бесконечности! Ведь всё же справедливо! - не так скажешь?! - я остановился против Наденьки.


- Бог видит, как тебя, без конца и без края, дурят бесы — потому что ты глупый; и как ты не хочешь жить в этом скотстве. Он видит твою душу, - так молвила она.


- Значит Бог есть! и Бог — это Любовь, а не судия строгий! - так патетически воскликнул я. - Иначе не был бы живой ни единый маньяк и я в том числе! Мы, то есть, подонки! - и являемся одним из доказательств того, что Бог — это Любовь.


- Конечно, пути Господни неисповедимы, - так ответствовала она. - Понимаешь? Он видит будущее. Он видит, кому что полезно. Кому полезно дальше жить — полезно для его души... а кому лучше прервать жизнь — потому, как бы не было хуже.


Глупые люди, в связи с этим, рвут на себе волосы: почему, де, ушёл мой ребёнок и т.д. А это было бы хуже для его души — если бы он жил дальше. Надо просто довериться Божеской мудрости и больше ничего. Надо просто довериться Богу и не роптать.


Бог, всё и для всех, делает как лучше.


Это в связи с этим и сказал Христос, что ни один волос не упадёт у человека с головы без воли Божией. Только не надо думать, что в этом мире всё происходит по воле Бога — это одна из ошибок и непонимание Божества.


Ведь пьёшь ты, например, водяру — не по воле Божией, 
а по воле бесов и по своей воле. Воля Бога, в твоём алкоголизме — это Спасать тебя — без конца и края: если есть у тебя хоть один уступочек — за который ты сможешь зацепиться.


Воля Бога — с помощью совести и твоего сердца — выводить тебя из твоих заблуждений. То есть, всё что полезно для тебя, всё это происходит, да! по воле Божией. А всё, то есть, что вредно для нас, всё что для нас яд и отрава, - всё это происходит уже по воле бесов и по нашей собственной воле.


Я покивал головой.


- Ну, это да. То, что воля бесов — это один негатив — это да, - так рассуждал я, - всё враньё и ложь: и кайф, и справедливость.


С кайфом они нас обкрадывают так, убавляя его, в чём бы то ни было... и чем дальше — тем больше; что вроде бы справедливая фраза: «Любишь медок, полюби и холодок» - в конце-концов приобретает такую форму: «Один лишь холодок и ничего кроме холодка — навеки-вечные» - а «медок» - их, так называемый, кайф — используется лишь для заманухи глупышей. И всё на этом.


Но неужели и наша воля, собственная, направлена только на негатив? Ведь, всё-таки, когда мы идём к Богу, по своей воле — в ту же церковь, или когда молимся — это воля позитивная.


- Ну, это так, да, когда человек идёт к Любви; когда он кого-то лечит, спасает — это безусловно позитивная воля, - согласилась она. - Но я бы здесь так сказала: когда человек начинает внимать музыке небесных сфер;
когда начинает чувствовать в себе Бога.


То есть, всё что есть положительное в человеке — это от Бога, а всё что отрицательное — это оттуда — из ада.


- Да, интересное, всё ж таки, создание человек, - радостно подхватил я, - эдакий приёмник — внимающий всем сферам. На какую волну настраивается, то и начинает глаголить, то и начинает видеть.


Причём, вплоть до того, что ничего уже другого и не замечает. На своей, как говорится, волне и видит только то, на что его приёмник настроен.


Смотрят, то есть, на одно и то же — на тот же уютный скверик: и один видит в нём чудное явление природы, другой, место, где можно посидеть на скамейке и отдохнуть, а третий — хорошее место для ограбления и нападения — безлюдное место, и т.д.


Но Бог как-то, к этим негативным и сумасшедшим ребятам, пробивается: через сердце, через совесть. Как-то сдерживает их от преступления.


Мы просто, сейчас с бабушкой, читаем «Преступление и наказание» - это ж через какую слабость, через какую мерцательную аритмию — когда сердце лупит не пойми куда и не пойми как... пришлось пройти бедному Родечке — прежде чем он, поднял топор над старушечкой.


Уж ведь, вроде бы, уговорил и угомонил свою совесть — через то, что бога, де, нет. А раз бога нет, значит и всё позволено — потому, что сильный человек, не обращает внимания на всякую шелупонь под ногами — типа мерзких старушечек.


Он просто обогащается для того, чтобы в будущем! открыть, де, бином Ньютона и спасти девяносто девять девственниц от проституции.


Зарубить двух-трёх гадких и вонючих старушек, чтобы в будущем, на их естественно деньги, спасти девяносто девять благоухающих и ароматнейших девственниц! - это ли не арихметика — в пользу настоящих «добрых» дел.


Ведь ясно же, ясно! что нищий — кому же он поможет? - если он нищий. Живёт себе непонятно зачем и почему,
оскверняя, как говорится: юный зрак, юный взор, девственный взгляд — незамутнённых: янтарных, изумрудных, смородинных ли глазок... не говоря уже о небесных, васильковых глазках!


Наводит, короче, лишь тоску и отвращение.


Но помойся он, приоденься, ароматизируйся — на деньги гадких, зарезанных старушек — так он ведь потом и не токмо, дескать, девяносто девять девственниц спасёт, но и других дел, добрых, наделает целую кучу! Вот ведь, где арихметика!


Но сердце, сердце, сердце...


шарахало так в его груди, так молотило, так мерцало — не в ту степь... что он лишь слабел, потел, дрожал, пыхтел и еле-еле что не падал, а как-то ещё удерживался на ногах.


Такого, то есть, в его логическом раскладе действительности — никак, то есть, не было.


Да и потом, невзирая на то, что он перешагнул и через совесть, и через сердце... Даже потом, он что? правильно распорядился деньгами? Да нет конечно. Он их просто запрятал и даже к ним и не притронулся никогда.


Он просто сошёл с ума и больше ничего. И это потому, что он ушёл от Бога. А там, где нет Бога, там одно лишь сумасшествие.


Вот тебе и вонючая, и мерзкая старушка. Вот тебе и гениальные замыслы, и высшая логическая математика. А там, где нет Бога, там сумасшествие.


И то что мы не одни против ада — это конечно радует. Что Бог нас и остерегает, и контролирует, и не пущает туда — куда нам не надо. Это ж какой силой воли надо обладать, чтобы переть против рожна. 


Зато как просто и легко живётся тем, кто настроился на волну Любви и Спасения; с помощью Божьей, конечно же, с помощью Божией. Ведь на этой волне — одна лишь Отрада, одна лишь Благодать и Благолепие; и чтобы не происходило в жизни — одно лишь счастье.


Ну, потому что — да! «Что посеешь, то и пожнёшь», «Что посеешь, то и пожнёшь» - и если твои посевы — Любовь и спасение других, то вот и всходы соответствующие идут.


Была ли несчастна Сонечка Мармеладова, которая последовала за Родионом на каторгу в Сибирь? Да нет конечно! Когда путеводная твоя звезда — Любовь к людям: сначала к своим сёстрам, к отцу, к мачехе, - когда занималась проституцией; потом, когда пошла с Раскольниковым на каторгу, молясь Богу.


О нет! когда путеводная твоя звезда — Любовь — тогда везде тебе хорошо и всегда тебе хорошо. И Бог всегда поможет — когда сердце стучит в унисон Его волне. Когда в унисон Его волне — тогда везде хорошо.


Сколько может быть счастья в том, что просто проснуться, что ты живой!.. что у тебя ничего не болит!.. Ни как у меня — одни страдания каждый день -
посему молюсь Богу и мамоне.


А тут, ничего не болит! И ты помолишься Богу и сядешь у окошка и созерцаешь какие-то берёзки под окном.


Так вот же оно — счастье! Сидишь и наслаждаешься... а впереди ещё целый день Отрады, где ты будешь ходить, 
кому-то помогать... и твоё сердце будет всё время биться с Богом в унисон... Вот же где счастье!


Как ещё говорят: счастье — это отсутствие несчастья; а это не совсем так; счастье — это когда ты с Богом и идёшь по Божеской дороге Любви — тогда у тебя отсутствует несчастье.


Я помню Варлам Шаламов, сидящий в каких-то бесконечных Сталинских лагерях, поражался верующим людям. Как можно, де, в лагере, где нет: ни еды, ни тепла и одно только насилие, и болезни; как можно быть счастливым — какими были сидящие с ним священники и просто верующие люди.


«Как это возможно?..» - поражался он. «Так мы же с Богом, - отвечали ему. - Что тело... тельце, сегодня живо, завтра нет; тело — пустяки. А вот, душа наша с Богом, где вечное счастье...


Ты только пойми, - талдычили ему, - мы в вечности с Богом. Нас посадили за веру и мы страдаем за веру. Да ведь нет большего счастья — чем пострадать за веру. Нас Бог, - говорят ему, - ждёт на небесах; и мы видим нашего Бога и молимся ему.


Благодарим за то счастье, что нас окружает: денёк вот настал серый и скучный, а мы радуемся, что Бог наградил нас ещё одним днём!


Погнали нас на работу — в такую рань, а мы радуемся — потому добываем для страны золото! Чтобы мы, то есть, здесь не делали, а страна не может без нашего колымского золота: ни танки построить для борьбы с фашизмом, ни солдатиков наших вооружить и накормить, - ничего без нашего золота не может сделать страна.


И как же нам не радоваться?!


Уркаганы нас пинают, ну, значит, сами виноваты: плохо двигаемся — медленно, а урки отвечают за выработку.


Худеем всё больше и больше, и уже сами тощие как лопата; и все мы уже доходяги... а мы радуемся — потому скоро умрём! скоро к Богу! Пострадамши за Бога; отдавшие всё что могли, чтобы вооружить нашу Армию — для борьбы с фашизмом: намыв, то есть, золота — сколько могли...


и это ли не счастье?!


А сегодня ещё и солнышко проглянуло!


Ну нет, Варлам, так нельзя жить, как ты: чтобы не верить в Бога и никого не Любить; так нельзя, Варлам».


И вот, значит, молятся, крестятся на лиственницу — засверкавшую, засиявшую так, под солнцем!.. и молятся причём, со слезами на глазах от счастья... ну, потому что не на что больше в лагере-т, на Колыме, помолиться; ежели только на кедрач — на кедровый стланик (так его, опять же, не видать под снегом).


«Да где ваш бог?! - в урках что ли, что заставляют вас работать? - возмущается Варлам, - или в охранниках — что только и мечтают, чтобы вас пристрелить!» - «Ты не 
понимаешь, - отвечают, - Бог, Он везде!.. ты только подайся к Нему: через совесть, через сердце своё; и вот,
Бог будет с тобой».


И глядя на ошалевшего Варлама, добавляют: «Ну, откуда берётся твоя совесть?» - «Совесть, совесть, - бурчит Шаламов, - где вы видели эту совесть? - у бандюганов что ли?» - «Мы про твою совесть спрашиваем».


«Моя совесть осталась дома, - морочит он, - где сыто и тепло. И бабушка напекла оладушки. И вот, оставить оладушки сестре — после работы — там совесть просыпается.


А здесь, где мы едим какие-нибудь вкусности — перепавшие случайно — на глазах у умирающих от голода людей; какая может быть здесь совесть?» - «То есть, ты хочешь сказать, что твоя совесть, зависит напрямую — от набития желудка?»


«А что разве не так?» - поражается Шаламов. «У нас нет. Какой бы ни был грешный человек, но совесть всегда подсказывает — где он не прав - когда так, поступать нельзя.


И пусть голос её был очень слаб — в связи с сумасшествием человека — но через много лет, когда сумасшествие останется позади и человек обретёт более-менее нормальный облик, совесть снова вернётся
к нему и расставит все точки над i.


Рано, или поздно, но человек поймёт, где он был не прав и поступил по скотски.


Мы никого не осуждаем, мы живём сейчас в сумасшедших и скотских условиях — где все сумасшедшие и больные люди. Мы про совесть, которая 
рано или поздно придёт и надо будет отвечать ей: почему ты не смог избежать скотства? и почему не избежал сумасшествия? Ты с этим ещё не сталкивался?!»


«Вы знаете — нет!» - «Ну, какие твои годы, - ответствуют ему, - ещё столкнёшься. И надо будет совести отдать всё, как говорил Христос: «До последнего кодранта» - расплатиться, то есть, полностью; и через болезни, и через муки совести: через то, как она грызёт и выжигает дотла.


И дай Бог, молодой человек, чтобы всё это произошло на этом свете, а не в аду. Дай Бог вам прийти к Богу.


Так вот, объяснения совести, с научной точки зрения — нет и не будет никогда. Объяснение совести — только Бог».


«Наговорите сейчас тут, бочку арестантов!» - бурчит Варлам и уходит. Он ещё молод и похоже, что не сталкивался с совестью и не думал о ней; да ещё и живёт в сталинских лагерях — т.е. в аду — в сумасшествии; сам являясь сумасшедшим: в этих условиях, совесть, конечно же говорит, но очень тихо... очень тихо.


                21


- Как всё-таки ты рассказываешь, - восхитилась здесь Наденька, - я просто вижу, то о чём ты говоришь, просто вижу!


Это я всё к тому, какой же ты талантливый, молодой человек и тебе, то есть, надо писать, сочинять стихи!.. но никак, то есть, не бухать; никак, то есть, не пить. Это
вообще, так тебе не идёт — когда ты пьёшь.


- А что, есть такие, которым пьянство к лицу? - удивился я.
- Да сколько угодно; правда лица их, трудно назвать лицами.
- Да! - продолжал я понравившуюся тему, - а если я буду сидеть с пером и бумагой, то это мне шибко пойдёт?


Надежда молча мне кивала:
- Ну, ты поверь, что когда ты мне рассказываешь, чтобы-то ни было, я это всё вижу. Всё вижу! Прямо магия какая-то! - восклицала она.               
- Да, я любил раньше порассказывать, да и сейчас люблю, - любовался я нашими соснами плывущими по звёздному небу. - Ночи напролёт, рисовал я раньше комиксы: разные там рисунки — на одну и ту же тему.


Так что, вот это видение: бумага и перо за ухом — это было у меня, почти все ночи напролёт, да ещё и днём. Хотя днём я обычно отсыпался.
- Но я видела твои рисунки; не скажу что это фонтан, или шедевр. Так, на уровне младших классов средней школы.


- А я с тобой и не спорю, - кивал я, - тут дело вообще т.е. было ни в этом — ни в отточенности рисунка... а в создавании каких-то своих, необычных миров; как ты говоришь: «Я вижу то, что ты рассказываешь» - так я видел то, что я рисовал.


Я до того, то есть, погружался в те миры, что просто не мог, совершенно, из них вынырнуть. И когда наступало утро, и нормальные люди собирались, этим хмурым утром, на работу и в школу...


мне было так тошно, даже на это смотреть — после моих-то солнечных берегов, изумрудных волн, пальм и белого песочка... что не опишешь даже в словах.


Когда же самому мне, с утреца, надо было кудай-то идтить — на работу ли, в школу... то это было равносильно казни: каждый мой шаг и движение — было движением на эшафот. Не говоря уже про общение и про всё остальное.


Так вот, как-то: ненароком, исподволь, невзначай, потихоньку-помаленьку, я переселялся в миры своих видений и фантазий; и чем дальше, тем больше... и право, выходить из них, в нашу трёхмерку — эт-т-то конечно была — та ещё: засада, граната, тоска и безнадёга...


Я просто это к тому, что благодаря этим рисункам, я как-то научился видеть сам! - то о чём рассказываю, верить в это! А когда ты сам веришь и видишь — то о чём рассказываешь, то и слушатели твои начинают это же самое видеть.


- О как бы я хотела, чтобы ты, у меня, был писатель, или поэт... я бы тогда ласкала тебя бесконечно... - Надежда была в восхищеньи.
- Да, был я раньше из этой оперы — пера и бумаги; так что ты истину увидела. И надо, похоже, снова к этому возвращаться: нет мне, без моего творчества, в жизни счастья.


- О как бы я хотела!.. я бы просто залюбила тебя тогда, залюбила...


- Я помню: учился я тогда в школе и дед приносил мне пачки этих бумаг... Он тогда работал бухгалтером и не знаю уж, откуда у него бралась эта бумага: может бракованная была какая-то...


Ну, потому что дед был кристально-честный человек и за жизнь свою, не взял даже чужого гвоздя. А бумага была действительно, какая-то темноватая, ни первой, так сказать, свежести; видать вышедшая из употребления — просрочка.


Но мне-то, эт-т-то было ничего! как наркоману, всё одно
чем ширяться — лишь бы торкало; как алкашу, без разницы что пить — лишь бы по мозгам шибало. Так мне было по барабану, с какой бумагой выходить из этого мира: с тёмной, или серой...


Я был творческий наркоман и всё остальное мне было фиолетово... Я алкал: выйти, уйти, сбежать из этого мира, - и я сбегал — всё-равно с какой бумагой.


В трёхмерном у меня оставались: невыученные уроки, не пойми какие успехи в школе: я перебивался как-то - с тройки на двойку и обратно — по всем предметам; и мог закончить восьмилетку только благодаря великому терпению учителей.


В трёхмерке оставалась шпана, которая трясла с меня деньги — как с Бур-р-ратины и могла запросто убить меня — за какие-то не оказавшиеся у меня десять копеек: ударом поддых, или ударом в челюсть — с таким подгаданным моментом, чтобы я летел вниз головой — с лестницы и бился телом обо все ступеньки;


и то, что я пока не торкался головой о бетонную ступеньку — со всего маха — ну, эт-т-то только благодаря моему ангелу, в которого я тогда, кстати, не верил и считал, что просто повезло.


В трёхмерном оставался пьяный и сумасшедший отец, который, что выкинет в следующую минуту? - всегда оставалось сюрпризом: ну, сумасшедший, что возьмёшь... Нет, так-то он был умнейший мужчина — с двумя высшими образованиями, но как подзашибёт... так святых выноси.


В трёхмерке оставался действительно сумасшедший дед: ну, он был несколько раз контужен на войне и поэтому периодически лечился в сумасшедшем доме.


И вот, сделать из какой-нибудь дряни — типа: не туда поставленной чашки, или не одетых в резиновые сапоги
шерстяных носочков, или каких-то ни тех произнесённых слов — как ему показалось... трагедию Вселенскага масштабу!!! - в этом он был непревзойдённый гений.


Именно трагедию вселенского масштаба — из-за козюли, случайно оказавшейся на носу, или чиха — непонятно откуда взявшегося у меня.


И вот, уж казалось бы, да? ну, уж ничего не высосешь из того, что ктой-то там, гдей-то чихнул... а он высасывал, а он высасывал!


Начинал он это всё тишайшим голосочком, потом постепенно так, постепенно, минут через пятнадцать, доходил до громоподобного! обвинения всех и вся!.. после вновь утихал — потому громоподобно, долго-т не протянешь, а психоз надо было продолжать часами. Потому лекция, как это называла бабушка, продолжалась именно часами.


Ненадолго он эдак замолкал, обдумывая с какой бы стороны ещё обсосать эту тему; и вот, обдумав, начинал 
по новой — тихим голосочком, постепенно, постепенно
эдак нагнетая.


И вот, эдак-то, часа через два, через три, доходил до такого исступления, что с истерическим криком: «Пойду топиться!», или просто: «Утоплюсь в проруби!»
- выбегал из дома; и в связи с тем, что плавать дед не умел, то есть, абсолютно — угроза эта была довольно таки реальна.


Но сумасшедшим людям, очень помогают простые прогулки на природе: в том смысле, что успокаивают, переключают.


И вот, нарезав по нашему пригороду километров пять-десять, часа через два, он возвращался; причём совершенно даже с другим настроением. И снова был: тихим, мирным, интеллигентным человеком — чтобы не происходило вокруг него.


И этого психоза, ему хватало на неделю. То есть, в дальнейшем, неделю можно было быть спокойным и не ходить по струнке: опасаясь начала лекции, начала психоза.


Всё это оставалось там — в трёхмерном. Я только устраивался поудобнее: на диване, на веранде, - если я в это время жил у бабушки с дедушкой; или на кровати возле окошка, если в данный момент я находился в квартире — у матушки с отцом.


Укладывал поуютнее листы на коленях и начинал шуршать карандашами...


И всё!!!


Я уже плыл по морю-океану, в неведомые дали, в сказочные страны и ветер хлопал парусами на моей шхуне и гудел в вантах. И палуба качалась под ногами — потому что штормило;


и я шёл по этой палубе, как влитой: не хватаясь, то есть, за весь такелаж, за все снасти — как подорванный, а чувствовал себя на судне, как дома — как у бабушки на печке.


И ветр швырял мне в лицо капли солёных брызг, летящих от валов, разбивающихся о форштевень — о нос парусника.


И это была нирвана, это был кайф от моего наркотика.


И чем больше я шуршал карандашом по бумаге, тем больше жил в этом мире: грёз, фантазий, эфирных, эфемерных созданий... эмпиреев...


И тутошнего, земного мира, для меня просто не существовало. О как же я был счастлив! мой парусник летел, я был капитан этой шхуны и те земли — которые нас ждали, они были, то есть, до такой степени необычайны, что могли пригрезиться только в счастливых снах и мечтах...


И на одном из островов, сбывались наши заветные мечты — если мы произносили вслух заветное заклинание. Ни у всех сразу — в одной куче. О нет!


Каждый, после произнесения заклинания, отправлялся в тот мир — в который он хотел. И всё это подарила нам птица Гамаюн, которая открыла это заклинание — за то что мы спасли её из вечного плена тёмной пещеры. И спасли мы её только благодаря моей отчаянной команде, моим храбрым воинам.


Да и всё бы хорошо, так бы мы и остались на этом острове — на веки-вечные!.. но дело в том, дело в том, дело в том, что наши родственники, наши родственники, наши родственники...


у кого-то это были: больная мать, или бедная жена с детьми, старый ли отец, сестра, - да много кто: кто без нашей помощи, то есть, никуда.


А волшебство этой птицы Гамаюн, сбывалось только на этом острове. То есть, да, ты мог, например, жить здесь
и со своей женой и детьми, но только здесь. А за пределами острова, её волшебство не распространялось; там, в трёхмерном мире, как жила твоя супруга бедной, так, то есть, в этой бедности и страдала до конца своих дней: не в силах излечиться от неисчислимых болезней. 


Был у нас правда один герой, из экипажа, которого вообще, то есть, ничего не связывало с Большой землёй: ну, такой вот, сам себе режиссёр, ни кола, ни двора, ни кобылы, ни кота, ни сродственников — никого!


Так вот он, какой заказал себе мир, в том и остался жить навеки: вроде бы со своей яхтой, с дальними путешествиями и со своей любимой...


А нам-то грешным куда? И допустим даже так, что здесь, в том мире, в котором ты заказал, вся семья твоя живёт в нирване — в мире и согласии — не бедствуя ни
от каких бед; а там, где жили они на самом деле, родители твои погружались всё больше в маразм — а разве возможно, в том трёхмерном мире, жить детьми? Жить, не отвечая за свои поступки, жить, надеясь на доброго дядю.


Нет, это возможно, когда есть деньги, а когда их нет? Без денег, как говорится, кашу не сваришь; а откуда у выживших из ума людей — деньги?


Пробовали ещё и так, что заказав у птицы золота, и драгоценности, отчалить... но, опять же, волшебство действовало только на острове, а не за его пределами: так понемногу, помаленьку, настал крах — всех наших идей.


Общаешься, например, ты со своей здесь любимой, ставшей покладистой и не стервозной — как на Большой земле; и рад ты всему, и каждому дню своему — на какой-нибудь чудесной вилле с бассейном...


и вдруг, значит, как шарахнет в темя: А как там, на самом деле-то, моя стерва поживает? - не созданная в моём воображении.


Тогда порешили мы так, всем экипажем, без одного человека: едем все на Большую землю и прибываем сюда, вместе с ними, а здесь уже все и вылечатся, и помолодеют, и будут жить вечно и счастливо. Птица Гамаюн нам сказала, что это, вполне даже, возможно.


И вот, особо скрупулёзно мы подошли к записи координат этого острова, что возложилось на меня и на лоцмана; и я даже на отдельной бумаге записывал координаты долготы и широты: не надеясь на стопроцентную сохранность бортового журнала.


И вот, пришли, значит, в наш порт, и все такие перевозбуждённые разъехались по своим сродственникам и любимым; договорившись, конечно же, о встрече, через две недели, на шхуне.


И вот, приезжаю я, значит, к своим родителям; так мол и так: птица Гамаюн! Любые желания и мечты сбываются.


А дед мне: «Что ты, милай, жизнь прожита; ничего уже от этой жизни не надо, кроме упокоения меня с моей драгоценною женой, с моей любимою, которая давно уже на том свете».


Я говорю: «Дед, да ты что? Снова будешь молодой! И бабушка моя будет молодая! И будете вечно жить вместе!» А он мне: «С чего ты взял, что молодость — это великий подарок для человека? От других что ли слышал? Молодость — это дурость, глупость, бесшабашность и бесбашенность. Дурдом короче говоря.


Это дикие желания — с которыми ты не знаешь как справиться и куда, их всех, засунуть. Хочется и то, и это! и пятое, и десятое!


Влекут только все негативные страсти и больше ничего.
Молодость — это: зависть, гордыня, тщеславие, злоба, алчность, чревоугодие, блуд, депрессия, - и вот, всё это вместе! и поврозь! Полнейшее, то есть, сумасшествие — по-моему теперешнему разумению.


И вот, только, значит, все эти страсти, весь этот криминал и уголовщина — утихомирились; только дед твой успокоился и отошёл, от всего, от этого. Ты своему дедуле предлагаешь вновь! - как де подарок!


В это горнило адовых страстей. Вновь, то есть, всем рылом в гуано! Вновь, то есть, стать молодым!


Ну, спасибо, внучок, уважил».


«Да подожди, подожди, дед, - возбуждаюсь здесь я, - да подожди ты. Да неужели же ты не хочешь встретиться со своей женою, с моей бабушкой?» - «Хочу, - говорит, - 
но как это положено — после смерти.


Если ваша птица не может вызволить, из нашего мира, страждущих, а делает вместо них, какие-то там: китайские подделки, дубликаты, клише, - так не то же самое будет и с другими мирами? Не выдаст ли и мне, вместо моей любимой, какую-то там подделку?


Ты уж, внучок, спасибо конечно, за заботу, за ласку тебе
спасибо, но я как-то потихоньку-помаленьку, проторёнными путями пойду, проверенными веками».


Ну, я, конечно, шибко здесь поразился дедовым идеям: что, де, молодость — это не самая лучшая и цветущая пора в нашей жизни, а совсем даже наоборот! Наихудшая, то есть, пора — какая может только присниться человеку — по объёму дурости своей.
 

Но сам ничё так, виду не подал и к отцу. Так мол и так: «Птица Гамаюн, исполняет любые мечты и желания!» А отец мне: «Была, - говорит, - у меня такая мечта: стать чемпионом нашей области по хоккею. Ну, так это в нашем мире, а не в выдуманном. Согласись, что это две большие разницы.


Была у меня мечта, чтобы меня полюбила одна из красивейших девушек в нашем мире: ангельской красоты и с ангельским голосом, - а она меня так и не полюбила; а как-то в общем внутри оказалась не совсем, то есть, ангелом».


«Ну, зато на острове полюбит!» - восклицаю я. «На острове полюбит не она, а суррогат, подделка. А та... да бог с ней — с той... но подделка мне точно не нужна». «Но как же подделка? - упорствую я. - Мы там и пили, и ели, и курили гашиш, и много ещё чего!..


и по мозгам, вся эта наркота, шибает так, что мало не покажется. И еда вкуснейшая, какая только бывает в этом мире; и дамы красивейшие, какие токмо есть, и ублажают так, что пальчики оближешь!


И работать нигде не надо! И страдать от болезней тоже!» - «Да я понял, понял, - говорит отец, - всё что ниже пояса, все нижайшие потребности — эт-т-то выполняется на ура. А всё, что относится к Любви — это мимо».


«Да, как же мимо? - возмущаюсь я. - Я ради любви к вам! везу вас туда, где вы вылечитесь от любых болезней и будете жить сыто и счастливо — сколько пожелаете!» - «Ты никогда не задумывался над тем, почему богатые — у которых есть всё; почему они несчастны?


И почему дети миллионеров страдают: алкоголизмом, наркоманией и т.д.


Ведь, казалось бы, всё есть! что же ещё-то надо? Почему они впадают в страшную депрессию и начинают от горя употреблять наркотики?


Да потому, что человек здесь создан не для ублажения своих низменных потребностей, а для Любви.


Тот же работяга, рядом живущий, абсолютно счастлив — потому что работает на заводе и получает там не ахти какие деньги, но кормит свою семью, растит детей и по выходным ходит на рыбалку. И от всего от этого, счастлив до небес!


Как так получилось? Почему?


Потому что один, богатый, живёт для ублажения себя, а бедный живёт для Любви.


Тут же не обязательно этот вариант — семейный. Человек может и один жить. Но что-то делает для людей: рисует там картины, пишет какие-то поэмы — которые переделают мир в лучшую сторону. И он тоже, этот одиночка, счастлив до небес — потому что живёт для Любви. Вот ведь, - говорит, - где собака зарыта!»


«Господи, - вскрикиваю здесь я, - да неужели вам всем, счастья не надо? Я же вам предлагаю: настоящее, живое и вечное счастье». «Вот ты опять: деньги за рыбу, - мотает головой отец. - Я же тебе говорю, что счастье — это жить для Любви. Жить для людей. А для этого, надо самому что-то делать; самому что-то создавать: и тогда в тебя пойдёт настоящее счастье и Отрада от Бога.


Благодать, то есть, в тебя пойдёт от Бога и ты будешь счастлив до небес. Потому что Бог, Он сам такой: Он постоянно что-то делает для людей, для животных там, для природы: Спасает всех, хранит, бережёт... мало ли дел у Бога! Вот поэтому, Он и самый счастливый.


И посему, когда ты становишься таким же как Бог — по образу жизни: не жалеешь, то есть, ни сил своих, ни талантов, ни здоровья, - тогда подобное к подобному, подобное к подобному; и ты становишься таким же счастливым.


Но когда ты получаешь все блага даром (как у богатых),
тогда эти блага тебя не радуют — потому, что ты их не заработал. Тогда ты становишься несчастным, как дети у богатого папы: ни от чего они уже не получают радости; и поэтому ищут хоть какое-то счастье в наркотиках; но счастье в адреналине и наркотиках — это несчастье; это суррогат счастья — ведущее в ад.


Тако ж у твоей птицы: всё что не заработано, счастья не 
приносит. И человек, не сразу конечно, но со временем — поймёт, что все эти блага, как из рога изобилия, ведут его в несчастье — в наркотики.


Потому что пошёл человек, не по Божеской дороге. А по какой же он тогда идёт дороге, если не по Божеской? - думай сам. В этом мире ты, или за Бога: и тогда ты счастлив действительно вечно! - потому — подобное к подобному; или ты против Бога: и тогда, ты вечно несчастлив. Третьего не дано».


«Да подожди ты, подожди; дороги, дороги, дороги! - возмущался я, - нагородил столько, что за печку не перекидать! О чём во все времена мечтали все люди?! О золотой стране Эльдорадо, где всё из золота, где море золота: т.е. где ты разбогатеешь так, что нигде не надо будет больше работать; ни тебе, ни детям твоим!


О чём мечтают все русские — это: «По щучьему велению, по моему хотению!» - чтобы всё сбывалось  по одному только желанию! - разве не так?! И опять же,
чтобы ничего не делать! Это основа-основ, где нет рабского труда!


И уж дворяне, только и гордились тем, что никогда и ничего не будут делать: из-за этого и рукава носили до земли: де, в жизни! ничего тяжельше стакана (или ендовы) не поднимали!»


«Вот только не надо на дворян наговаривать, - ответствует отец, - их великое дело, во все века, было творчество: почему, собственно, все они пели, или играли на пианино; тако ж писали и сочиняли: создав, собственно говоря, всю отечественную культуру!


Или ты творчество за работу не считаешь?


Рабский труд — это понятие растяжимое. И там, где нет
чистого издевательства — типа, перетаскивания с места на место горы камней — для того, чтобы убить духовно (это у фашистов); где такого нет, то всегда, в любом, даже унизительном труде, можно найти Спасение всего человечества.


Здесь основа — твоё отношение к труду: можно копать проклятую яму, зашибать башли (рубить капусту там, зарабатывать деньгу, щипать хрусты), а можно строить храм!


А «По щучьему велению, по моему хотению» - это мечта для идиотов».


«Стопэ, стопэ, - разошёлся здесь и я, - а как же в самом раю? В райских кущах, там, где все только и делают, что радуются жизни!» - «С чего ты взял, что радуются жизни — значит, ничего не делают? - поразился отец. - Радуется жизни душа — это значит: занята любимым делом.


Те же писатели и художники, и на небе продолжают творить свои шедевры».


                25


Короче с кем бы я не говорил, так ни к чему путному и не пришёл, и вернулся на шхуну — не солоно хлебамши.


И не один я был такой. Кто-то из родственников не смог поехать в дальний путь: из-за состояния здоровья, кто просто не в силах жить вне родимого края — без своих до боли пейзажей... и т.д.


В общем, я лично, взял с собой на остров, двух портовых проституток: у которых наступала ужо «старость» (профессиональная) и которые устали от болезней.


Ну и так, в общем, кто кого набрал: в основном отчаявшихся, конечно, совсем людей — которым одна петля оставалась. Совершенно, то есть, всё пропившие алканафты и наркоманы. Так и поплыли лишь те, которым ничего уж в этой жизни не светило и не оставалось.


Остров, как это ни странно, оказался на месте и птица Гамаюн тоже. Друга, правда, мы своего не нашли — товарища нашего из экипажа: видимо был он гдей-то уж очень далеко — в своих вымышленных мирах.


Ну и что же, зажили мы все, значит, в своё удовольствие. Девочки мои преобразились: помолодели
и отчаянно, значит, распевали модные песни, и танцевали на парусной яхте — которую заказал я у птицы.


Отплыл я с девушками, незнамо в какие морские дебри и дали, где и не был-то я никогда: просто раньше у меня не было денег на свою собственную яхту, а только шхуна, что осталась по наследству от отца; и я не знал другой жизни, кроме как жизни с экипажем: с отчаянной командой, без которой не прожить.


Но о своей яхте я мечтал и об одиночном плавании тако  ж, вот и осуществилось.


Никто, никогда не учится на ошибках других людей. Слишком уж горд человек, чтобы учиться, перенимать опыт, не ступать на одни и те же грабли, гвозди и стёклы.


«У кого учиться? - так рассуждает любой чел, - у этих старпёров? у этих выживших из ума маразматиков? которые от своей старости одурели уже окончательно! Вчерашнего дня они не помнят, а берутся поучать примерами из «Времён Очакова и покоренья Крыма».


Куда лезут эти одуревшие и скучные создания?! - туда, де, не лезь, сюда не ходи, здесь не плюй! - ну, скука и тоска непроходимая!


Хочется быть свободным и делать что хочется! что мы, собственно, молодые и будем делать!


И никогда, заметьте! никогда не станем такими же: противными, дряхлыми и мерзкими, и тупыми, - как это старичьё. Уж мы-то, всегда будем такими же молодыми и резвыми — как сегодня, и мозг наш вечно будет пересылать электрические импульсы, с такой же сверхсветовой скоростью — от одних нейронов к другим!


Одна мечта лишь в жизни — это избавиться от их заунывных и докучливых советов — как надо жить; как жить дальше; что не надо делать и т.п. Ну, просто уже достали!


Изверги! все до одной старухи — Извергиль! и старики — маразматики».


Сначала одна из девушек приревновала другую — ко мне же. И вот, ночью воткнула в неё нож. Всё это было, очень даже жутко, все эти крики и вопли... Спасло нас только обращение к птице, только заклинание нас и спасло.


И вот, разделились мы: отправили, значит, разбойницу на остров жить, как говорится, в своё удовольствие, а сами вдвоём, стали бороздить океаны: «Пенить моря» - как писал когда-то непревзойдённый Пенитель морей — капитан Шарп.


И казалось бы, что же ещё и надо: любимая девушка, яхта, море бескрайнее, любые запасы пополняем с помощью птицы, - но как-то, пусть и не вскорости, но всё это нам наскучило: всё время одна и та же девушка, и одна и та же яхта, и океан.


Я конечно, был фанат океана и наслаждался шумом ветра в парусах: как гудит он в вантах и такелаже... как волна плещет от носа яхты...


но когда ты понимаешь, что мы уже миновали весь Тихий океан — всё время идя на Запад, но нет, не то что 
Маршалловых островов, но даже и Филиппин! то это, конечно же, напрягает.


Да, я понимал, что это один из параллельных волшебных миров птицы Гамаюн, что это не наш мир и не может быть, то есть, нашей карты; но хотелось, тем не менее, каких-то приключений и каких-то островов.


От такой, конечно же, тягомотины, продолжая, тем не менее, всё время двигаться на Запад — с упорством маньяка - мы начали бухать с моею девушкой: искать, то есть, счастья — там, где его не было.


И вот, уж не знаю, поверит ли кто-то мне, или нет, но однажды ночью, я вдруг очнулся, и услышал шум прибоя. Тут же подскочив на своей шконке, я выбежал на палубу и бросил якорь; парусник мотануло и согнуло на ветру, но я уже спускал паруса.


Впереди, во тьме, белели буруны и бушевал прибой.


Так мы попали на остров в параллельном мире.


Ну, остров как остров, поселились мы на нём; первое время и ходить-то не могли: до того, то есть, отвыкли от
твёрдой земли. А если и ходили, то как пьяные, в сильную раскачку.


Но ничего, обжились, заказали у птицы виллу и начали жить там изучая остров: всё-таки, наслаждаться на отдельной земле, без возможности столкнуться с кем-то из своего экипажа — большой плюсик.


Остров оказался необитаемым и мы провели немало времени изучая его. Но депрессия, депрессняк, депрессуха, - как-то всё время преследовала нас — с времён океана. И мы топили её, топили, конечно же в вине.


Не могли, то есть, мы уже без допинга и путешествовать по острову. Наберём, то есть, с собой бутылок хорошего вина и путешествуем, и путешествуем.


И вот, такой, то есть, способ мы нашли в борьбе с депрессией — с тоской и скукою — которые, как стервятники, преследовали нас.


Ну, были у нас, конечно же и минусики — этой нашей борьбы с тоскою: кидалась так, иногда, моя любимая, на меня: то с ножом, то с камнем, - ну так, по пьяной лавочке; так и говорила на следующий дён, мол: «Ну, чего по пьяной лавочке не бывает» - но сама, конечно же, об этом ничего не помнила.


Ну, потому что она меня Любила. Но так вот... клинило. Шизофрения. Падала планка.


А так, конечно, любая эта попойка, нас взбадривала; освежала, так сказать. И на следующий день, то есть, нам совсем даже не было скучно: пока мы вспоминали, то есть, что там было по пьяни — ну, весело же, когда практически ничего не помнишь, а потом, вдруг, да вспомнишь — кто там и что вытворял в невменяемом, значит, состоянии: ну смешно... Смешно же!..


Но впоследствии, я как-то стал за собой подмечать, что чем дальше — тем больше... чем дальше, тем горше. И что не так это уж и смешно всё.


А однажды очнулся и гляжу, а рядом моя любимая, забитая лежит. Забитая и убитая. И судя по моим казанкам (костяшкам пальцев) — забитая мною.


Вызываю птицу Гамаюн, а она говорит, что оживить не может — это ни в её компетенции: спасти от болезни — это да, а спасти от смерти — нет.


И вот, возвернулся я, значит, с её помощью назад, на остров, и пил, то есть, беспробудно долго — пока совсем, значит, в животного не превратился; и не кидался, на всех своих бывших товарищей, с ножом, или ещё с чем.


Меня уже просто вязать стали мои товарищи, заранее — чтобы не доводить до греха.


И вот, то есть, дошло до того, что не мог больше я так жить: быть до такой, то есть, степени - опасным для окружающих.


И вот, отпросился, у птицы Гамаюн, обратно — на Большую землю.


И назад, со мною, почти все наши герои отправились — кои нажились уже от души — в миру, где всё есть и всё дозволено; когда это немалыми порциями — то это утомляет.


По трезвости, то есть, загинаешься от скуки, а с наркотиками... долго ли в этом сумасшествии проживёшь?..


Сумасшествие, оно, ненадолго только бодрит, а так, сильно даже утомляет — когда длится долго.


Да и замучила ребят ностальгия по миру — в котором надо отдавать. Не брать, то есть, без конца и без края, а именно отдавать.


Да, иногда и страдая от этого: не каждый же день, человек готов соскочить с постели и отдавать, освещать и одаривать! Но всё-равно, в том мире, о котором все стали ностальгировать — где отдаёшь себя, даже через страдания... всё одно, потом наступает такое удовлетворение —


когда жертвуешь собою: ради других людей, ради своей Родины, природы, животных, - что ты просто становишься счастлив — просто счастлив и всё!.. чего здесь, на острове, у всех, давно уже не было.


Счастье от сумасшествия - от наркотиков — оно довольно таки специфическое... и утомляет, утомляет, утомляет.


И вот, подняли мы паруса у нашей шхуны, и излечившись, у птицы Гамаюн, от всех наших алко и наркозависимостей, отчалили от острова. Остались там только те, кто был в данное время в других, волшебных мирах.


А мы двинули нашу шхуну, в неведомые края, в неведомые дали, где можно было бы, или золота добыть
для наших родных, или ещё чего: чтобы поддержать их — хоть как-то в этом мире.


И вот, значит, как только мы забегали и залетали по шхуне, по такелажу и по реям — так вновь, как и раньше — стали счастливы: потому как парусник наш, шёл вперёд не за удовольствиями и наслаждениями, а за тем товаром, что мы сможем продать и помочь, и спасти наших родственников.


                26


- Но послушай, послушай, - воскликнула Наденька — едва я замолчал, - как же так? Если ты в школе рисовал такие произведения: с такими глубокими и великими мыслями... как же ты, сам-то тогда, докатился до жизни-то такой?


Как же сам-то ты дошёл до уровня «синяков»? Как же случилось, что опустился ты так низко — что ажни ниже плинтуса?


Я пожал плечами и передёрнулся. Кожаная бабушкина куртка не грела, то есть, совершенно, а только выхолаживала моё тепло из тела.


- Как ты, дойдя ещё в школе, до таких мыслей, докатился до того, что пропиваешь бабушкину пенсию?
и ей, бедной, не хватает даже на хлеб!
- А ты любительница крайних вопросов. Заходишь, как говорится, с козырей. Берёшь, то есть, сразу эт-т-та, быка за рога.


Я трепетал уже так от холода, что это было видно даже визуально.


- Любишь ты, как говорится, поострее, позабористей; «Некоторые любят, эт-т-та, погорячее», - так молвил я, так вымолвил ей я, так я высказался. - Но дело в том, дело в том, дело в том, что есть в нашем мире не только:


«Души прекрасные порывы!», апогей творчества, сошествия Муз, и парад планет, - но и негативная вселенная, обратная сторона Луны, оборотная сторона медали, изнанка, как говорится.


Существуют проклятия, которые люди раздают с превеликим удовольствием: почувствовав силу их.


Ты думаешь почему, собственно, я пью, как проклятый?
Потому что я проклятый. Потому, что сначала проклятие довело меня до того, что я боялся даже из дома выйти.


Ну, так вот, я был почему-то уверен, что стоит мне только выйти из подъезда, как я тут же упаду: сердце, там, остановится... или ещё что — сие не важно.


Но больше всего, угнетало во всём этом, ни смерть моя. Я же ведь мог, с таким же успехом и дома, например, грохнуться об пол и умереть. Но умереть дома, меня не напрягало: ну умер, как говорится и умер, ну что там с того? Умер Максим и тайной уд с ним.


Нет, умереть я как раз не боялся. Сумасшествие моё, от проклятия, заключалось в том, что прохожие... именно прохожие! И что они, де, подумают?! И как они к этому отнесутся?! И как, то есть, вообще, всё это...


Вот я там валяюсь, у них под ногами, они же не в восторге будут, от всего от этого. Это явно!


Сначала люди будут в шоке. Мол, валяется человек... И что это? и как это? И зачем это? И потом, всё это, довольно таки, противно. Все эти выяснения: пьяный я?
или мне худо?..


И зачем это? И для чего всё это надо выяснять? Человек просто шёл по улице: полон каких-то своих высоких дум, или забот... мало ли у людей всяческих проблем — тем более в наше время.


Тут я валяюсь! И что это? Пройти мимо — вроде как подло; у человека несчастье. Пройдёшь вот так, а потом
будет совесть мучить.


И то есть, надо что-то сделать для спасения человека, но ни все же у нас в России коммуникабельные, ни все же смелые и отчаянные; ни все же сангвиники там, холерики — то есть быстро соображают!


Есть же флегматики, меланхолики... и им что делать в этой ситуации?! Они идут по улице, погружённые в свои переживания там, эмоции... может быть они, в это время, сочиняют стихи, прозу там... или обдумывают, как будет выглядеть будущая картина... тут я валяюсь...


Причём, что точно будет, что это будет ни как князь Балконский, с флагом там — на поле сражения... Уж точно не так! А так, чёрти что!


Обязательно, всё это, будет выглядеть мерзко и противно. И что сейчас? И куда людям всем бежать от всего этого? От всей, от этой, неприглядной картины. Куда им деваться?


То что уточка ещё в гнезде, яйцо у  уточки — вообще не пойми где, а где этот дуб, на котором она сидит в ларце, где, то есть, энтот остров Буян? - эт-т-то вообще всё, на воде, то есть, вилами писано...


Это как-то мне и в голову тогда даже не приходило.


Я был уверен, что как только я выйду из дома, из своего подъезда, так, то есть, сразу и умру: сердце, то есть, остановится. Причём уверенность моя была до такой степени; так я, то есть, это себе всё, живо представлял — как всем людям будет противно от одного моего вида
падали,


что сердце начинало до такой степени трепетать и  лупанить в грудной моей клетке, что я действительно мог кончиться на месте — не имея, то есть, по здоровью своему, никаких патологий на тот момент.


Ну, потому что выходить-то, рано или поздно, приходилось: на работу там, за ребятишками в садик. И я заранее, то есть, бледнея и потея, отрывался, то есть, от своего подъезда — как шагал в пропасть...


и нёсся по улице, под своё колошмачущее сердце: потому что был уверен, что побеги я чуть помедленнее -
так вот сразу оно и разорвётся.


Может быть, так оно и было бы? - не знаю, не знаю. Но такой вот, был я сумасшедший.


В автобус садиться я тоже боялся, потому едва закрывались двери (для меня захлопывались), как я оказывался в аду: «Ну вот, сейчас, - бабахало сердце, - я и умру! и упаду, и распластаюсь у всех на виду».


Я бледнел, потел и трясся — ожидая незнамо как! когда же будет остановка??? когда же будет остановка??? Потому что вот эта дама, что стоит рядом, так и побледнеет от неожиданности — когда я рухну пред нею; так и отвернётся к окошку — потому что противно же смотреть на падаль.


Потому я пулей вылетал из автобуса на ближайшей остановке и нёсся оставшееся расстояние пёхом — потому что бешеной собаке, семь вёрст не крюк; семь вёрст, совсем даже не крюк.


Часто бегал я умирать просто в подвал: ну, потому что смерти уж я никак, то есть, не боялся: мой параноидальный бред был такой: не упасть у других на виду! чтобы дамы потом отворачивались и морщили носики.


А там, то есть, в подвале — когда ещё найдут?.. Когда ещё протухну? Когда, то есть, ещё завоняю? Дня через три... а три дня, то есть, можно лежать спокойно.


Любил бегать умирать я в лес: потому под ёлушкой, уж как хорошо было кони двинуть: и не найдёт никогда и никто; и зверушки наедятся, и птицы наклюются.


Но в хорошем, в экологически чистом месте, никак, то есть, не умиралось и приходилось, рано или поздно, но возвертаться в зад: в своё, то есть сумасшествие — в обрат.


Сия мерзота, а именно действие проклятия, моя паранойя, продолжалась не один год: и потому, все эти симптомы, все эти гонки, весь этот болезненный бред, - я изучил, то есть, досконально.


Пока не стал, значит, примечать одну штучку, одну штуковинку, эт-т-та, пока не стал примечать. Стоило мне, то есть, принять на грудь грамм четыреста портвешка, или двести грамм водки, как я мог преспокойно, значит, отправляться в любой магаз и становиться там в оч-ч-чередь!


что ранее для меня было немыслимо! Ну, это кто в теме,
конечно, кто в теме.


Потому что я был уверен, когда ранее доходил до продавца, что именно сейчас! именно в этот самый миг!
именно в сию секунду! - когда я буду сувать свою мелочугу — ни в чём не подозревающей продавщице — именно в сей исторической координате и остановится моё сердце;


и я рухну, значит, во всей своей красе, перед красавицей — обсыпамшись своею же медною мелочью.


А сейчас, заглотив грамм четыреста портвейна, я спокойно, эт-т-та, с-с-сыпаю, ссыпаю, красотке свою мелочь и ещё и говорю при этом: «Хлеба мне, пожалуйста, свеженького».


Да ещё и свеженького!!! Да если бы я раньше, смог по трезвянке, такое сделать, то мне бы героя Советского союза — могли бы дать! Ну, естественно, учитывая уровень моего сумасшествия на тот момент: какой, то есть, страх и ужас, я смог преодолеть!!!


А тут, ничего; и даже говорю — свеженького! Да, такого, даже до сумасшествия, я бы не смог никогда сделать! а тут ничего, на расслабоне так... и когда продавщица бурчит: «Какой есть» - подавая хлеб, то я так спокойно так — улыбаюсь! Улыбаюсь! Улыбаюсь!


Да это, кто в теме, тот сразу скажет: «Звезды героя достоин!» - дважды, то есть, героя Советского союза — если бы по трезвянке такое отмочил!


А я ничё так! На расслабоне! На расслабоне так — да.


И вот, значится, так и повелось. Идём так с супругою в кинотеатр — киношку, дескать, посмотреть; и если раньше я всегда сбегал с сеанса — чтобы не сдохнуть, значит, не сходя со зрительского кресла — у всех, то есть, на виду, дескать...


ну, так вот, от ужаса, начинало моё сердце лупанить — при начале киносеанса... и я обливался ледяным потом от ужаса; и вот, значит, вылетал я из зрительского зала, и из кинотеатра, и ошивался потом на морозе - возле выхода — ожидая свою жену по окончании фильма:


скрипел, то есть, снежком на морозе, поскрипывал: и это, то есть, до такой степени успокаивало мне нервы, что я запросто мог мёрзнуть и два часа, и три — лишь бы не подыхать в этом аду кинотеатра, в этом ужасе.


И вот, можно ли было так жить? Можно ли было так существовать? - да конечно нет.


Но стоило мне заглотить 375 грамм портвешка и я уже, на расслабоне так, стоял в кинотеатре — в очереди за мороженным, и специально дышал перегаром портвейна на стоявшую, передо мной, оч-ч-чередь: мол, вот мол! какой я крутой! что от меня пахнет, как от настоящего пирата, или разбойника!


И потом, конечно же, на расслабоне, сидел в кинозале и наслаждался фильмом; излучая, значит, свою амброзию - «Перегар, - то есть, - на гектар!»


Так и повелось.


Так наступил мой алкоголизм: потому что прожить без огненной воды, уже — я действительно не мог! А то, что не лучше ли мне было сходить, просто, к психиатру - за какими-нибудь успокоительными?..


эт-т-то, почему-то даже в голову не приходило.


Ну, проклятый я был и причём ни «Как». Я и сейчас проклятый.


- И ты, до сих пор не понял, что тебе надо просто бежать в церковь!? - мотала Наденька головой. - Где же ты ещё Спасёшься?
- Ну, ты же знаешь, - трясся я, - что я верую в Бога-Любовь, а в церкви всем говорят, что: «бог вас накажет». Они там даже не знают, что Бог никого не наказывает, а только Спасает. А люди, сами себя наказывают.


- О боже, как тебя трясёт! - прижалась порывисто ко мне Наденька, - пойдём, пойдём домой, ты совсем замёрз.
- Ну, это да, да... причём не поймёшь чего больше: абстиненции, или холода.


И мы пошли, пошли! сначала через еловую аллею, которая нас успокаивала, потом мимо освещённых окон — трёхэтажных домов ПГТ. И я снова любовался на эти окна, угадывая в них тепло и уют, и женскую бездонную Любовь... нисходящую в них от Бога...


И было так хорошо, хорошо...


- И всё-таки, несмотря на какие-то недопонимания, - говорила она, - всё-таки Евангелие писали люди... в церковь идти надо. Там ангелы, там защита. Ты согласен, что там защита от нечисти?
- Ну, это да, - бурчал я в ответ, - и всё-таки, главное — это молитва.


- Всё главное, всё главное, - вещала она. - Моя сестра знает такую церковь, вода из которой, святая вода, лечит любую стадию алкоголизма. Ты веришь в это?
- Ещё бы я в это не верил, если меня из ада вытаскивал Иисус Христос.


- А ты хочешь излечиться от пьянства?
- Ещё бы я не хотел...
- Ну вот и хорошо, вот и хорошо, - прижималась ко мне Наденька.


                27


Такую вот историю, поведал мне один знакомый, - воспроговорил Вал Микстурович, - такую вот историю. Да, - здесь господин Горовой стал аккуратно подкладывать ломанные сухары в костёр.


- И что же было дальше?! - воскликнула Елизавета Маргудовна, - что же было дальше?
- А что было дальше? - удивился господин Горовой. - Дальше жили они долго и счастливо. Потому что Любви её хватило, чтобы пережить его пьянство.


Так вот, Бог, с помощью женщин, спасает любых: алкашей, наркоманов, маньяков и т.д.


- Но как же, всё-таки, излечился он от пьянства? - не унималась госпожа Громозейкина.
- Так вот и излечился. Потому что хотел избавиться от сумасшествия.


Но конечно этого мало. Бесы, то есть, так берут человека в оборот, что он не хочет, а пьёт. Ужасается, но пьёт. Жить так не хочет! но пьёт.


Но Наденька достала, всё-таки, эту святую воду из церкви и тайно поила его.


И вот, он не хочет пить, а пьёт; не хочет с алкашами идти, но идёт — ну, это как всегда. Но добавилось — следующее: пьёт и блюёть, идёт, но блюёть.


Такая вот, завзяла его, значится: засада, напасть, облом и недолга. Алкаши и те, значит, над ним удивлялись: что же это он — так всё блюёт?


А он, сто раз, конечно, забывший о святой воде - против пьянства, то же, так всё, удивлялся и удивлялся: что же это стало с его стальным, проспиртованным здоровьем: раньше, то есть, он литрами заглатывал и тащился, а тут, то есть, ну никак, дескать.


Во-о-о-от.


Ну и зажили, вдруг, они так счастливо, что никакие цари и богачи так не живут.


Он возрадовался тому, что ведь, действительно! - он ведь, давно уже собирался бросить пить. И что появилась у него такая сила воли (правда думал, что у него лично!), что он может глядя прямо на алканафтов и не убегая от них — посылать их куда подальше.


И вот, благодаря этому Божескому чуду, зажили они, вдруг, так счастливо... что он даже думал потом так: что вот, де, как живут они сейчас, мог бы он жить до бесконечности... до бесконечности — изо дня в день...


Иными словами: рай, у них, настал уже на Земле.


Здесь Елизавета Маргудовна, мелко так покивала и вполне даже удовлетворилась.


Помолчали.


- И всё же, - прохрипел, вдруг, Барк Сегулович, - я никогда не смог бы возиться, с этими рылами и хрюслами, невзирая ни на какой райский исход. Даже если бы знал, что впереди нас ждуть райские кущи.
- Нет, ну, господин Кромешников, для этого и живут с нами женщины. Для этого и существуют рядом с нами эти ангелы.


Потому, что инспирированы они нам ангелами. И ниспосланы они к нам Богом. Потому что, ну, кто-то должен и нас тащить, и нас спасать — невзирая на всё наше могущество и силу.


- Но, - сказала здесь Тамара Клюевна, - я здесь больше соглашусь с героиней этой истории — Надеждой, что: мужчины, они просто слабаки — по сравнению с женщинами: если женщина, любую беду, тащит на себе — еле переступая трясущимися ногами — потому что у неё и дети, и больные родители, и каких только забот нет;


а мужчина, а что мужчина?! Чуть что — только ужраться ханки и захрюкать как свинья.


И вся, собственно, его помощь; вся, то есть, его недолга. То есть, только усугубить ситуацию. Чтобы вообще от него никакой помощи не было. И чтобы всё взвалить на хрупкие женские плечи. Так вот, собственно и живём. Так и живём.


- Да что бы вы делали без нас, кто бы защищал отечество? - ерепенился господин Кромешников.
- Ну, хоть что-то от вас. Ну, хоть что-то, - согласилась мадам Краснопольская.


- Нет, ну, вот ведь действительно, - сказала Елизавета Маргудовна, госпожа Громозейкина, - почему даже родилось такое высказывание, что: женщины больше любят плохих парней — практически бесноватых.


Типа того, что мало ли положительных мужчин в округе? Нет, вынь да полож им какого-нибудь сумасшедшего.


И уж с ним-то!.. уж с ним-то они развернутся по полной! будут, то есть, тащить его пьяного, зимой, надрываясь: чтобы, значит, не замёрзла эта скотина на морозе.


Будут спасать его, без конца и без края, жертвуя собой. Будут переворачивать его в наркосне на живот, чтобы не захлебнулся этот гад в блевотине. Будет, без конца и края, стирать опруженные им в алкосне: простыни, одеяла и подушки...


Я не знаю, как там за границей, но у русских женщин, всё это именно так.


Ведь любого алкаша, нужно каждый день обслуживать: обстирывая его опруженную одежду: чтобы он так, более-менее, на человека походил — чтобы не вонял, уж так шибко-то, по округе.


Так ужо получается, что пока пьяный вынимает: свою гордость; своё, как говорится, великое достоинство! свой предмет для: зависти, почитания и одурения, - то сто раз обструляется кипятком; да и просто, отрубаясь не по разу в день — дует в свои штаны.


Да и всё это меркнет, перед сумасшествием, которое несёт с собой любой нарконафт, или алконафт. Как бы, то есть, он из себя не строил - самого умного на Земле; как бы, то есть, действительно, не был в этом убеждён! что он самый мудрый из мудрейших!


но сумасшествие у этого гения, всех времён и народов, наступает каждый день: и что выкинет эта обезьяна с гранатой, в следующую секунду, не знает никто — тем более сам он, который запустил в себя, со спиртным, легион бесов.


Голый ли, будет он, у всех на виду, прыгать: тряся всеми своими причиндалами, брякалками, всею своею тряхомудией, - как говорится в высоком слоге.


С ножом ли будет бегать за нею же - которая не знает, как ещё его ублажить.


Побежит ли он с балкона прыгать, или станет кромсать себя бритвой, - никто ничего не знает и сам он даже не предполагает. Знают бесы, которые сами сумасшедшие и которые желают одного на этом свете — чтобы и все вокруг, были такими же безумными — как они сами: но от них, понятно же, что ничего хорошего ждать не след.


И вот, понимая же, что от её очередного ур-р-рода, от её родимого мужчины, ждать ничего хорошего не следует, не приходится, не ожидается; что очень повезёт, если сегодня, благоверный её: не убьёт, или не изуродует...


она, тем не менее, живёт с ним, спасает без конца и края — с того же бодуна — когда он подыхает с утреца: 
отпаивает, то есть, этого гада таблеточками...


И чем ты это, Баркуша, сможешь объяснить — кроме как нисхождением Божиим — через эту женщину.


Господин Кромешников пожал плечами.


- Та же половая жизнь, что ж вы её со счетов-то сбрасываете?
- Половая жизнь с алкашом? - удивилась она. - Это говорит только о том, что слишком уж ты далёк от народа: утром он не может, а вечером — это одно только издевательство — когда он под анестезией: ничего, то есть, не чувствует, да ещё воняет перегаром.


Говорю заранее — предчувствуя, предупреждая твои вопросы: денег от него тоже никаких — это, как говорится, дай бог, чтобы твою-то мелочь не умыкнул.


Защиты от него тоже никакой — потому что: его хоть самого имей; недаром же говорится: пьяный в жо.
- Ну, тогда не знаю, - развёл здесь руками Барк Сегулович, - чего уж такого, вы в этих хрюслах нашли.


- А живут ведь так годами. Живут ведь так — десятилетиями, - продолжала Елизавета Маргудовна. - И даже когда удивляются порой некоторые люди: Как, мол, вы, всё-таки, с ним живёте? - то отвечает даже и так, что: «Ну, не каждый же день он, - дескать, - пьёт. Не каждый же день он пьяный. Не каждый день. Да».


Такое вот, чудо света, объясняемое только тем, что Бог сходит на эту женщину: и теми же слезами, и своею беззащитностью, она пытается вытащить сумасшедшего мужчину из ада.


Здесь именно происходит то, что: Кому нужна в данный момент помощь, какой мужчина гибнет - от чего бы то ни было — в аду, тому и является эта женщина-спасительница; в того она и влюбляется: происходит это Божественное чудо, получается это чудо — от Бога.


И в связи с этой влюблённостью, не пойми в кого, говорят так, что: Любовь, де, зла, полюбишь и козла.


А тому, кому не нужно, ни от кого, спасение, тот и один хорошо живёт.


- Оч-ч-чень интересно, - развалился вновь на лапнике Барк Сегулович, - и чего же ты тогда со мной живёшь? От чего ты меня спасаешь?
- Тебя от безбожия, - не задумываясь ответила она, - ты думаешь, что это не опасная болезнь?


Здесь господин Кромешников хмыкнул:
- Да живут как-то люди. И всю жизнь, без вашего бога, и бед никаких не ведают.
- И это ты говоришь, после всех тех Божиих доказательств, которые слышал сегодня? - поразилась Елизавета Маргудовна.


- Я это говорю к тому, что люди живут и без вашего бога.


Здесь не выдержала Тамара Клюевна:
- Мало ли, кто где живёт? Живут и в аду: страдая и мучаясь. Вы хотите тоже туда?
- Да что же у вас, какие-то крайности всё время? Ну, просто люди живут интеллигентные, живут и дают жить другим: не навязывая, заметьте, как вы все! - кому-то своё мнение. Живут и бед никаких не знают.


- Вы гениев зла считаете дураками? - спросила госпожа Краснопольская.
- Да никого я никем не хочу считать. Я просто не люблю, когда навязывают свою мнение.


- Да, вот эта «свобода слова», «навязывание своего мнения» - это всё идёт оттуда — из ада. Вы поймите, - продолжала Тамара Клюевна, - или вы с Богом и тогда счастливы, или вы с нечистью и тогда вы глубоко несчастны. А третьего в нашей вселенной просто не дано: никакой здесь свободы от всех — просто не существует.


- Вы хотите сказать: кто не с нами, тот против нас! - артачился Барк Сегулович. - Где-то я уже это слышал. Но как-то в полном безбожии — в СССР, как-то жили и бед никаких не знали. До сих пор все ностальгируют по ём.


                28


- Ну, это ностальгируют те, у кого память девичья — короткая, - так молвил Вал Микстурович. - Кто не помнит, ни лагерей Сталинских: кто, то есть, проповедовал безбожие — тот его и получил; кто не помнит сумасшедших домов Брежневских — где из любого человека делали овощ;


а по гениальному профессору Снежневскому — который открыл у Хомо-сапиенс — вяло текущую шизофрению! - под этот диагноз подходил абсолютно любой человек: потому что говорить, хоть что-то, против Советского строя — мог только сумасшедший — это высказывание наших генсеков.


И СССР-у, просто чуток не хватило времени, чтобы упрятать в дурку половину населения страны. Хотя для этого, по поручению компартии, строили уже сотни дурдомов: так как старые не справлялись с объёмом.


А о масштабе карательной психиатрии, говорят такие цифры: только повеял ветер перемен — в 1988 году, из психиатрических клиник было выгнано два миллиона сумасшедших.


Это о примерном масштабе щупалец психушки; о примерном развёртывании карательной психиатрии.


А сандалеты, пахнущие кожей, да, были. И что там ещё? Пионерлагеря и песни: «Взвейтесь кострами синие ночи», и «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца», и «Там вдали, за рекой, загорались огни» - всё это было.


И костры, и турпоходы с ночёвкой, и белые кувшинки, качающиеся на волнах Чашкинского озера.


И леденцы в жестяной банке. И синие, и красные «испанки» - с кисточкой на верёвочке. И конечно же, алые, пионерские галстуки; и сбор лекарственных трав по полям нашей чудесной Родины, где чудес не перечесть.


И построение на пионерских линейках, и подъём флага отличившимися на дежурстве в столовой; и «салют» всеми пионерами — поднятию флага. И горны, и барабаны, и боже ж мой, каких ещё чудес тогда не было!


Детство в СССР, было, вообще-то, лучшим детством в мире. Нигде больше на Земле, не было таких идиллических, идеалистических представлений о мире:  спасение всех негров в Африке, да и по всему миру, - для чего покупали марки «Красного креста и полумесяца» и читали политинформации.


Не было в мире, лучше детства — чем в СССР!


Но когда человечек подрастал, за него брались уже другие органы, которые совершенно, то есть, шуток не понимали. Не дай бог, как говорится, ты не будешь нигде учиться и работать: тогда тобой займутся внутренние органы, которые если и шутили, то только в изобретении пыток — перед тем, как засадить тебя в тюрягу — как минимум на два года — за тунеядство.


А если бы ещё, что-то, где-то, сказанул не то — про наш Советский строй — негативное, то тогда бы узнал, что такое карательная психиатрия — на собственной шкуре; что психиатрическая лечебница и лагерь смерти — это одно и то же.


Где, как говорится, выбирай, но осторожно — отчего тебе, там, загинуть: от обычных уколов аминазина, или от укола «Мадам Депо», или от таблеточек — от которых ты просто будешь лежать овощем и лупать глазами.


Сие «божеская воля» врачей, какими именно таблеточками тебя нашпиговать; и здесь простор для болезненных фантазий доктора — как именно тебя спровадить на тот свет: сразу тебе садануть укольчик, чтобы сердце твоё не выдержало, или сначала поиздеваться — отправив в ад — с помощью уколов, или таблеток.


Когда бога нет, низменных удовольствий — подчёркивающих твою исключительность и сверхгениальность — очень даже много.


Ты сам, вдруг, становишься богом! Вершителем судеб! Кому жить, кому нет, кому надолго не вылезать из ада, а кого ненадолго помиловать.


Даже медсёстры становились вершителями судеб, когда решали — кому жить, а кому умирать: открывая окна у лежащих чурочками больных.


Захочешь, чтобы вся палата не воняла и насильно им не впёхивать таблеточки и уколы: ну, открой им окошечко, для проветривания, и не закрывай подольше: больные-т лежат как камни — не пикнут.


И вот, у всей палаты, крупозное воспаление лёгких; и здесь, если не садить им пенициллин - то летальный исход уже близок.


О как же это возбуждает и пьянит, когда ты являешься вершителем судеб!


Сидишь так, после дежурства в дурке, в тепле и уюте своей квартиры, вкушаешь яства возле телевизора, смотря: или «Кабачок 13 стульев», или «Вокруг смеха», - и вспоминаешь, вдруг, как страдают сейчас, в психушке, больные: в холоде — обречённые тобой на смерть; в голоде — если и покормленные, то такой кашей — что только плеваться;


в своих адовых галлюцинациях — от таблеточек, которыми ты их нашпиговала; в дерьме, - и как же это всё возбуждает и пьянит — когда ты так наслаждаешься
вкуснятинкой — в тепле и уюте: какой-нибудь колбаской, там, или рыбкой, а то и тортиком!


и взираешь на очередной телеспектакль — которые так 
любили в СССР.


«А что?! и действительно, - так думает она, - дурка же наша не резиновая: везут и везут этих — с вялотекущей шизофренией; у нас что, палаты резиновые?


Врачи нам только спасибо скажут: чем более убыток личного состава дураков.


Они сами им выписывают уколы для остановки сердца -
которые я ставлю: когда эти больные их уже достанут».


Вот, и от всего от этого, от всех этих мыслей и представлений, телеспектакль смотрится дальше — ещё с большим, значится, удовольствием...


«Тут главное, - так думает она дальше, - самому дураком не стать. Не дай бог, что-нибудь про нашу «Плановую экономику» - не то сказать; которая вообще-то не Плановая, а экономика из дурдома.


Потому что потом уже, никому и ничего не докажешь — когда диагноз будет поставлен - «Вялотекущая шизофрения», - уж что, что, а это уж она знала, что, - опосля не помогут уже не факты, ни аргументы, не научные термины, ни клятвы, ни «Признание Америки», - ничего. Ни-че-го».


«Здесь главное, самой не стать дурой, - думала она, - не ляпнуть что-нибудь в очереди. Не сказать там чегой-та. Потому что агенты КГБ могут быть всюду и «взять тебя на карандаш» - для них такое же пьянящее удовольствие, как для меня открыть окошечко у дураков: чтобы товарищ Снежневский, обсыпал их с улицы снежком.


И главное на работе, чтобы чего-нибудь лишнее, про наши лекарства, не ляпнуть: потому что потом уже никому, ничего не докажешь. Никому ничего не докажешь.


Как у нас в психушке?! - кто первый белый халат одел, тот и доктор!


Когда ты с этой стороны забора, то ты человек: с тобой все говорят на Вы и улыбаются тебе, и здороваются.


Но с той стороны забора — если на тебе Не белый халат, а больничный — то ты уже не человек.


Какой бы ты ни был гениальный писатель, или поэт, акой бы ты ни был гениальнейший и действительно шибко умный учёный, - тебе уже не поможет ни-че-го. Ничего.


Потому что на тебе — не то одето! Потому как на тебе ни те тряпки надеты! И ты уже не человек. Просто не человек, а так... какая-то биомасса.


Чегой-то там квакающая. И чем больше ты будешь квакать, тем только большую дозу аминазина тебе вкатят — такая же как я. И песенка твоя, в общем-то, уже спета.


И поэтому, главное — не проговориться. Не болтануть чего-нибудь такое сдуру — про то, что «У них!» - чегой-то там лучше. Главное — это молчать побольше и 
тогда, все эти фильмы-спектакли, я буду смотреть и на пенсии; скромно так, наслаждаясь своею жизнью».


Вот что такое — жить без Бога, господин Кромешников, а вы говорите: ктой-то там ностальгирует. Ностальгировать конечно можно, но разве что по дурости по своей.


Потому что даже те, кто «следил за базаром», кто вёл себя очень даже осторожно, не жил, тем не менее, спокойно в СССР.


Тот же главврач, выйдя, например, из гостей, в незнакомом районе города, мог запросто быть убитым тутошней шпаной.


В СССР они так назывались — шпана. Но на самом-то деле, какая же это была шпана? Шпана — это молодёжь
орущая песни под окном, как мартовские коты, или бьющие стёкла, или вешающая на спину прохожим надписи: «Я дурак» - и прочее.


А группа молодёжи нацеленная только на убийство, у которых особым шиком и блеском считалось: сломать кому-нибудь челюсть с одного удара, или испинать какого-нибудь мужчину — желательно здоровенного и превратить его в калеку (ну, шоблой в три, пять человек — такое возможно);


которые рыскали по округе — яко волци, выискивая желательно пьяную жертву — волками и являлись.


Потому что пьяный, он во-первых, не очень-то обороняться может: координация у него нарушена, а во-вторых, в СССР — пьяного за человека не считали — та же, например, милиция.


Ну, нашли там, пьяного, забитого до смерти мужчину: ну, свои, значит, корефаны его и забили — с кем он пил. 
Чего там расследовать? - если сам он не помнил - с кем пил.


Они сами-то, милиция, могли забить до смерти любого человека — если он был пьяным — и не дай бог оказал сопротивление при задержании — для отправления в «медотель».


Убивали они пьяных и в вытрезвителе — если, например, он не вёл себя, как положено, а буйствовал и просился домой. Ну, перегнут чуток палку: запинают до смерти, или удушающий пережмут, или голову свернут (сломают, то есть, шейные позвонки);


ну, что делать — с кем, мол, не бывает? Но закинут быстренько в «воронок», или в «канарейку» - в жёлтую такую машину - «бобик с голубою полосой» - (кои были при Брежневе), да свезут быстренько в скверик акой. Там посадят на лавочку ночью и уедут.


А утром, когда наткнутся, там, дворники на мертвеца, то к то ж его знает: где он пил? с кем? и кто его укнокал? уконтрапупил и оприходовал. Что они там, пьяные, не поделили между собой: кто из них, там, был «главным по ракетам», а кто «главным по тарелочкам»?!


Пьяные, они ж сумасшедшие, что с них возьмёшь?


И поэтому верволки, которые превращались в волков не физически, а духовно, и искали так пьяных: чтобы вновь опьянеть от безнаказанности, от льющейся крови, от криков страдания, - ну, как волки попавшие в овчарню и режущие всех сподрят — для одного только удовольствия.


Так и эти, убийцы и садисты, искали кого сегодня испинать до смерти — не для еды — так же как и волки
- а для наслаждения от садизма, чтобы порадовать всех своих бесов: которым нужны муки жертвы и льющаяся кровь.


От всего, от этого садизма, ад дарил им опьянение и половое возбуждение — которым они наслаждались.


А грабёж? Ну, это так, по карманам шарили потом — у бесчувственного тела и это был дополнительный  приз для них, подарок! - как говорят сейчас — бонус: если находили кошелёк, деньги, кольцо ли золотое стаскивали.


Нападали они на людей, конечно же, не из-за этого, а из-за неземных — из-за адовых удовольствий; а тут ещё и портвешка покупали на вырученные деньги: ну, что тут скажешь? Усладе здесь уже не было предела и конца.


И ещё бы эти ребятушки — которые верволки, которые оборотни — этим не занимались!


Да, одно только ощущение оборотня чего стоит! когда ты дома один человек: любишь своих родных и помогаешь им; в школе, или в училище хорошо учишься; со всеми преподавателями: вежлив, скромен, обаятелен; на той же, на работе — передовик производства! -


а на самом-то деле, ты — оборотень, вервольф и рыщешь со своей стаей, с так называемой компашкой, с
корефанами, так сказать, по своему родному городу — с одной только целью: найти жертвочку — для очередного насилия.


Нападали так же и на женщин: и золота у них было поболе, и было куда справить возбуждение от насилия. Особым шиком, при нападении на женщин, было не снимать с них серьги, а выдирать из ушей.


Другое дело, что дамы, редко когда были пьяные, да ещё и часто жаловались в милицию. Ну, из-за этого просто нападали на них, подальше от своего района.


Когда нет Бога — дозволено всё.


Когда нет Бога — это ж не жизнь, а сплошное удовольствие! от одного только осознания, что ты оборотень и плевал на любые: законы, моральные устои, человеческие принципы, - когда находишься чуть подальше от своего дома. О как же это всё пьянит!


И не то, что это было, как сейчас — какой, мол, город — без маньяков?!


О нет, совсем даже нет. Вся страна, все города были запуганы молодёжью. Целый пласт населения — это молодёжь — были просто пропитаны уголовщиной. И те, кто не были сами оборотнями — те подражали им.


Было общепринято среди молодёжи: глотать портвейн, потом орать песни под гитару, драться — район на район, общага на общагу, или местные с общагой.


Дрались убивая друг-друга: с кастетами, с цепями, с кистенями, с заточками, - так же пьянея от заселения бесами и от льющейся крови!


То есть, это были не какие-то там: выродки и последние подонки, а этот образ жизни: постоянного пьянства и насилия — был абсолютно общепринят всею молодёжью; и тот, кто не входил ни в какие группировки, в особо-опасные банды, в злостное хулиганьё, - тот был белой вороной, изгоем, чувырлой!


Это не современная: интеллигентная, вежливая, волонтёрская молодёжь.


И поэтому, по всей стране, все нормальные люди, завидев издалека группу лохматой юности: ну, все они ходили с длинными и грязными волосами — висящими сосульками; с цветными рубахами в ромашку — завязанными выше пупка;


с брюками, или джинсами клёш и с ботинками на платформе: тут имелось в виду, если таким ботинком по шарабану — то, как минимум, будет сотрясение мозга и потеря сознания. На засаленной, открытой груди, обычно висела бритва на цепочке — это заместо креста.


Вся юность практически ходила одинаково одетая.


И поэтому, обычный, советский гражданин, а тем более гражданка, завидев, лишь издали, этакую группу подростковой молодёжи, переходили побыстрее на другую сторону улицы и вообще стремились поскорее скрыться от этой гоп-компашки -


потому сортировать эту молодёжь, на опасную и не опасную, не было никакой, то есть, возможности.


Потому, кто пёр буром — мол, будь что будет! пару компашек мог ещё, пожалуй, пройти; но третью уже не проходил: ни по каким канонам, ни с какой, то есть, стороны — тем более, ежели был выпивши — как наш главврач и осознавая себя живым богом на земле!


Как я уже сказал, что пьяные для гопников были самая, что ни на есть, лакомая жертва.


- Эй, эй, мужик, - подбегал к нему один из патлатых парней, - да куда ж ты так торопишься-то? - хватал его за рукав. - Курить есть? - хохотал он.
- Не курю, - ц-ц-цедил врач сквозь зубы, не сбавляя скорости.
- Да стой ты! - виснул на его брюках чолодой меловек, сжимая его карманы в кулаках и прижимаясь головой к его бедру.


- Что вам надо? - пытался высвободиться главврач Каплан и понимая что завяз.
Д и молодой человек сжимал его карманы изо всех сил, преданно смотря в глаза.
- Курить дай, дядя! - лепетал он.


- Я же сказал что не курю! - отдирал его кулаки от своих карманов главврач.


Здесь подходили ещё двое. Нападать втроём — это была классика того времени. Втроём удобней всего пинать: не помешаешь друг-другу; чё толкаться-то?
- Зачем сироту обижаешь? - говорил один из них плюя сквозь зубы.
- Он же сиротинушка, - добавлял второй, - у него мамы нет.


- Дядя, - рыдал вцепившийся в его брюки чолодой меловек, - дай копеечек на хлебушек.


Здесь господин Каплан понял, что ему от них не уйти и надо всё выгребать из карманов (хотя господ раньше не было, а одни токмо товарищи, но от этого, как говорится, не легче. Хотя понятно и то, что какой же гражданин Каплан, на фиг! товарищ?! - когда тамбовский волк ему только товарищ).


Он начал выгребать всё из карманов — вплоть до носового платка — тако ж протянул им и кошелёк.


- А ты знаешь, чувырло, что кошелёк — это улика? - один из парней принявший от него кошелёк и выгребая из него деньги именно так обратился к главврачу.


Гражданин Каплан, не привыкший к такому обращению, молчал, чувствуя унижения каждой клеточкой своего тела.
- Хорошо хоть платок отдал, - соскочил с колен сиротинушка. - Давай-ка, дядя, оттирай отпечатки пальцев с кошелька.


Главврач послушно стал оттирать с кошелька отпечатки.


- Тщательней, тщательней оттирай, - подсказывал ему сирота. - Ты что же хочешь, чтобы моего товарища посадили из-за твоих отпечатков пальцев? Нехорошо, дядя!


- Кольцо сымай, - молвил ему один из бандитов.
- Но оно обручальное, - заартачился было Каплан.
- Экий ты, какой нежный, - улыбнулся бандит. - Ну, дороже, значит, продадим.


Он снял кольцо, а что было делать?


- Брюки сымай, - всё так же бубнил один из бандитов.
- Да вы что, ребятушки? Куда ж я без брюк-то? Куда я без них пойду? - здесь уже Каплан встал как бык.


Но хлёсткий удар в лицо от сиротинушки, вывел его из оцепенения.
- Сымай брюки, падаль! - заверещал сирота.


Кровища хлынула из носа главврача. И тут же последовал удар, увесистый, в челюсть — от другого бандита: от сего удара главврач упал на землю и лежал уже не двигаясь в нокауте; вся земля только вертелась у него перед глазами.


И разве что чувствовал, как с него сдирают брюки и сымают тухли.


- Зачем в шнобель-то бьёшь? - ворчал один из бандитов, 
- он же кровищей все брюки зальёт.
- Виноват исправлюсь, - хихикал сиротинушка.


А потом просто пинали — в опьянении! - наслаждаясь видом крови. Но главврач Каплан, уже ничего не чувствовал, от потерял сознание.


Когда поняли, что клиент скорее мёртв — чем жив, быстро свернулись и ушли; пьяные и радостные — от того что переступили все человеческие законы, и от того, что скоро от души нахлябаются портвешка, и оторвутся.


Весело жить без Бога!


Как-то так и жили.


И жила в таком страхе и ужасе, вся страна — безвылазно. Потому, не было в ней Бога.


Такое вот ностальжи, Барк Сегулович.


- Подождите, подождите, - засмеялся господин Кромешников, - но вы же сами сказали только, что жили весело! И что вообще без бога жить — сие одна услада. Услада и сладострастие!
- Ну, это так, да, - согласился Вал Микстурович, - у нечисти есть своя услада и свои экзотические сладострастия.


Но в отличии от Божеской Отрады и Благодати, за их негативные сладострастия — нужно платить: и чем дальше, тем горше! «Любишь, де, кататься, люби и саночки возить», «Любишь, дескать, медок, полюби и холодок».


- Ну дак, это так — да, - кивал, как китайский болванчик Барк Сегулович. - За всё, в этой жизни, надо платить.


                29


- Дело в том, - ответствовал господин Горовой, - что оплата у нечисти, оплата у негатива — довольно таки специфическая, своеобразная, так сказать.


И если по чесноку, то только первый раз, идёт какая-то радость — от какой-нибудь низменности. А чуть позже:
второй, третий раз, - кайф идёт на убыль и утекает, как вода сквозь пальцы — не остановишь. Почему, собственно, алкоголики и наркоманы, начинают повышать дозу отравы — потому что кайф исчезает.


И так повышают, пока организм совершенно не отравляется и погибает от гепатита — потому что печень не справляется с отравой.


Особенно это заметно с блудом: какой бы новый способ добычи кайфа не придумали молодожёны, но пару-тройку раз и кайф уже не тот; и кайф уже куда-то улетучивается, и надо искать новый способ для достижения кайфухи.


Короче говоря, рано, или поздно, всё это уходит в садомазохизм, а там уже лишь испражнения друг на друга и смерть.


Такая вот, то есть, довольно таки, своеобразная и интересная оплата — уходящая в минус. В один только минус.


Не так, как это общепринято: товар — оплата — товар; а так: товар — оплата — оплата — оплата до бесконечности.


Так и у этих бедных ребятушек-бандитов. Они, как все же добытчики кайфа — долго не живут. Земля горит у них под ногами. Как там? - на воре шапка горит. Смерть 
уже взяла их след и идёт за ними по пятам.


И вот, начинаются: межвидовые разборки, тюрьмы, алкоголизм, наркотики, карты, - и чтобы выжить и отойти от всего этого — это ж буквально восьмое чудо света — чтобы выжить.


Потому зло самоуничтожается — закон природы.


- Ну, да, ну разве вы не согласны, что за всё в жизни надо платить? - не совсем понимал господин Кромешников.
- Дело в том, дело в том, дело в том, что у негатива, у ада, всё сводится к тому, что кайф — эта замануха — исчезает совсем, - так глаголил Вал Микстурович. - И дальше, тема у них такая:


ты просто должен полюбить: боль, страх, ужас, муки, страдания, вонь и ужас, - и больше ничего!


Ты должен полюбить: мучения, вонь и ужас. И никаких кайфов у вас уже не будет никогда; и никаких удовольствий. Как вы вообще к этому относитесь?


- Нет, ну, как-то же они живут там, - глаголил Барк Сегулович, - в аду-то своём. Наслаждаются заманиванием желторотых цыплят в свою пропасть.


- Насчёт наслаждений, я уже всё сказал. В конце-концов
они исчезают все. Вот так и живут в сумасшествии своём — в боли и ужасе — потому что сумасшедшие; и гордятся тем, что сумасшедшие.


И на этом, собственно, и всё. Хотели бы вы так жить и испытывать на себе вечную казнь?


- Нет, ну, вы, всё-таки, как-то утрируете, - пыжился господин Кромешников. - Ну, должны же они, какие-то, всё ж таки, удовольствия получать: от садизма и мазохизма.
- Удовольствие — это только по-первости, как вы не понимаете — для заманивания. Потом всё исчезает.


Ну, сами посудите — ад и удовольствия — понятия не совместимые. Несостыковочка здесь вы поймите, - Вал Микстурович удивлялся его непониманию. - Конечно, вы ещё молоды... но у людей постарше — с той же аденомой простаты — остаётся одна боль и больше ничего.


Нет, блудные желания присутствуют и эрекция даже есть, но вместо кайфа: одна только боль и одна только казнь. И человек, вроде бы, не хочет вновь испытывать -
эти боли от эрекции, но отказаться от этого не может. Так и получается эта вечная казнь, вечный ад — даже на этом свете. Не говоря уже про другой.


Спросите у конченных алкашей и наркоманов: какой кайф они испытывают от принятия своей любимой отравы. Вообще никакого!


Нет, кайф был по началу, первые, так скажем, годы, но утёк потихоньку весь и осталась только жесть — ад.


И принимают они наркотик, пьют тот же самый портвешок, только для того, чтобы ад в котором они уже давно живут — где все твои ужасы, которых ты больше всего боялся в жизни, становятся реальны — чтобы ад, хоть на минутку перестал.


То есть, хотя бы на минутку; не на часы — как было раньше — когда уже не было у тебя кайфа... А хотя бы на минутку!


Но здесь идёт, полное: обкрадывание, обворовывание, - у человека удовольствия; и если раньше, он часами мог веселиться и кайфовать в праздник; то сначала — чрез сколько-то годиков — его лишают кайфа; и он пьёт только для того чтобы выйти из ада: чтобы его не трясло, чтобы оставили адские галлюцинации — которые, совсем даже, не галлюцинации;


но и это у него обкрадывают: ишь, мол, чего захотел! - употреблять отраву и быть нормальным?! «Врёшь, брат,
- говорят ему, - шалишь! Один только ад и больше ничего!» - перед таким, то есть, уже фактом ставят его.


И человек, этот больной человек, не хочет уже пить, но пьёт; не хочет колоться, но колется; не хочет курить — потому что в лёгкие, как ножи вставили — так их колет от боли, но курит: потому что это сильнее его. Ад сильнее его.


Гении зла всячески умнее его; и от них, сам человек, сам по себе, избавиться не может. Без помощи Бога.


И вы предполагаете, что на том свете — тот же диду — с аденомой простаты — обретёт наконец вечный кайф и не будет больше страдать, и орать от эрекции, и от мочеиспускания.


Вы думаете, что все те: блудники, алко и наркоманы — которые здесь уже живут в вечном аду — на том свете, глядишь, обретут вновь кайф — которым его заманивали когда-то — только как глупого несмышлёныша; и этот кайф, на том свете, им дарует отец лжи? - которым является сатана.


- Ну, как-то же живёт вся эта нечисть, - долбил своё Барк Сегулович, - та же баба Яга, как-то же радуется — когда детишек ест.
- Я не знаю, я с бабой Ягой не сталкивался, - задумался господин Горовой, - хотя и про неё можно сказать — невзирая на то, что господа-сочинители, шибко очеловечили её — потому что сами люди, а не нежить;


но и про неё можно сказать, что это полностью сумасшедшее существо: которое только болеет и страдает, и мечтает стать молодой, - но ничего из того, о чём она мечтает, ей не удаётся.


Я с ней не сталкивался, а вот про тех — с кем я сталкивался: с блудниками, тако ж алкоголиками и наркоманами, - я рассказал; это только страдающие, больные и сумасшедшие существа: у которых нет ничего, кроме страданий.


И я уверен, что и у игроков, у ведьм, и ведьмаков — которые, в общем-то, есть абсолютно все — всё тоже самое.
- Да я не знаю, - пожал плечами господин Кромешников, - я как-то на жизнь не жалуюсь.


- Да это пока разбор полётов не начался, пока суд, на том свете, не наступил. До этого, как говорится, всё и гуд (главная задача у сатаны, доказать, что его нет).


А вот там, всё это будет, не совсем, то есть, хорошо; это особенно для самоуверенных и самовлюблённых молодых людей — которые в восторге от себя.


Здесь, пожалуй, будет лучше бывшим алкоголикам и наркоманам — которые, с Божией помощью бросили эту отраву; которые, то есть, не в восторге от себя; и которые знают, что та сторона есть: сторона тьмы, сумасшествия и ужаса; и одному человеку — без Бога — против гениев зла, не потянуть.


- И главное, зачем всё это? - вступила Тамара Клюевна, - когда даже здесь, на Земле, люди уже живут в раю. Ни в вечном аду, как вы говорите, а в вечном раю.


Вы, Барк Сегулович, говорите, что видите вокруг себя, только плохое: ну, это от того, что вы считаете себя суперзвездой. От гордыни великой, человек видит вокруг себя, одних уродов.


Но начинать надо с того, что: Я, самый плохой человек на Земле: потому что все беды, на Земле, происходят из-за моего осуждения всех и вся, что все, мол, вокруг — не пойми кто.


И благодаря моему осуждению, и осуждению ещё кого-то, ещё кого-то, ещё кого-то, и образуется тот вал из гуано, который затапливает целые страны: и у всех людей в этой стране, начинает ехать крыша; и они, то есть, и так больные, а становятся совсем сумасшедшими.


Как, например, происходит с той же страной США. Когда такое случается, когда кто только не проклинает эту страну: тогда и выдаётся нам то, что всплывает: планка, как говорится, совсем падает у бедных америкосов.


Вы понимаете теперь, господин Кромешников? - в том, что США ведут войны по всему миру, в этом есть и ваша вина.


А вы вспомните, какую красивую музыку они создают, как красиво они поют, какой умиротворяющий и успокаивающий у них джаз; кто, в конце-концов, создал
все мюзиклы.


Вспомните кто изобрёл хосписы, откуда, вообще, к нам пришло это слово; вспомните как бросаются они спасать каждого человека, каждую зверушку, - причём в какой бы части света эта зверушка не находилась!..


Вспомните Гринпис: кто вообще стал спасать китов от полного уничтожения; без Гринпис и китов бы сейчас не было. Кто приковывал себя наручниками на китобойных судах? Кто голыми прыгал, привлекая к себе внимание всего мира, у китобойных судов? Кто моторками преграждал этим судам дорогу?!


Вспомните об этом!!!


И вот, этот вал из гуано, заливающий США, станет помене. Потому, какой вы сам, такой и мир вас окружает.


Иисус Христос так и сказал: «Если в глазах ваших Свет, 
то только Светлое вы и видите, а если в глазах ваших тьма, то вас можно только пожалеть».


- Вы странная, - хмыкнул Барк Сегулович, - вы что же хотите сказать, что если американцы классно лабают в джазе — на контрабасе, ежели я так буду думать! - то они перестанут быть фашистами?


- Если вы так будете думать, тогда в ваших глазах будет Свет и вы будете счастливы, - Тамара Клюевна была в восторге — от своего вдохновения, - если вы уйдёте от вашего вечного состояния ведьмака — как и все! - что мол, все американцы: фашисты, сатанисты и педерасты, - то сами посудите: выйдя из состояния человеконенавистничества, вы будете счастливы!


- Подождите, подождите, но они же от того, что я буду думать о них хорошо, не перестанут быть: сатанистами и глобалистами! - господин Кромешников действительно ничего не понимал.


- Давайте так: начните с себя! - потому что подобное к подобному! Как только вы станете думать о том: какой волшебный голос у Фрэнка Сенатры... как чудесно и красиво он поёт... так согласитесь, что вам станет светло и радостно на душе.


Или как Элвис Пресли, задорно исполняет свои озорные песни, или как чудно он поёт о Любви — вот о чём подумайте! и разве не согреет это вашу душу?!


А сколько буквально сказочной музыки у ансамбля «Битлз»! Ни счесть хитов, ни счесть красивых произведений! Вот о чём вы подумайте и вспомните! И вам станет хорошо! Потому что: подобное к подобному!


- Вообще-то «Битлз» - это английская группа, - выдал инфу господин Кромешников.
- Ну и что? Всё одно они подражали Элвису Пресли и были его поклонниками! - мадам Краснопольскую было не остановить. - А вспомните американский кинематограф; ни счесть ведь, мистических фильмов выпущенных ими — типа:


«Коматозники», «Другие», «Паранормальное явление», - а ведь это, в конце-концов, и приводит нас к Богу;


потому что Православная церковь — это, конечно же, хорошо, но до неё ведь как-то надо добраться — тем более, если ты не крещёный.


Но когда ты насмотришься американских, мистических фильмов; начитаешься доктора Моуди, который оживлял людей, как реаниматолог, и записывал рассказы переживших смерть: и это тоже американский доктор!


Как и все спириты, со своим спиритизмом, тоже вышедшие из США!


Тогда согласитесь, Барк Сегулович, что намного легче получится дойти до церкви и покреститься там.


Потому что согласитесь, что Православная церковь — это хорошо! И что очень даже красиво стоит так, на горушке! И сияет куполами! И певчие там поют волшебно, и колокола звенят, и ладаном пахнет чудесно...


Но до неё, тем не менее, надо как-то добраться: и не как 
интурист, а как прихожанин. Надо как-то дойти.


И вот, с помощью американского, мистического кинематографа, и американских же докторов-реаниматологов — это сделать намного проще. Намного проще.


Плюс ещё, с помощью американских спиритов.


И вот, согласитесь, что подобное к подобному, подобное к подобному.


Я всё время думаю, как должны быть счастливы наставники «Голоса» - та же Пелагея и Аполлинария Гагарина, которые и по русски поют! и по английски всё понимают и поют!


То есть, у них не одно лишь наслаждение — только нашим творчеством — как у меня; а двойное, а то и тройное удовольствие — от осознания ещё и их культуры! ещё и их языка! Это же счастье увеличивается!


Во сколько раз, то есть, они более счастливы в творчестве, чем я! В два, или в три раза более счастливы!


Иными словами, можно ненавистью исходить — сидючи у телевизора — и взирая на очередную песню на английском языке — на языке современных: нацистов, фашистов и сатанистов! а можно быть просто 
счастливым от творчества! Быть, то есть, вся в искусстве!


И что лучше для души человеческой, скажите мне!?


Или в том же «Ледниковом периоде» - можно наслаждаться танцем на льду, под песню на английском языке: и витать, то есть, где-то на небе — от искусства!


а можно смотреть на то же самое и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть — работая ведьмаком — все эти, ни в чём неповинные, американские песни Фрэнка Сенатры.


Вот ведь в чём дело, понимаете?!


Помолчали, под треск костра и шум прибоя Охотского моря.


- И вы полагаете, что если я буду наслаждаться искусством, в США исчезнут глобалисты, глубинное государство, исчезнут сатанинские церкви? - недоумевал Барк.


- Если вы будете наслаждаться искусством, у вас внутри — в душе — исчезнет чернота и вы перестанете ненавидеть и страдать — от того, что ненавидите.


Не зря же здесь Христос говорит: «Изменись сам и мир изменится вокруг тебя». Ведь мир, вокруг нас, действительно такой, каким мы хотим его видеть.


Ведь если вы, например, блудник, то вы будете видеть, вокруг себя, одних только озабоченных самок; хотя у женщин, окружающих вас, этого даже и в мыслях не было.


Почему, собственно, человек, нет-нет, да попадает в просак: да потому что мир, вокруг него, совсем не такой, как в его голове.


Человек, например, полагает, что и все окружающие, как и он же! думают только о деньгах: о том, где их надыбать, нашаманить, урвать; а у людей, даже близко, этого в голове нет: потому что они строят храм!


Или он из кожи вон лезет, чтобы завладеть квартирой и уверен, что и у всех других, только это в голове: и вот, в связи со всем этим, доходит до мыслей отравить этих конкурентов на квартиру. А у людей, которым он предуготовил смерть, только одно творчество в голове: они все в искусстве!


Или человек уже дошёл, морально, до убийства сродственника, за то, что тот врубает: то телевизор, то музыку громко; и всегда, то есть, специально — чтобы над ним поиздеваться, чтобы нагадить ему, не дать спать и т.д.


А у того, над кем уже занесён твой карающий меч правосудия, этого даже в мыслях не было! - потому что он просто дебил; и у него даже не срабатывало это никогда — несмотря на все твои туманные полунамёки: что он, мол, кому-то может помешать!


Да вот так-то вот, везде и всюду!


Посему просто настройся на волну тихого и умиротворяющего джаза, и именно так и воспринимай США: и такой Америка и будет! прекрасной и чудесной!


Тем более, что большинство народонаселения там, голосует за Трампа — который, в предвыборной компании, говорил о мире, о возвращении традиционных ценностей, о христианстве и т.д.


Почему бы и вам, не быть с большинством американского народа — которые за всё доброе и светлое на этой Земле!


Мало ли, каких уродов только на свете не бывает? - зачем вам настраиваться на их волну сумасшествия?


Не лучше ли искать везде - всё доброе и Светлое, и мир изменится вокруг вас!
- Но мир не изменится вокруг меня! - ладил своё Барк.


- Мир изменится. Вам будет намного легче и приятней жить в мире — увлечённых творчеством американцев. Намного радостней жить в светлом их творчестве — нежели не пойми в чём.


Эти добрые и светлые, творческие американцы и голосуют за всё доброе и светлое — которых большинство, и зачем вам копаться в американском негативе, в американском сумасшествии — которого меньшинство.


Встаньте на сторону добра! и Светлые силы укрепите, д и вам самим будет лучше! Зачем же рыться в навозе, ища там не пойми что?


Я вам уже рассказывала, что я живу от творчества до творчества... От природы до природы... от молитвы до молитвы... и молитва здесь безусловно главная. Потому,
чтобы жить в раю — надо уйти от восьми смертных грехов.


Почему, собственно говоря, Будда, на большинстве статуй — особенно в заброшенном городе Ангкоре — улыбается? Да, потому что он ушёл, даже не от восьми низменных страстей, а только от шести: ну, так вот он прозрел!


От злобы, от алчности, от зависти, от чревоугодия, блуда и уныния, - и вот, сидит и улыбается! - да потому что счастлив!


Потому что уйди человек даже от чего-то одного: от тех же наркотиков, от алкоголизма (это относится к алчности: когда мало того что есть... и хочется ещё чего-то, ещё чего-то, ещё чего-то...) - да это ж счастье до небес!


Спросите у любого бросившего пить, или курить! Счастью просто нет предела! От того, что как же оказывается здорово жить! Просто жить и больше ничего!


А это люди ушли только от одной низменной страсти — от алчности.


А тут Будда, ушёл от шести! От шести мерзостей! И как же он не будет сидеть в позе лотоса, и улыбаться?! Посему и улыбается нам всем, сквозь все времена и столетия.


А Православные христиане уходят, с помощью Божией, от восьми низких страстей: плюс, то есть, к этим шести — ещё и гордыня и тщеславие — до чего Будда, то есть, даже не прозрел.


Естественно, что сопротивляться, такому адовому нашествию, глупому цыплёнку — которым является человек — возможно только с Божеской помощью — с помощью молитвы.


                30


И вот, так я начинаю день!


Потому что понятно, что снится как всегда — извините за мой плохой французский — но чёрти что!


Есть на свете такие дамы, которым снятся: полёты, церковь, полёты над лесом, над рекой, над церковью!.. Боже, как же я за них рада!


Мне же по ночам снится, если и не жуть, то всё одно — сны из ада: которые заманивают, завлекают — не пойми во что, не пойми куда; точнее, конечно же, понятно - во что и куда: в то, к которому у меня, после пробуждения, 
одно лишь омерзение.


И вот, настроение после сна, конечно же, мерзкое. Тоска неимоверная начинает глодать меня: зачем я живу? Для чего? Почему?


И вот, вся такая разбитая и потерянная, иду быстрее умываться, и в голове один хаос и сумятица: продолжение, то есть, этого сумбурного и хаотического сна.


И я знаю, что надо быстрее-быстрее умыться, освежиться и молиться: потому что без этого, созерцание этой бездны отчаяния — так и не пройдёт.


И вот, стоит мне только начать читать: «Отче наш...» - как тут же и Солнце начинает светить в мою комнатку... не просто излучать свет ядерных реакций, ядерных взрывов, а именно Светить — с теплом и лаской...


и я сразу же вспоминаю своё детство, и я охвачена своим детством полностью, и смотрю уже за окно, как ребёнок!..


Если нет Солнца, а как всегда — одни лишь сумерки и дождь, то глядя на капли, свисающие гроздьями с ветвей, в меня, вдруг, проникает домашний уют, домашнее тепло, домашняя Отрада; в меня именно проникает Божеский уют:


и впереди целый день! где будет моё любимое творчество! Где буду я стоять возле своего холста и вдыхать аромат красок... и погружаться в миры создаваемые мною... О какое блаженство!..


А потом, надо будет всё одно, идти в магазин и то есть, выходить в открытый Космос! И здесь уже можно и просто пофантазировать, то есть, прогуляться чуть подальше чем магазин и пройтись по моим любимым аллеям.


Что с того, что льёт бесконечный дождь? Раскрою зонт и когда дождик накрапывает и шуршит по нему — сразу же создаётся маленький уют под зонтом — мой маленький домик.


И ничего что промокает обувка; куда бы я не шла, но я всё одно, только и делаю, что приближаюсь к своей квартирке — к своему тёплому, домашнему и Божескому уюту.


И это ли всё не чудо?! И это ли не великолепие?! когда радость проникает в тебя отовсюду: от каждого деревца,
от каждой веточки и листочка...


А дома меня ждёт снова творчество — в которое я буду погружаться остаток дня и пол ночи. Это творчество других людей, которое, кстати, радует не меньше чем своё: это и музыка, и книги, и фильмы... О Отрада... О Благодать... О Благолепие...


И вот, мгновенно представив всё это — весь мой воспоследующий, будущий день! как же хорошо мне становится на душе — во время молитвы; тепло и хорошо...


И здесь я быстро пробегаюсь по своим восьми смертным грехам: каким из них я более подвержена, каким менее... и молюсь Господу Богу нашему, чтобы избавил Он меня, от тех низменных страстей — которые наиболее сильны у меня, которые наиболее мне 
досаждают.


И вот, вы не поверите, господа, но весь воспоследующий день, я только хожу и улыбаюсь как Будда.


Если он, как вы помните, шести адовым страстям предоставил укорот, то я-то восьми! И как же мне не улыбаться?!


Конечно, меня не удостаивают такой чести, чтобы увековечить улыбающимися статуями, в заброшенном и 
заросшем джунглями городе Ангкор, но когда я вхожу в любой магазин, то рада там буквально всему: всем посетителям, любым товарам, кассирам — которые кричат на меня:


«О чём вы замечтались?», или «О чём вы мечтаете?» - когда мой товар начинают пробивать, стоящим впереди меня покупателям.


Ну, я молчу... а что тут скажешь? Люди на работе, а я даже не удосужилась подальше свой товар положить на ленту — не то что оградить его палочкой; ну, сие из-за того, чтобы не задерживать покупателей - которые сзади меня — которых я тоже Люблю...


И Люблю я, и кассира, и всех, всех, всех... И поэтому я молчу, а что тут скажешь? Молчит и та дама, которой — до кучи! - пробивали мой товар. Ну, что тут скажешь? - тут нечего сказать.


И после всех фыркастей, пылкостей и осерчаний кассира — на нас, на всех — я не перестаю её Любить, а Люблю ещё больше; и только весь день молюсь: «Господи, Спаси и Сохрани», «Господи, Спаси нас всех и Сохрани».


Потому, мало ли сумасшествий, которые внушает нам ад — за весь день; мало ли зомбирований: «Бросься под машину!» - когда автомобиль едет рядом. «Пни ребёнка», - когда дитятко пробегает мимо. «Приголубь, сзади, по височку, милую старушку, молоточком», - когда идёшь в прихожей, за любимой своей подругой-соседкой.


Да мало ли дичайших мыслей, не лезущих, то есть, вообще ни в какие ворота, ни в какие реалии, ни к селу, ни к городу, ни в лад, невпопад — поцелуй кошкин зад. Мало ли сумасшествия впихивающегося в твою голову за весь-то день.


И всё это, до того дико, до того неуместно, до того мерзко, что только содрогаешься и мелко-мелко мотаешь головой, и быстрее молишься и молишься: «Господи, спаси нас всех и сохрани!», «Господи, спаси нас всех и сохрани!»


И если не совсем удобно креститься в толпе, то крестишься великолепными цветами, которые представляешь на себе.


И хотя сумасшествие и продолжает толмить одно: «А почему бы и нет? Почему бы и нет?»
И ещё эдак поёть: «Уже не бу-у-удет обратной дороги-и-и-и. Вся твоя тихая и умеренная жи-и-изнь, закончится раз и навсегда-а-а-а! И ты просто станешь сумасшедши-и-и-им».


«А за ради чего? - так спрашиваю я, вступая с нечистью в контакт. - На фига нужен козе этот баян? Я вообще-то люблю жизнь и миллионы её удовольствий, и наслаждений. Зачем мне нужно ваше сумасшествие?»


Гении зла, несмотря на всю свою сверхгениальность и сверхгенитальность, ответы на это не дают; но и не отступают никогда, а так и продолжают моросить на мозг своею моросейкой;


что мол: «Рано, или поздно, но человечек всё одно поведётся и вступит в ряды сумасшедших. Надо только подгадать моментик и тогда будет очередная Анна Каренина! а до этого только моросить и моросить негативчиком: создавая постепенно почву для прорастания семян сумасшествия.


И вот, воспоследующая мать, уже будет сбрасывать своих детей, из многоэтажки, или изничтожать их другими какими способами: дайте только звёздам сойтись и семенам безумия прорасти».


Но я молюсь и молюсь, и снова наслаждаюсь жизнью, и снова уже здесь, на Земле, живу в раю.


Потому что если не молиться, если не просить Бога о защите и Спасении, можно, довольно таки быстро, измокнуть под этой вечной моросейкой негатива и превратиться в сумасшедшего.


Человек даже и не заметит, как быстро его возьмут в оборот — оборотистые малые — с той стороны: потому что если ты не с Богом, значит ты с ними; значит ты с безумием! и третьего в этом мире просто не дано.


Человек, конечно же, будет уверен, что он абсолютно нормален; и действительно: не бегает же он голым по улице, не показывают же на него все пальцем — как на обезьяну в наших широтах.


Внешне-то, он выглядит так же; многие его даже за умного почитают: там, на работе, или жена...


но жук-короед уже подтачивает его разум и гниёт его древесина, просто на глазах. Это становится видно сразу: в неконтролируемой агрессии — в злобе, в алчности — когда мало того что есть; в гордыне — в осуждении других, в зависти и т.д.


Но безумный человек состыкуется с нормальным, светским обществом и посему считает себя абсолютно нормальным и адекватным: и действительно, разве не общепринято зашибать денежку?


защищать и охранять свою частную собственность: ну, тут, как говорится, без злобы никуда! Разве не общепринято посудачить о чужих пороках — какие все люди всё-таки — Г... позавидовать богатым, ну и т.д.


Это же общепринято и считается нормальным, светским обществом; а то что счастье куда-то утекает, как песок в песочных часах... то что болезней, как говорится, полные штаны...


потому что у нечисти так: «За всё в этой жизни надо платить! Любишь порассуждать на тему — какие же все люди — Г... ну, что же — за осуждение, за гордыню: какой же ты хороший - на фоне всех других! надо платить: вот тебе боль и ужасы бесчисленных болезней;


потому что осуждая других, ты работаешь ведьмой, или 
ведьмаком: и от этого люди сходят с ума и погибают.


Посему, плати, плати и плати: оплата твоя болезнями у ада бесконечна. Потому, нет у них такого: оплатил, мол, и всё, и насторону; их оплате нет ни конца, ни края; ты просто им должен — вечно и всегда.


- Не знаю, - молвил на это господин Кромешников, - нет у меня такого горя — как вы это описываете. Я так же счастлив, как и все: ни больше, ни меньше. И ничем, кстати, не болею.


- Я совсем даже не хочу вас расстраивать, но эти гады своё возьмут, - Тамара Клюевна была категорична. - Если вы кого-то осуждаете и ненавидите, то всё это у них записывается в гаденькой, обтрёпанной и грязной тетрадке, в их «мерзкой книге» - как писал об этом Сергей Есенин;


и ваш должок, они с вас стрясут и стребуют, потому как у них, «все ходы записаны».


Лучше, кстати, здесь, в этой жизни, начать болеть — платить, то есть, чем впоследствии, ваш долг, перенесётся потом в ад.


- Вы ж только что говорили, что их долг не перечеркнуть никогда, - дивился токмо Барк.
- Это да. Вот почему и надо идти только к Любви и молиться Богу: потому что только это Спасение; а их долги, действительно, никогда не отработать.


Бог, конечно, защищает нас от вечных мук, но совсем от всех мук, избавить Он нас не может — потому что грехи в нас бьют через край: и оплата, за это, всё ж таки, должна быть какая-то: теми же болезнями, потерями.


Выход один — это осознавать: «Что такое хорошо и что такое плохо» - и двигаться только в сторону Света — к Богу: не осуждая никого, не злобясь и т.д.


Вот почему с Божеской помощью, а не сама по себе, заметьте, не сама по себе! я выхожу из магаза,


Любя и кассиршу, и всех посетителей эт-т-того заведения!..


и улица в меня вплёскивается вороньим граем, галочьим свистом и пением синиц.


И вот, иду я домой, среди всех этих дерев, и наслаждению моему просто нет предела.


Вижу ли я мусор на дороге, сразу же читаю из под чего этот пакет; и когда понимаю, что это какая-нибудь вкуснятинка, то радуясь тому, что здесь прошла лакомка; в основном, это женский пол; скорей всего девочки.


А ведь раньше, до того как полюбила, я ненавидела всех и вся — за вечную помойку — везде и всюду.


Хотя почему не порадоваться за девочку, которая полакомилась? А для того, чтобы донести пакетик до дому, до мусорного ведра — для этого же надо как-то дожить, как-то развиться, как-то созреть! ведь не ненавидеть же её за это: за то что она ещё не созрела.


Хотя раньше, у меня было именно так.


Иду дальше — это конечно же зимой — когда везде снег; который, как по мановению какому-то, становится, вдруг, описуемым. То есть, почти каждый чел, оставляет здесь свои послания и некоторые даже выводят струёю — целые художественные произведения, или послания потомкам.


О стоит ли передавать сейчас, ту ненависть, которая охватывала меня ранее, при виде этих супер-художеств. «Не могли дотянуть до дома! Или, хотя бы, снежком припорошили! А они ещё струёю, выводят здесь свои художества! - типа сердца пронзённого стрелою... точнее струёю!»


О-о-о-о-о, ненависти моей просто не было предела!


А на поверку-то?.. а почему бы не порадоваться за людей: за их, так сказать, облегчения?! Ну, да, ну, не всегда получается дотянуть... так оно. Бывают и болезни, такие как цистит и простатит: с которыми вообще не пошикуешь; ни до одного, так сказать, туалета не дотянешь — даже в родной квартире.


И потом, а может это будущие художники растут, типа: Репина и Айвазовского! и почему бы не порадоваться за будущих гениев?


Ведь не начинают же гении, сразу же, с «Девятого вала!», у любого художника, в том числе и гения, есть своё развитие, стадии, ступени. Сначала пишут три буквы на заборе, или ещё какие там летающие органы; начинают с матовых перлов, с рисунков вульвы и вагины в разрезе! -


а там, глядишь и до «последнего дня Помпеи» - недалеко!


Потому что, что, как говорится, в голове, то и на кончике пера.


Любому созревшему, полезнейшему и вкуснейшему плоду — нужно созреть: пройти, то есть, через пору незрелости - это когда в лучшем случае, тебя, от незрелого фрукта — пронесёт; а можно и отравиться.


Чтобы вырос ароматнейший фрукт, ему надо пройти — в своём незрелом состоянии — через пору ядовитости. Вырабатывать, то есть, из себя яд — в пору незрелости, в пору созревания.


И у людей это так же проявляется — в пору подросткового созревания: ну, что тут поделаешь?! - таков закон жизни.


Так этот яд и плещется из молодых людей по стенам подъездов и по заборам! - по их мату, без которого они не разговаривают. А что делать?


Бог на них не обижается — таков закон жизни. Молодой человек, или дева, созревает и вырабатывает из себя яд, чтобы ужо впоследствии! - излечить весь народ и всю свою Родину! от всех болезней! - как духовных, так и физических.


Потому, рано или поздно, но проснётся в юном человеке, или девушке, совесть... и за всё своё поведение, будет стыдно. И за все свои поступки, будет безумно как стыдно; и вот, с помощью совести, и излечиваются молодые люди, и становятся скромней.


А там глядишь и до позитивного творчества недалеко: потому творчество же не может в человеке — чтобы не выплёскиваться, чтобы не дарить всех окружающих своим: ароматом, истомой, пушистостью и полезностью — как у фруктов.


Почему Бог-то ни на кого не обижается, а только Любит?! - да потому что Он знает про всё, про это. Про то, что любой человек, рано или поздно, раскаивается во всей своей низменности и становится совершенно другим.


То есть, любому фрукту, любому плоду — нужно время;
время и время — для зрелости.


А пока вот, орут матом, на всю улицу — влюблённая, так сказать, девушка, со своим молодым человеком. Сейчас так принято, чтобы влюблённая пара, орала матом на всю окрестность: обсуждая, так сказать, как говорится, свои интимные подробности.


Ну, что тут скажешь? тут нечего сказать... а можно только набраться терпения — как Господь Бог наш: потому нет никого терпеливей Господа Бога...


и вместе с Богом только Любить этих оступающихся, ошибающихся, незрелых, и от того — непонимающих и не ведающих, что творят; что какие же они все: негативные, ядовитые, некрасивые и больные...


и их, как больных, стоит только пожалеть — за их непутёвую жизнь; а пожалеть — это значит, Полюбить.


Так вот, как-то рассуждая, я продвигаюсь по улице и умиляюсь: сколько же лакомок ходит по дороге; и скрывают их проявления (эти горы мусора) только снег, или трава — когда она по пояс.


Нет, в городе может и лучше, дела-то обстоят, даже наверняка лучше! - а в нашем ПГТ, пока вот, только так.


Но не совсем я умиляюсь, когда вижу, в том же мусоре: сигаретные пачки, банки из под пива, бутылки водки — чаще разбитые, шприцы...


Тут конечно, я только молюсь: «Господи, Спаси нас всех и сохрани» - да так вот, по нескольку раз. А потому 
что, что тут скажешь? - глядючи на эту дорогу в ад.


Только Господу Богу и помолишься.


А ещё молодой человек, или дева, идут навстречу, с неизменной электронной, табачной трубкой... Ну, что тут скажешь? Ну, да, бяда. А что ещё?!


Ну, что-то типа того, что: «Ну, а когда?! А когда ещё начинать травить себя? В пожилом возрасте что ли? - когда и так на ладан дышишь?.. - как-то так рассуждаю я. - Вот именно: пока есть здоровье, пока сам ядовитый, 
пока всё, как говорится, сходится; всё в тему!


Яд снаружи, яд изнутри, - всё в жилу, состыковочка Союз — Аполлон, - тютелька в тютельку!


Потому что если сказать, например, так: «А нельзя ли, - мол, - вообще чтоб без наркотиков?!»


Ну, вопрос этот, надобно сказать, риторический; если не сказать — истерический. Потому, если бы мог здесь человек, жить в этом земном мире — без восьми смертных грехов! - тогда да; эт-т-то тогда будет, действительно, какое-то извращение — наркотики.


А когда человек не может здесь жить — без восьми низменных страстей; пока, то есть, живёт в этой трёхмерке — в этом земном мире... тогда понятно, что поначалу он завидует старшим и взрослым — которые пьют и курят: и при этом являются самыми крутыми — ни ему, то есть, чета.


И старшим, то есть, завидует и ровесникам — которые курят и тоже являются крутыми!


Потом подключается гордыня, что я мол, не то что все остальные! со мной, мол, ничего плохого от наркотиков — в принципе! случиться не может! Ну, потому что я другой! Я иной! Не то что мол, все остальные.


И в конце-концов, любопытство: любопытство не порок, а сплошное свинство! - почему бы не попробовать то, вокруг чего так много шума? но если судить по нашим фильмам и юмористам — это всё так забавно и весело!


И вот, и так, ядовитый молодой человек, какой-нибудь яд, какой-нибудь наркотик и пригубливает. А дальше, до ада, уже совсем немного остаётся: когда человек понимает, что с одной стороны он зависим и бросить эту гадость уже никак не может, а с другой стороны — начинает долбить побочка от наркоты — типа шизофрении и болезней.


И что тут можно сказать? Ну, хорошо, что ты молодой, молодой человек; и у тебя, значит, пока ещё есть здоровье: потому что в старости, ты, эти крутые горки, просто бы не пережил: не выдюжил, так сказать; сердце бы не выдержало.


А во-вторых, дай Бог тебе, сейчас, просто остаться живым: потому что далеко ни всем синякам и нарикам это удаётся.


И в третьих, надо просто идти к Богу — потому без Бога, вылечиться от этой заразы — практически невозможно; так как с той стороны, гении зла, которые глаголят: «Да чё там... Живём один раз!


И эту жизнь надо прожить под кайфом, чтобы не было мучительно больно — за бесцельно (за без кайфа) прожитые годы!»


И умалчивают только о том, что: «И вместе с нами — в ад навечно!»


Больной человек, нарко и алкозависимый, верит в весь этот бред, и даже делает это: идеалом, стержнем, принципом всей своей жизни; да потому, что нет у него защиты Божественной. А когда нет Божественной защиты, тогда в любое сумасшествие поверишь.


И не можно ли пожалеть этого больного человека? - этого задуренного имярека; который живёт по правилам сумасшедшего бреда — типа: «Ин вино виритас» - «Истина в вине», рубаями Омара Хаяма — вроде: «Хочешь, нежный, жить в фаворе и вкушать один экстаз?! Пей! Соси моя подруга! - на земле живём лишь раз!»


тако ж народные перлы: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт!» - и т.п. всех не перечислить.


И забывается во всех этих перлах, во всех этих жемчужинах сумасшествия, только одно: что живём мы здесь недолго — практически мгновения; и душу нашу васильковую — в нашей власти: отправить в вечный рай, или в вечный ад, - потому что в тех мирах, просто нет времени.


И если мы будем продолжать: обожать, порождать, подражать рубаям Омара, - то будем двигаться только в сторону вечного ада и больше никуда.


А живём мы, совсем то есть, недолго — особенно когда употребляем какую-нибудь отраву.


И не жалко ли вам этого больного, задуренного человека? О, ещё как жалко. А значит, я люблю их, когда жалею.


                31


И вот, только, значит, с таким настроем, я и смотрю на всех орущих матом, на всех курилок, на пьяных — создающих вокруг себя эту мусорку по которой я иду. И
вот поэтому, я их всех Люблю, Люблю и Любви моей нет конца; потому как жалость — это одно из проявлений Любви.


Когда могу я, когда так случается, что я сталкиваюсь плотно так с этими больными людьми (хотя, конечно  же, всеми фибрами избегаю этих столкновений: потому сие, что это опасно просто для здоровья и для жизни; так пробегаю мимо, как курёнок и молюсь только, молюсь так про себя...)


так вот, когда я всё-таки сталкиваюсь с этими людьми, то говорю им только одно, чтобы они, как можно быстрее, искали ту церковь, в Москве, в которой есть такая святая вода, которая излечивает от алкоголизма: всё-таки в наш век интернета, адрес её можно вычислить.


Просто я, в своей жизни, сталкивалась с теми алкоголиками, которые, как и все мы, были прекрасными и чудесными людьми, но когда говорили им, что близится праздник там, или акой там день рожденья, или встреча друзей, или просто: пойдём пить и всё тут!


и то есть, когда надо было, вновь и вновь, жрать ханку, то у них не хватало силы воли, молвить: «Звиняйте дядьку, но я болен: на таких колёсах, что пить нельзя».


Или просто: «Я не пью». И на слова: «Ты что нас не уважаешь?» - отвечать так: «Нет уважаю, ещё как уважаю; я даже не могу выразить до какой степени, то есть, я вас уважаю! но если я выпью, я просто всех вас, к хренам собачьим, поубиваю; перережу то есть!


Ну, мулька у меня такая. Шизофрения называется. Может слышали...


или: «Я за рулём» - и представляйте мол сами: где я и за каким там рулём. Или: «Я сам не пью и пьяниц презираю».


В общем они никак не могли отказаться от пития и на слова: «Пойдём пить», - просто шествовали, как под гипнозом; опустив голову и плечи, и даже сами себе поражались: а почему они такие безвольные гипнотики? и не могут сказать слова: НЕТ.


Поражались, удивлялись, были в шоке, - но продолжали идти в каком-то ступоре.


И пили, и вновь попадали в ад, хотя не хотели этого — всеми закоулочками своей души.


Так вот, эти люди, после испития церковной водицы: святой, намоленной — против беса алкоголизма, всё-равно, тем не менее, не могли отказаться от принятия молочка от бешеной коровки;


и на слова: «Пойдём пить» - говорили обычно: «Да нет... я не пью». А им: «Надо отметить».


И вот, они, значит, всё одно брели; опять, то есть, опустимши всё что могли опустить, и думали про себя: «Как, - мол, - это всё происходит?..»


Но после принятия огненной воды, они начинал блевать так, что даже хлопци зазвавшие их в этот раз, поражались и больше, то есть, не настаивали: что мол, переводить добро на оно.


И вот, когда, то есть, это происходило — не один, и не два раза — а когда становилось, то есть, нормою... то как-то потихоньку, помаленьку, стали отвянувать от бесовской радости пития; д и корефаны, как говорится, отвянули от них.


И вот, попадали они в земной рай бытия.
- Ну, это, как мне и рассказывал, один мой знакомый, про себя! - встрял тут было Вал Микстурович.
- Да, это именно так, господин Горовой, - согласилась с ним Тамара Клюевна. - Вот, то есть, что я вещаю этим больным людям; и говорю им ещё одно, что во-первых, надо безусловно и самому желать бросить эту гадость,


а во-вторых, молиться Господу Богу и уповать на Него: потому без Его помощи, от этой мерзости не избавиться.


Помолчали, слушая шум прибоя.


- Да, да Томочка, - залепетала вдруг Елизавета Маргудовна, - я здесь полностью с вами согласна и солидарна, что именно каков ты сам, такие и люди тебя окружают, такой и мир вокруг тебя.


Я вспоминаю, в связи со всем этим, своего первого мужа. Ну так...


Он всю жизнь был в шоке — от того, что супруга его, которая была у него до меня, что та супруга, эт-т-та, так долго и упорно изничтожала его: там в пьяном виде, не в пьяном — не важно: утюгом, молотком, бутылкой, розочкой от бутылки, ножом и т.д.


Дело в том, что у них было трое детей и как можно, мол, было — в приличной семье — такое вытворять?!


Ну, «приличная» в то время, он имел в виду, что оба, мол, работают; дети ходят в школу там, в садик. Все одеты там, накормлены. Что мол, что ещё надо?


Ходят даже, они с жёнушкой, в кинотеатр, там, по выходным — ну, любо ж дорого! Купили даже пальто, дескать, с каракулем (ну, это было в СССР) и вот, в этом пальто, с каракулевым воротником, и у жёнушки там, модное пальто тогда было... вот и идут, значит, они по выходным дням в кинотеатр.


Читают книги. Он обожал читать книги и даже в пожилом возрасте, за ним эта особенность сохранилась. 
Супруга его просто читала книги запоем — до такой, то есть, степени — погружалась в ирреальный и фантастический мир книг,


что предварительно замоченное бельё ею (перед стиркой), протухало в стиральной машине: до того, то есть, долго оно там отмачивалось и размачивалось; хотя надо было просто нажать на кнопку.


Ну, иногда так, выпивали по праздникам. Ну, как выпивали?! Ну, если честно, то напивались... и в основном именно в это время, случались с супругою умопомрачения — когда она кидалась на него с разнообразнейшими орудиями.


Но как говорила сама она, на следующий день, что: «Чего, - мол, - по пьянке не бывает?!» И это, вроде бы, как бы оправдывало её.


Ну и действительно, чего по пьяной лавочке не бывает? Жуть.


Но всё же трезвели потом, шли на работу, была, то есть,
приличная семья. Дети растут, бурьян зеленеет!


Но дело в том, дело в том, дело в том, что как-то изначально: весь этот их домик, весь этот их островок, - 
он строился как-то не на том. Не из того материала что ли...


Не на вечном материале Любви, а на таком материале, название которому — кайф.


И дом был построен из этого: балдежа, расслабухи, отрыва от действительности, - правда в негативном смысле этих слов: не к небесным замкам, а только в кайфуху.


Ещё он помнил, когда они только встречались, то он шёл с нею — к их чудесному-расчудесному пруду — по асфальтовой пешеходной дорожке, по склону, так сказать, предгорий Урала и пел такую песню: «А пуля дура, вошла меж глаз...» - и особенно так выделял в этой песне: «Какое мне дело, до всех до вас, а вам до меня».


И это было принципом его жизни, его Эверестом, Монбланом, апогеем всех его прожитых дней — эта песня и кайф.


Она естественно, как все женщины-дуры, внимала ему с открытым ртом и восхищалась. Ну, она была дебильноватая девочка, с недоразвитым мозгом: больная, то есть; и посему, у него проходили с ней, любые выделения из себя — сумасшедшего бреда.


Как они нарожали троих детей? Вопрос не то что на засыпку.


Но дело в том, что Бога в СССР не было, а какой-то свой след на Земле, оставить ему хотелось: потому, он был ярый поклонник антропологии и неандертальцы, кроманьонцы, синантропы, питекантропы и австралопитеки — были просто его тема.


Поэкспериментировав немного со скульптурой — из-за этого же следа на Земле — он выяснил, что всё, на нашей планете, стирается в порошок: временем, перепадом температур, дождями, морозами, - т.е. камень превращается в пыль; и пыль эту, как дым развеивает ветер по немыслимым просторам.


И единственной ниточкой, которую можно протянуть из прошлого в будущее, является нить предков и потомков:
от австралопитека до гомо сапиенса; и умным он считал только того, кто к этой вечности соприкоснулся; потому что те люди, у которых не было детей — вообще непонятно было, для чего живут;


поелику, даже такая фраза, правило, перл! - как «Искусство вечно» — в борьбе со временем — не срабатывает.


Любые цивилизации, исчезают с лица Земли до такой степени, что от них даже не остаётся следа — в прямом смысле этого слова; то есть, буквально! и учёные только спорят, где были эти города — Содом и Гоморра,
или даже стыдно сказать — Вавилон!


Вавилонская блудница, то есть, фигурирует, а сам город- сад, с висячими садами Семирамиды — не знают даже, где находился!


Всё занесено песком и покрыто барханами.


Все, то есть, знают про Вавилонскую башню, но где её сооружали, где разделились языцы! памятник, так сказать, гордыне человеческой! Где он?! - там веет только суховей и жук-навозник, катит своё дерьмо — как и миллионы лет назад.


Что говорить про все те творческие идеи? или идеи коммунизма, фашизма, садизма?.. если не остаётся вообще ничего от древних цивилизаций.


Так, легенды какие-то бродят, похожие больше на болезненный бред и больше ничего.


Одна лишь пустота, вой ветра возле бархана и перетекание его по пустыне. Так, пробежит иногда ящерка, обжигая свои лапки на песке и снова нырь в бархан, и тишина.


Что кстати,  подтверждало его теорию о том — это я о ящерке — что одна только нить — от предков к потомкам и существует: как бы, то есть, это не было пошло. Но ничего умней, просто не изобрести.


«Может быть, - так думал он, - когда-нибудь, его потомки и изобретут какую-то машину-времени, которая путешествует из будущего в прошлое по молекулам ДНК и для чего-нибудь, возьмут так и оживят его в будущем — как своего пра-пра-ящера... было бы интересно».


Он свято верил в науку и в её достижения, а дальнейшее - фантазия подсказывала.


Так появились дети.


Хоть что-то, то есть, что удерживало их дом, их остров -
в фигуральном смысле эт-т-того слова конечно, в иносказательном, так сказать — на плаву.


Но платформа кайфа и «Какое мне дело, до вас, до всех?» - скрепляющий, так сказать, состав их замка — был не то что недолговечный, а вообще, то есть, никакой. И посему всё трещало по швам, и рассыпалось
как при постоянных землетрясениях.


Не очень-то, собственно говоря и рожать-то хотела его жёнушка; ну, разве только первого. А второго и третьего, никак уж не хотела: вытворяя такое!.. в смысле абортов — от чего тоже рушился их домик и островок — не слабо.


И его душеспасительные речи, типа того, что это единственный наш след на Земле! а наш единственный ребёнок может погибнуть! - помогали, но как-то ненадолго.


Потом ещё с первым ребёнком она береглась, а со вторым и третьим заявила, что какая-то её, так же дебильная подруга, всю беременность пила и курила, и ничего, мол! - ребёнок родился, типа, здоровый.


И соответственно курила беременная так, что мало её детям, точно не казалось; и младшенький родился совсем больной на головку (до семи лет и не разговаривал, и после учился в школе для дебилов).


Он же, блаженно улыбаясь, глядя на курящую беременную жену, думал примерно так, что: «Яды, в малых дозах, хороши! Организм, - мол, - в малых дозах привыкает к любым ядам; и потом человека, де, уже не взять никаким большим ядом.


Все цари, мол, дескать, так делали и даже Иоанн Грозный!


Почему все северные народы, все индейцы, короче говоря, не могут противостоять алкоголизму? - спиваются, то есть, сразу!.. потому что этот яд алкоголя, никогда не долбал их предков и не записывался в ДНК — как прививка от гриппа.


Почему так устойчивы к алкоголю все европейцы — по сравнению с индейцами! - и значит надо пить и курить! - такой вывод он делал, - чтобы передавать потомкам устойчивые ДНК — к алкоголю и табаку».


Правда, почему все дети у него рождались такими больными и хилыми... об этом он как-то не думал. Потому что, там, где безбожие — там этих сумасшествий ни счесть, ни перечесть и не перекидать за печку.


Так дожили они и до того: «А почему бы — с научной точки зрения! (в смысле привыкания организма к яду алкоголизма!) - каждые выходные не расслаблять свои организмы питием: бо нервов много уходит за рабочую неделю».


И в конце-концов: «А почему бы и каждый день не жрать ханку — с научной точки зрения! бо — это ж не жизнь, а одни сплошные стрессы! И чем дальше, тем больше, господа! Чем дальше, тем больше!!!»


Домик их, действительно уже полностью разрушился; детишки обитали гдей-то там — под руинами; от острова остался маленький клочок суши — возле крыльца — через который перекатывались волны во время шторма.


Зато они весело напевали: «Мой папаша пил как бочка и погиб он от вина! Я одна осталась дочка и зовут меня Нана!» - с научной точки зрения, заметьте, господа! С научной точки зрения! (в смысле привыкания организма к ядам!)


И вот, когда мы с ним соединились — когда, то есть, она — благоверная — убивала его, чуть ли не каждый день... и он, видя всё это — куда, то есть, всё это котится... просто сбежал от неё... ну, так, чтобы дети не попали в детдом: из-за пьяной бытовухи.


Потому, супруга его, как-то, не то что поднаторела, а наторела всё больше и больше — в нападении на него: нападала уже только сзади — не в лоб — а внезапно; и орудия использовала всё тяжеловеснее.


Абазурилась, м-м-мать, поднабралась опыта!


А как вы понимаете, господа, если женщина ударит сзади молотком — по височку, то какой бы ты ни был амбал, а не пережить ведь этого.


И вот, видя, как сатанеет и свирепеет всё более, его, значит, благоверная; почуяв, что смерть взяла их след... он значит и сбежал.


И вот, первое время, первые, то есть, наши годы с ним, он как-то всё поражался: как, мол, это всё случилось? как, мол, так прорвало? Как мол, смело ураганом их, вроде бы, уютный домик?


А потом, много после, когда я привела его в церковь, он постепенно начал понимать, что не совсем как-то правильно они жили. Вместо Любви, то есть, у них была: половуха, кайфуха, бормотуха (в смысле вино);


вместо Любви к детям, какие-то безумные, научные идеи — австралопитеки... иначе как бы можно было пьянствовать — в то время, когда у детишек — самое детство! и надо, то есть, путешествовать, заниматься спортом, резвиться! и Любить друг-друга!..


Как-то всё время, то есть, у них было всё не то.


А скорее всего, он ещё просто сравнивал, мою Любовь к нему и то что у него было. Как я Люблю его, как я переживаю за него, забочусь о нём. Он, вдруг, понял, что у него никогда и не было Любви. Оказалось, что его
вообще, никто и никогда, не жалел до меня.


То есть, больной он, не больной: иди зарабатывай деньги. Не можешь? через не могу! Нарожал детей?! - иди и обеспечивай!


Это тогда, когда он пальцем не мог шевельнуть — со страшного похмелья.


И так-то вот, прошла вся его жизнь — через не могу. Жалеть тебя, то есть, никто не будет — если сам ты в это свинство попал! Закон джунглей — побеждает сильнейший.


У меня же было всегда так: не можешь подняться? - лежи. Я только принесу водички и лекарства.


Выгонят с работы? пускай выгоняют. Главное в этой жизни - не деньги, а чтобы милый, любимый был рядом... а я только буду с него пылинки и паутинки сдувать: если на нём образуются — от долгого лежания.


Впервые, то есть, в жизни, он столкнулся с Любовью и жалостью.


И понял он тогда, что до меня, и не было у него никогда: ни Любви, ни жалости. Был только закон Дарвина — побеждает сильнейший и приспособленнейший! - а если мух не ловишь: твоё место на свалке и на помойке.


А с этим законом, с этой идиотской идиомой, с этим «шедевром», - далеко-то, как говорится, не уедешь. Потому что у каждого, в его жизни, бывают: дни, месяцы и годы! - когда он, не то что - не на коне, а гдей-то, совсем даже, под конём... и валяется там, совершеннейшей, то есть, грязной ветошкой.


И если здесь, то есть, человеку не помогать: не жалеть его, не спасать, - то тогда по закону Дарвина: падающего подтолкни, слабого добей, больному не мешай издохнуть, - естественный отбор, м-м-мать.


Если слабому и больному не помогать, то он и издохнет.


Но хорошо ли это? Не роем ли мы сами себе яму — всем этим?


Ведь дело в том, дело в том, дело в том, - что не всегда же человек на коне... будет и с тобой — рано, или поздно — такое, что ты будешь лежать разбитый и всеми брошенный.


И вот, будет ли тогда в наслаждение песня: «Какое мне дело, до всех, до вас? а вам до меня?» - когда нужна тебе будет помощь от людей; когда прижмёт так, что заорёшь: «Спасите! Помогите!»


И хорошо ли будет так орать, бывшим приверженцам естественного отбора? - если уж быть принципиальным до конца.


А ведь, рано или поздно, но каждый человек так заорёт. И вот, хорошо ли будет всё это? И правильно ли он прожил свою жизнь?


И здесь он понял главную ошибку, не то что их брака с благоверной, а вообще всей своей жизни: у него в жизни не было Любви до меня, не было жалости.


А без Любви, рушатся самые, казалось бы! сногсшибательные замки; потому состав, скрепляющий камни этого замка, вымывается впервые же непогоды, в первую же осень: с её бесконечными дождями... и весь замок рушится.


И вот, если сам ты подашься к Любви, не в силах боле жить в естественном отборе, то и такие люди тебя будут окружать; так он попал ко мне.


А если до этого, у него: принцип жизни, апогей её, Эверест, - был: «Какое мне дело до всех до вас? а вам до меня» - то и имел он, то, что имел.


Дебильная супруга, кстати, была ещё не самым худшим в его жизни. По прошествии времени, когда он, с Божией помощью, бросил пить, то он и это понял.


Что оказывается она, явлена ему была, как Спасение — от ещё более нижнего ада: в который он пищал! да лез.


Дело в том, что он и раньше, до неё, и при ней, был разбойником с большой дороги, или, как сейчас это модно выражаться, маньячилой.


Потому, сделал он такой вывод, что раз наука, де, правит миром! что если и есть что-то в этом мире интересное — это наука антропология! - то как следствие: можно, значит, резать людей на улице.


Как получился такой вывод? Ну, что же тут непонятного?


Мы — случайный набор атомов во вселенной. Вышли из тьмы веков, как говорится, из небытия и через какой-то срок, вновь уйдём в полное небытие. И почему, то есть, не прожить эту жизнь в своё удовольствие — раз живём мы один только раз!


Ну, это же ясно, ясно!


Какой моральный, то есть, закон, может запретить мне жить в своё удовольствие?! И почему кто-то и что-то, может мне чего-то запрещать? Кто они такие? Такой же случайный набор атомов, как и я? И почему я вообще должен к кому-то прислушиваться?!


Ну, тут же ясно? Ясно! - чего ж тут непонятного.


А дальше-т, совсем, то есть, просто. Так как получение удовольствия, у каждого своеобразное, то значит, разрешены все удовольствия и наслаждения! Хошь пей, хошь колись, кури и глотай колёса. Всё дозволено!


Тебе нравится ловить преступников, ты получаешь от этого удовольствие?! Флаг тебе в руки. А мне нравится быть преступником! Нападать на людей и резать их.


Ты хочешь сказать, что довольно таки своеобразное удовольствие; но что делать, если некоторые любят погорячее. На вкус и цвет, как говорится, товарищей нет: кто-то любит попадью, а ктой-то свиной хрящик.


Как муж мой вообще попал в число этих подонков?


А так, одна мысль одолевала его: «Почему одним всё, а другим ничего? Жить всего-то остаётся — всё ничего! и полное небытие. Неужели так и будет — до самой смерти: ни-че-го».


«Иди и возьми то, что хочешь!» - высветилась мысль и он состыковался с этой мыслью — на УРА! На сто процентов! Если: «Какое мне дело, до всех до вас? а вам 
до меня» - то здесь получается полная состыковочка!


И он стал нападать на женщин. Потому что, во-первых, они были слабее! во-вторых, именно их он: хотел, жаждал и страждал. Всё, то есть, сходилось.


И конечно, эти нападения, близко даже нельзя сопоставить с отношениями - когда мужчина и женщина Любят друг-друга; это всё-равно как сравнивать — райские кущи и городскую помойку; несопоставимо, то есть, даже близко. И немыслимо сравнивать.


Но когда человек сумасшедший, тогда, как-то всё прокатывает.


Адреналинчик — от нарушения всех запретов! - шибает по мозгам и по всему телу: человека трясёт и кайф разливается по телу — когда опасность минует.


Сие тоже самое, как ходить по стреле крана, или просто по краю крыши многоэтажки: ноги отнимаются, всего трясёт, голова кружится, - и потом идёт кайф — когда смертельная опасность отваливает.


Когда, то есть, рискуешь жизнью, когда жизнь висит на волоске — так просто! походя! от нечего делать!.. от перешагивания, то есть, через все запреты... и прёт этот кайф адреналина.


Стоит ли эта шкурка выделки — эт-т-то уже другой вопрос; хотя может и не другой. Но как-то так становятся наркоманами адреналина.


Далее, как и со всеми другими заманухами из ада: кайф начинает убывать, адреналин не в таком уже количестве
впрыскивается в кровь и надобно повышать дозу. Так дошёл он уже до ножей и до молотков: чтобы если бить, то уже наверняка, а ежели резать — то не понарошку.


И вот, когда он уже был в восторге, от того, что какое же счастье! что все считают его за милого и улыбчивого балагура; что висит он уже давно на доске почёта! а он, на самом-то деле — оборотень!


Именно это, почему-то, доставляло ему великую радость; что он — оборотень; что все вокруг - одни идиоты, а он среди всех возвышается и клеит под такого добрячка! а на самом-то деле, его скоро уже будет бояться весь город!
 

А он, всё так же со всеми: «Хи-хи... ха-ха! Да что вы говорите?! Неужели на самом деле, есть такие нелюди и подонки?!» - а сам, внутри, только веселится — от того,
что самый умный.


Сколько оставалось до конкретных уже убийств? - да нисколько не оставалось; он был давно уже готов и балдел от фразы вычитанной где-то, что: «Самые страшные — это не пойманные уже маньяки, а живущие среди нас и готовые к убийству звери» - что мол, нет ничего и никого хуже их.


И от этого он балдел и кайфовал.


«Эх, знали бы эти дурашки, - так думал он, - кто я на самом деле... то летели бы от меня: запинаясь, кланяясь и испуская ветры!»


Но вот дети, дети, дети... они рождались, они болели постоянно, в основном простудными заболеваниями, кашляли... И вот, он, как подорванный! - постоянно носился из своего пригорода (где они жили в частном доме) вызывать скорую:


высокая температура у ребёнка и захлёбывающийся кашель.


И вот, у почты, до которой было полкилометра от их дома, телефон редко когда работал, и приходилось нестись ещё дальше до следующей телефонной будки, до следующего телефона-автомата за две копейки — ещё полтора километра: не малое, то есть, расстояние — чтобы подумать; для того, чтобы раскинуть мозгами.


И вот, какие-то такие мысли, всё время бабахали в его голову: «Вот ты бежишь за помощью к людям. За помощью к женщинам: потому что врачи, вообще-то — в основном женщины — особенно терапевты.


А почему ты бежишь за помощью к людям? Кто ты такой, чтобы бежать за помощью к женщинам? Ты что человек? или ты оборотень?»


И он даже останавливался от таких ошеломительных мыслей: не похожих, так сказать, на его обычные мысли
и на его любимую песню: «Какое мне дело, до всех вас?»


«Потому что людям-то, как раз, есть дело до тебя. Они как раз, приедут тебя спасать — когда ты в очередной раз будешь орать: «Спасите! помогите!»»


«Но почему ты орёшь «Спасите! Помогите!» - если ты подонок и гордишься тем, что ты подонок». «Какое ты право имеешь бежать к людям за помощью? если ты подонок».


И вот, странно... И действительно, ну какие могут быть моральные устои и принципы — в случайных наборах атомов? Какая может быть: честь и совесть — в теории Дарвина? в естественном отборе там.


Какой может быть стыд и позор, там, где живём один раз!? где мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть.


Но вот, его, как-то это всё завзяло, как-то огорошило, как-то поразило, - до такой, то есть, степени! что прекратил он все свои маньячные вылазки из дома, все свои ловли кайфа от адреналина — на стороне.


До того, то есть, это его поразило.


Одно, то есть, дело просто быть скотом и быдлом — среди народонаселения: предполагая, что и все, значит, такие как ты. И другое совсем дело, когда ты остаёшься
скотом и быдлом, а люди тебя, за всё за это! - спасают без конца и без края.


И пусть ни его, а его детей, но какая же разница? Хотя и его лично, сколько раз спасали врачи — в жизни его.


Как-то всё это пришло к нему всё и сразу, и он вынырнул из нижайшего ада — в не такой нижайший; но благодаря кому это всё произошло? - благодаря его жёнушке и детишечкам.


Так что, много после, он и это оценил в своей первой супруге.


Понял, что и без Любви на Земле не прожить. И если ты не хочешь, чтобы тебя окружали: рыла, хари и хрюсла, - изменись сам и внеси в свою жизнь Любовь.


И Любовь, она очень многогранна, и не обязательно к людям; есть Любовь к творчеству — которую просто не объять; есть Любовь к природе и Её тоже не охватить.


И если появится Любовь к творчеству, то придёт Любовь и к людям (которые всё это творчество и создают), и ко всему остальному.


И мой первый муж, стал писать стихи... и одно даже я запомнила:


Есть город Тверь
Ты мне поверь
Душа России
И Апрель...


И почему нельзя Любить свою бывшую супругу, которая — да, была психически недоразвитая; да, больная женщина. Но что теперь, убить  её за это?


Ну, не смогли они жить вместе; ну, что теперь? - ну, всякое в жизни бывает. Но ведь есть же за что и любить, и её, и детишек: только они вытянули его из нижайшего ада — сами того не ведая.


Только благодаря им, он и добрался до Бога, и понял, что Бог — это Любовь.


Как и сейчас, например, живут детишечки, и знать ничего не знают: что именно из-за них, отдают свои жизни на фронте солдаты, только ради них и их матерей
и Спасают нашу Родину воины Света.


Они и знать про это, ничего не знают и не ведают, а только носятся друг за дружкою в догонялки и орут на всю улицу сшибая одуванчики своими ножками.


И женщины, которые часами наводят свой: макияж, марафет, красоту, - и думать не думают, что только ради них и отдают свои жизни бойцы, и только ради них и существует наша Родина Россия.


И что Любить их надо всех и молиться за них...


А то что немало людей больных и недоразвитых, как его бывшая супруга, так это из-за наших общих грехов и рождаются такие люди: из-за нашей общей злобы и пьянства; мы, то есть, все! во всём этом! виноваты.


И невозможно ли пожалеть этих людей? Не обязательно же жить с ними! Но пожалеть-то можно, а значит полюбить.


Коли к тебе самому, было оказано такое долготерпение от Бога, такое всепонимание и Любовь, то чтобы самому идти к Богу, этому всему надо как-то соответствовать; как-то быть подобным, как-то всех прощать, быть милостивым — коли...
 

                Лето — 2024г. — Весна — 2025г.