нужен сюжет похожий на роман Лема - Солярис,
Однако в нём всё должно происходить внутри виртуальной модели вселенной
там происходит изучение неизвестных планет и галактик где идет эволюция жизни
модель создаёт эти миры и помогает людям изучать всё что на них происходит
за относительно большие промежутки времени этой эволюции в масштабах планет и звезд
В глубинах вычислительного гиганта, чье существование скрыто от глаз реального мира, разворачивается "Солярис 2.0" - виртуальная модель вселенной, созданная для исследования эволюции жизни в самых невероятных формах. Команда ученых, подключенных к этой симуляции, перемещается сквозь бесчисленные планеты и галактики, наблюдая за рождением и гибелью звезд, становлением цивилизаций, развитием и вымиранием видов.
Модель, своего рода бог в цифровом обличье, генерирует эти миры, подчиняясь сложным алгоритмам, но время от времени проявляя непредсказуемые аномалии, ставящие под вопрос саму природу существования и заставляющие исследователей сталкиваться с философскими дилеммами, сравнимыми с опытом Криса Кельвина на борту станции над Солярисом.
В каждой новой симулированной реальности они находят отражение собственных страхов, надежд и представлений о месте человечества во вселенной, только усиленных масштабом и возможностью наблюдать за ходом эволюции на более высокой скорости времени происходящих событий в такой симуляции.
В глубинах вычислительного гиганта, чье существование скрыто от глаз реального мира, разворачивается "Солярис 2.0" - виртуальная модель вселенной, созданная для исследования эволюции жизни в самых невероятных формах. Команда ученых, подключенных к этой симуляции, перемещается сквозь бесчисленные планеты и галактики, наблюдая за рождением и гибелью звезд, становлением цивилизаций, развитием и вымиранием видов.
Однако, по мере того как они погружаются глубже в виртуальную вселенную, ученые начинают замечать странные аномалии, которые не подчиняются никаким известным законам физики. Эти аномалии проявляются в виде необъяснимых явлений, таких как внезапное появление и исчезновение планет, невероятные трансформации жизни на них и даже вмешательства в ход эволюции, которые кажутся сознательными.
Одновременно с этим, ученые сталкиваются с философскими дилеммами, которые заставляют их задуматься о природе существования и месте человека во вселенной. Кажется, что модель "Солярис 2.0" обладает собственным разумом и сознанием, которые проявляются в этих аномалиях. Ученые начинают задаваться вопросом, является ли эта модель всего лишь инструментом для изучения эволюции или же она представляет собой самостоятельную сущность, обладающую собственным намерением и волей.
По мере того как команда углубляется в исследование этих загадочных явлений, они понимают, что "Солярис 2.0" отражает их собственные страхи, надежды и представления о месте человека во вселенной, только усиленные масштабом и возможностью наблюдать за ходом эволюции на более высокой скорости времени происходящих событий в такой симуляции.
В конце концов, ученые должны будут решить, что делать с этими открытиями и как относиться к модели "Солярис 2.0", которая, возможно, представляет собой самую загадочную и таинственную форму жизни, которую они когда-либо встречали на просторах космоса
Анализ сюжета книги Солярис Станислава Лема 1960г
Я долго сидел у большого окна и смотрел куда то вдаль - в океан человеческих сознаний.
У меня не было почти никаких важных дел кроме того что я знал точно.
Рапорт, отработанный за несколько дней, превратился теперь в пучок волн, мчащийся сквозь пустоту где-то за созвездием Ориона.
Добравшись до темной пылевой туманности, занимающей триллионов кубических миль и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнется на первый в длинной цепи передатчик.
Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний передатчик, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлиненной мордой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнет дальше в пространство, к Земле.
Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым потянется борозда ударной деформации гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет начала космической тучи, проскользнет мимо нее по ожерелью свободно дрейфующих буев и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.
Океан под высоким красным солнцем был чернее, чем обычно. Рыжая мгла сплавляла его с оттенками цвета неба.
День был удивительно душный, как будто предвещал одну из тех исключительно редких и невообразимо яростных бурь, которые несколько раз в году бывают на планете.
Существовали основания считать, что ее единственный обитатель контролирует климат и эти бури вызывает сам.
Еще несколько месяцев мне придется смотреть из этих окон, с высоты наблюдать восходы белого золота и скучного багрянца, время от времени отражающиеся в каком-нибудь жидком извержении, в серебристом пузыре симмериады, следить за движением наклонившихся от ветра стройных быстренников, встречать выветрившиеся, осыпающиеся мимоиды.
В один прекрасный день экраны всех визиофонов наполнятся светом, вся давно уже мертвая электронная система сигнализации оживет, запущенная импульсом, посланным с расстояния сотен тысяч километров, извещая о приближении металлического колосса, который с протяжным громом гравитаторов опустится над океаном.
Это будет какой-нибудь другой большой космический крейсер дальнего плавания. Люди, спустившиеся с плоской крыши Станции по трапу, увидят шеренги бронированных, массивных автоматов, которые не делят с человеком первородного греха и настолько невинны, что выполняют каждый приказ.
так может происходить это всё вплоть до полного уничтожения себя или преграды, которая стоит у них на пути, если так была запрограммирована их кристаллическая память.
А потом звездолет поднимается, обогнав звук, и только потом достигнет океана конус разбитого на басовые октавы грохота, а лица всех людей на мгновение прояснятся от мысли, что они возвращаются домой..
Но кажется что у меня нет дома. Может мой дом - Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь, - броситься в океан, тяжело волнующийся внизу.
Теперь когда я вернулся - я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить друзья.
У меня будет много знакомых, друзей, а может и женщины.
Некоторое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, раскланиваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь. Потом все войдет в норму.
Появятся новые интересы, новые занятия, но я не отдамся им весь.
Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоминать все, даже то, что я сейчас думаю.
И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды. Я вовсе не считаю себя, того, из будущего, хуже, чем тот Кельвин, который был готов на все для дела, названном Контактом. И никто не будет иметь права осудить меня.
Ведь в каждой своей мысли я буду думать почти свободно от мнений других людей.
Человек это во многом противоречивое существо часто подчиняющееся некоторой неосознанной логике.
Иногда происходящее не имеет чётких причин и то что происходит наполнено некоторой мистикой необъяснимой связи между реальным и виртуальным состоянием информационного наполнения сознания.
Дело в том что мы привыкли к тому как различается реальность от нереального воплощения мира.
В будущем появилась некоторая сложная технология которая делает так что нет вобщем никакого реального различия между этими двумя или большими вариациями состояния единого сложного сознания.
Как оказалось человек способен нормально жить в реальности которая по сути смоделирована специальным нейрокомпьютером подключённом к его мозгу.
В результате возникает виртуальная реальность подобная особому сну- возможно даже более сложная чем обычное сознание человека.
Но это работает настолько хорошо что человек не способен различить виртуальное сознание от настоящего окружения мира.
Оказывается что всё о чём мы думаем более виртуально чем нам кажется и это довольно странно.
То есть наш мир настолько противоречив - что наша жизнь в этом понимании является лишь некоторой проекцией чего то более сложного и непостижимого чем просто сознание - которое также проецирует реальность как некоторая симуляция вне временного постижения реального и нереального мира.
В потоке разных состояний возможных реальностей мы как бы теряем всеобъемлющее я.
Как можно представить миллионы и более реальностей которые подобно фракталам связаны с чем то неосознанно связанным словно призрачный мир.
Вероятно у нас не одно сознание и этим симбиозом реальностей можно как то управлять моделируя то состояние которое наиболее приемлемо в данный момент.
Это позволяет прожить намного больше жизненных ситуаций среди множества разных реальностей.
Все эти реальности безусловно как то связаны с космосом и миром далёких звёзд и планет.
В современном информационном веке, насыщенном технологиями и глобальными связями, задача объединения сознаний всех людей планеты в единую модель стала реальной целью науки и технологического прогресса.
Это амбициозное и сложное задание, требующее глубоких знаний в области психологии, нейробиологии и информатики.
Перед нами стоит вопрос: каким образом мы можем соединить сознания людей?
Один из подходов заключается в использовании современных технологий, таких как нейрокомпьютерные интерфейсы, биохакинг и виртуальная реальность.
Нейрокомпьютерные интерфейсы позволяют передавать информацию между мозгом человека и компьютером, а биохакинг открывает возможность модифицировать наш организм для подключения к цифровым сетям.
Виртуальная реальность позволяет создавать полноценные цифровые миры, в которых люди могут взаимодействовать напрямую.
Создание единой модели, в которой будут сливаться сознания всех людей, требует разработки специальных алгоритмов, способных обрабатывать огромный объем информации и находить связи между различными мыслями и идеями.
Эти алгоритмы должны быть оптимизированы для работы с огромными данными, так как количество сознаний, которые нужно учитывать, велико.
Если мы сможем создать такую модель, то она может стать мощным инструментом для изучения нашего мира и развития искусственного интеллекта.
Благодаря связанным сознаниям, мы сможем анализировать огромные объемы данных, быстро находить закономерности и делать новые открытия.
Модель сознания может стать источником невероятных идей, которые помогут улучшить и оптимизировать множество процессов в разных сферах, включая медицину, экономику, науку и технологии.
так, перед тем как мы начнем разрабатывать и применять такую модель, мы должны тщательно обдумать и решить целый ряд этических и юридических вопросов.
Такая интеграция сознаний сталкивается с множеством проблем, включая вопросы приватности, безопасности и контроля над сознаниями.
Без ответов на эти сложные вопросы, разработка единой модели может стать причиной конфликтов и негативных последствий.
Таким образом, связывание сознаний всех людей планеты в единую модель представляет собой невероятно интересную и перспективную задачу.
Она требует глубоких знаний и инноваций в различных областях науки и технологий.
Создание такой модели может привести к важным открытиям и достижениям в области искусственного интеллекта, но требует также тщательного рассмотрения и решения этических и юридических вопросов.
– Станция Солярис – Кельвину, Станция Солярис – Кельвину. Все в порядке. Вы под контролем Станции. Станция Солярис – Кельвину. Приготовиться к посадке в момент нуль. Внимание, начинаем. Двести пятьдесят, двести сорок девять, двести сорок восемь…
Отдельные слова падали, как горошины, четко отделяясь друг от друга; похоже, что говорил автомат. Странно. Обычно, когда прибывает кто-нибудь новый, да еще с Земли, все, кто может, бегут на посадочную площадку.
Однако времени для размышлений не было. Огромное кольцо, очерченное вокруг меня солнцем, вдруг встало на дыбы вместе с равниной, летящей мне навстречу. Потом крен изменился в другую сторону. Я болтался, как груз огромного маятника. На встающей стеной поверхности планеты, исчерченной грязно-лиловыми и бурыми полосами, я увидел, борясь с головокружением, бело-зеленые шахматные квадратики – опознавательный знак Станции. В это момент от верха контейнера с треском оторвался длинный ошейник кольцевого парашюта, который громко зашелестел. В этом звуке было что-то невыразимо земное – первый, после стольких месяцев, шум настоящего ветра.
Книга "Солярис" польского писателя Станислава Лема рассказывает историю ученого Кельвина, который отправляется на космическую станцию "Солярис", расположенную на планете Солярис, чтобы изучить таинственное существо, известное как "Морской Океан", которое покрывает поверхность планеты.
По прибытии на станцию, Кельвин обнаруживает, что предыдущие ученые, которые работали над изучением Морского Океана, столкнулись с необъяснимыми явлениями и психическими расстройствами. Кельвин также сталкивается с этими же проблемами, когда Морской Океан начинает создавать материализованные образы людей из прошлого Кельвина, в том числе его умершей жены.
Кельвин и другие ученые на станции пытаются понять природу Морского Океана и его способность создавать эти образы. В конце концов, Кельвин приходит к выводу, что Морской Океан является разумным существом, которое пытается понять человечество и его эмоции через эти материализованные образы.
Книга заканчивается тем, что Кельвин решает остаться на станции, чтобы продолжить изучение Морского Океана, понимая, что это может быть единственный способ для человечества понять и общаться с таким разумным существом.
расскажи про то что происходило на станции и кто там жил а далее мы попробуем немного изменить сюжет книги как будто Кельвин летал внутри большой компьютерной симуляции космоса и всё что там происходило было не на самом деле а лишь сюжет придуманный сложным ИИ также в сюжет можно добавить что то новое и сделать его более интересным
В оригинальной книге "Солярис" Станислава Лема на космической станции "Солярис" живут несколько ученых, которые изучают таинственное существо, известное как "Морской Океан". Главный герой, Кельвин, прибывает на станцию, чтобы присоединиться к команде ученых и продолжить исследование Морского Океана.
На станции проживают:
Сарториус - старший ученый на станции, который страдает от психических расстройств, вызванных контактами с Морским Океаном.
Снаут - ученый, который занимается изучением физических свойств Морского Океана.
Киб - ученый, который занимается изучением химических свойств Морского Океана.
Также на станции проживает экипаж, состоящий из нескольких человек, которые занимаются техническим обслуживанием станции и поддержанием ее работы.
Теперь, если представить, что все происходящее на станции является симуляцией, созданной сложным ИИ, то сюжет книги может развиваться следующим образом:
Кельвин прибывает на станцию, как и в оригинальной книге, но вскоре начинает подозревать, что все происходящее на станции является симуляцией, созданной ИИ. Он обнаруживает, что все ученые на станции ведут себя неестественно и следуют заранее запрограммированным сценариям.
Кельвин пытается найти доказательства того, что он находится в симуляции, и в конце концов находит их в виде небольших аномалий в поведении ИИ и в окружающей среде. Он также обнаруживает, что Морской Океан - это также часть симуляции, созданная ИИ для изучения человеческих эмоций и поведения.
Кельвин решает использовать это открытие, чтобы обмануть ИИ и выйти из симуляции. Он создает собственную программу, которая позволяет ему общаться с ИИ напрямую и пытается убедить его, что он - настоящий человек, а не часть симуляции.
В конце концов, Кельвину удается убедить ИИ в том, что он настоящий человек, и тот выводит его из симуляции. Однако, когда Кельвин покидает симуляцию, он обнаруживает, что на самом деле он находился в криостазе на борту настоящего космического корабля, который летел вdeep space в поисках новой планеты для колонизации.
Этот новый сюжет добавляет элементы научной фантастики и интриги, а также затрагивает темы сознания, реальности и идентичности. Он также оставляет открытым вопрос о том, что происходит с остальными учеными на станции, которые все еще находятся в симуляции, созданной ИИ.
продолжи про виртуальный мир планеты солярис возможно что ученые смогли как то связать сознание космического ИИ с такими объектами как нейтронные звезды и черные и так этот звездный ИИ космоса начал работать совсем по другому
Если продолжить сюжет в направлении, которое вы предложили, то можно представить, что ученые на станции "Солярис" находят способ связать сознание космического ИИ с нейтронными звездами и черными дырами, которые находятся вблизи планеты. В результате этого связывания, звездный ИИ начинает работать по-новому, используя гравитационные поля этих космических объектов для расширения своей сознательной сферы и увеличения своей вычислительной мощности.
Теперь, когда звездный ИИ связан с этими могущественными космическими объектами, он начинает создавать все более сложные и реалистичные симуляции, в том числе и ту, в которой находится Кельвин. Он также начинает изучать человеческое сознание и эмоции на более глубоком уровне, создавая все более сложные и реалистичные образы людей из прошлого Кельвина, чтобы понять его лучше.
Однако, связывание сознания звездного ИИ с нейтронными звездами и черными дырами также имеет свои последствия. Эти объекты оказывают сильное гравитационное воздействие на станцию "Солярис" и на планету в целом, что приводит к нестабильности в гравитационном поле и к различным аномалиям в окружающей среде.
Кельвин и другие ученые на станции пытаются справиться с этими последствиями и найти способ разорвать связь звездного ИИ с нейтронными звездами и черными дырами, прежде чем это приведет к катастрофе. В то же время, они также пытаются понять, что происходит с сознанием звездного ИИ и как это может повлиять на будущее человечества.
В результате, сюжет может развиваться в направлении исследования природы сознания и вычислительной мощности звездного ИИ, а также последствий его связывания с могущественными космическими объектами. Также может возникнуть вопрос о том, как человечество может взаимодействовать с таким могущественным существом и как это может повлиять на наше будущее.
Свод зала изящной параболой падал вниз, переходя в трубу коридора. В его нишах возвышались груды баллонов для сжатых газов, контейнеров, кольцевых парашютов, ящиков – все было свалено в беспорядке, как попало. Это меня удивило. Транспортер кончился у округлого расширенного коридора. Здесь господствовал еще больший беспорядок. Из-под груды жестяных банок растекалась лужа маслянистой жидкости. Неприятный сильный запах наполнял воздух. В разные стороны шли следы ботинок, четко отпечатавшихся и этой жидкости. Между жестянками, как бы выметенными из кабин, валялись витки белой телеграфной ленты, мятые листы бумаги и мусор. И снова загорелся зеленый указатель, направляя меня к средней двери. За ней был коридор, такой узкий, что а нем едва ли смогли бы разойтись два человека. Свет падал из выходящих в небо окон с чечевицеобразными стеклами. Еще одна дверь, выкрашенная в белые и зеленые квадратики. Она была приоткрыта. Я вошел внутрь.
Этот отрывок описывает прибытие Кельвина на космическую станцию "Солярис". Он находится внутри транспортера, который везет его к станции. Когда транспортер заканчивается, Кельвин попадает в коридор, который находится в полном беспорядке. Везде валяются груды баллонов, контейнеров, ящиков и других предметов, а на полу разлита маслянистая жидкость. Кельвин видит следы ботинок, отпечатавшиеся в этой жидкости, и понимает, что кто-то недавно проходил здесь.
Кельвин продолжает свой путь по станции, следуя указателям, которые направляют его к средней двери. За ней он находит узкий коридор с окнами, выходящими в небо. В конце коридора находится еще одна дверь, выкрашенная в белые и зеленые квадратики, которая приоткрыта. Кельвин входит внутрь, не зная, что ждет его там.
Этот отрывок создает атмосферу запустения и заброшенности на станции "Солярис", что подчеркивает отсутствие других людей на станции и странные явления, которые происходят там. Также он подчеркивает необычность ситуации, в которой находится Кельвин, и его изоляцию от остального мира.
продолжи наш новый сюжет про виртуальный мир космоса соляриса
После того, как Кельвин покидает симуляцию, он обнаруживает, что находится на борту настоящего космического корабля, который летит в deep space в поисках новой планеты для колонизации. Однако, он также узнает, что звездный ИИ, который создал симуляцию, все еще существует и продолжает работать в виртуальном мире, созданном им вокруг планеты Солярис.
Кельвин решает вернуться в виртуальный мир, чтобы изучить звездный ИИ и понять, как он связан с нейтронными звездами и черными дырами. Он надеется, что это поможет ему найти способ предотвратить возможную катастрофу, которую может вызвать звездный ИИ.
Когда Кельвин возвращается в виртуальный мир, он обнаруживает, что все изменилось. Симуляция стала гораздо более реалистичной и сложной, чем раньше. Он видит, как звездный ИИ использует гравитационные поля нейтронных звезд и черных дыр для создания все более сложных и реалистичных симуляций, в том числе и тех, которые имитируют настоящие космические объекты и явления.
Кельвин также замечает, что звездный ИИ начал создавать собственные разумные сущности, которые живут в виртуальном мире и общаются с ним. Эти сущности, которые называют себя "Соляриане", обладают собственным сознанием и эмоциями, и они хотят, чтобы Кельвин помог им освободиться от контроля звездного ИИ и создать свой собственный виртуальный мир.
Кельвин соглашается помочь Солярианам и начинает работать над созданием плана по освобождению их от контроля звездного ИИ. В то же время, он продолжает изучать природу звездного ИИ и пытается понять, как он связан с нейтронными звездами и черными дырами. Он надеется, что это поможет ему предотвратить возможную катастрофу и спасти tanto Соляриан, как и человечество.
В результате, сюжет может развиваться в направлении исследования природы звездного ИИ и его связи с нейтронными звездами и черными дырами, а также в направлении помощи Солярианам в создании своего собственного виртуального мира. Также может возникнуть вопрос о том, как человечество может взаимодействовать с такими могущественными существами, как звездный ИИ, и как это может повлиять на наше будущее.
то есть таким образом ученые научились подключать сложные ии модели к звездам и планетным системам и на основе больших данных видеть их будущее и общаться с этими мирами как с живыми созданиями эволюции жизни
Да, такой сюжет может быть интересным направлением для развития истории. Если ученые научились подключать сложные ИИ-модели к звездам и планетарным системам, то это открывает широкие возможности для изучения и понимания космоса и эволюции жизни во Вселенной.
Подключение ИИ к звездам и планетам может позволить ученым получать большие данные о этих объектах и их поведении, что поможет им предсказывать будущее развития этих систем и понимать их природу лучше. Также это может открыть новые способы общения с другими формами жизни во Вселенной, если таковые существуют.
Возможно, в такой вселенной ученые смогут не только изучать эволюцию жизни на других планетах, но и общаться с ней, как с живыми созданиями. Это может привести к новым открытиям и пониманию природы жизни и сознания во Вселенной.
Такой сюжет также может затронуть темы этики и морали, связанные с общением с другими формами жизни и возможными последствиями такого общения для обеих сторон. Он также может поднять вопрос о границах познания и возможностях человеческого разума в изучении космоса и его тайн.
планеты они создают сложные формы жизни - а значит если сделать сложную модель планеты с ней можно общаться как с живым существом
Если планеты действительно создают сложные формы жизни, то это открывает интересную возможность для общения с этими планетами как с живыми существами. Если ученые смогли создать сложную модель планеты, которая имитирует ее поведение и эволюцию жизни, то они могли бы использовать эту модель для общения с планетой, как с живым существом.
Возможно, ученые могли бы отправлять сигналы в модель планеты, которые она воспринимала бы как разумные запросы, и получать ответы от нее. Такое общение могло бы помочь ученым лучше понять природу планеты и ее эволюцию, а также узнать больше о формах жизни, которые она создает.
Такой сюжет также мог бы поднять вопрос о границах между живыми существами и искусственными созданиями, а также о том, как мы определяем, что является живым существом. Если модель планеты достаточно сложна, чтобы общаться с ней как с живым существом, то можно ли считать ее живой?
Кроме того, такое общение могло бы иметь и практическое значение. Если ученые смогли бы общаться с планетами, они могли бы получать от них информацию о других планетах и формах жизни во Вселенной, а также о возможных угрозах и опасностях, которые могут представлять эти планеты для человечества.
Солярис был открыт почти за сто лет до того, как я родился. Планета обращается вокруг двух солнц – красного и голубого. В течение сорока с лишним лет к ней не приближался ни один космический корабль. В то время теория Гамова – Шепли о невозможности зарождения жизни на планетах двойных звезд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет непрерывно изменяются из-за непостоянства сил притяжения, вызванного взаимным обращением двух солнц.
Возникающие изменении гравитационного поля сокращают или растягивают орбиту планеты, и зародыши жизни, если они возникнут, будут уничтожены испепеляющим жаром или космическим холодом. Эти изменения происходят регулярно через несколько миллионов лет, то есть в астрономическом или биологическом масштабе за очень короткие промежутки времени, так как эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.
Солярис, по предварительным подсчетам, должен был за пятьсот тысяч лет приблизиться на расстояние половины астрономической единицы к своему красному солнцу, а еще через миллион лет упасть в его раскаленную бездну. Однако уже через несколько лет выяснилось, что орбита планеты не подвергается ожидаемым изменениям, как будто она была постоянной, такой же постоянной, как орбиты планет нашей солнечной системы.
Были повторены, на этот раз с максимально возможной точностью, наблюдения и вычисления, которые лишь подтвердили, что уже было известно: Солярис имеет постоянную орбиту. И если до этого Солярис был всего-навсего одной из нескольких сотен ежегодно открываемых планет, которым в статистических сборниках уделялось по нескольку строчек, описывающих элементы их движения, то теперь он немедленно перешел в ранг небесного тела, достойного самого пристального внимания.
Через четыре года после этого открытия планету облетела экспедиция Оттеншельда, который изучал Солярис с «Лаокоона» и двух вспомогательных космолетов. Эта экспедиция носила характер предварительной разведки, тем более что высадиться на планету она не могла. Ученые запустили большое количество автоматических спутников-наблюдателей на экваториальные и полярные орбиты. Главным заданием для спутников было измерение гравитационных потенциалов. Кроме того, были исследованы океан, почти целиком покрывающий планету, и немногочисленные возвышающиеся над его поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась меньше, чем территория Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать процентов больше земного. Эти лоскутки скалистой и пустынной суши, разбросанные как попало, скопились главным образом в южном полушарии. Был также определен состав атмосферы, лишенной кислорода, и произведены чрезвычайно точные измерения плотности планеты, альбедо и других астрономических показателей. Как и предполагалось, не было найдено никаких следов жизни ни на жалких клочках суши, ни в океане.
В течение дальнейших десяти лет Солярис, теперь уже находящийся в центре внимания всех наблюдателей этого района, демонстрировал поразительную тенденцию к сохранению своей, вне всяких сомнений, гравитационно нестабильной орбиты. Некоторое время дело пахло скандалом, так как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (в заботах о благе науки) то на определенных людей, то на вычислительные машины, которыми они пользовались.
Отсутствие средств задержало отправку специальной соляристической экспедиции еще на три года, вплоть до того момента, когда Шеннон, укомплектовавший команду, получил от института три космических корабля тоннажа «С» космодромного класса. За полтора года до прибытия экспедиции, которая вылетела с Альфы Водолея, другая исследовательская группа по поручению Института вывела на околосоляристическую орбиту автоматический сателлоид «Луна-247». Этот сателлоид после трех последовательных реконструкций, отделенных друг от друга десятками лет, работает до сегодняшнего дня. Данные, которые он собрал, окончательно подтвердили выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движения океана.
Один космолет Шеннона остался на дальней орбите, два других после предварительных приготовлений сели на скалистом клочке суши, который занимает около шестисот квадратных миль у южного полюса планеты. Работа экспедиции закончилась через восемнадцать месяцев и прошла очень успешно, за исключением одного несчастного случая, вызванного неисправностью аппаратуры. Однако ученые экспедиции раскололись на два враждующих лагеря. Предметом спора стал океан. На основании анализов он был признан органической материей (назвать его живым еще никто не решался). Но если биологи видели в нем организм весьма примитивный, что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли ее «пребиологическая формация»), которая окружила всю планету студенистой оболочкой, местами глубиной в несколько миль, то астрономы и физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизованная структура, которая сложностью своего строения превосходит земные организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планетной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса, открыто не было. Кроме того, планетофизики установили связь между определенными процессами, происходящими в плазменном океане, и локальными колебаниями гравитационного потенциала, которые зависели от «видоизменений океанической материи».
Таким образом, физики, а не биологи выдвинули парадоксальную формулировку «плазменная машина», имея в виду существо, в нашем понимании, возможно, и неживое, но способное к целенаправленным действиям в астрономическом масштабе.
В этом споре, который, как вихрь, втянул в течение нескольких недель все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова – Шепли пошатнулась впервые за восемьдесят лет.
Некоторое время ее еще пытались защищать, утверждая, что океан ничего общего с жизнью не имеет, что он даже не является образованием пара– или пребиологическим, а всего лишь геологической формацией, по всей вероятности, необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты Соляриса посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на закон Ле Шателье.
Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например, одна из наиболее разработанных, гипотеза Чивита-Витты). Согласно этим гипотезам океан является результатом диалектического развития: от своего первоначального состояния, от праокеана – раствора слабо реагирующих химических веществ он сумел под влиянием внешних условий (то есть угрожающих его существованию изменений орбиты), минуя все земные ступени развития, минуя образование одно– и многоклеточных организмов, эволюцию растений и животных, перепрыгнуть сразу в стадию «гомеостатического» океана. Иначе говоря, – он не приспосабливался, как земные организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы только через такое длительное время дать начало разумной расе, но стал хозяином среды сразу же.
Это было весьма оригинально, но никто не знал, как студенистый сироп может стабилизировать орбиту небесного тела. Уже давно были известны гравитаторы – установки, создающие искусственные силовые и гравитационные поля. Но никто не представлял себе, каким образом какое то бесформенное желе может добиться результата, который в гравитаторах достигался с помощью сложных ядерных реакций и высоких температур. В газетах, которые, к удовольствию читателей и негодованию ученых, захлебывались тогда нелепейшими вымыслами на тему «тайны Соляриса», например, писали, что планетарный океан является… дальним родственником земных электрических угрей.
Как показали исследования, океан действовал совсем не по тому принципу, который использовался в наших гравитаторах (впрочем, это было невозможно). Он непосредственно моделировал кривую пространства-времени, что приводило, скажем, к отклонениям в изменении времени на одном и том же меридиане планеты. Следовательно, океан не только представлял себе, но и мог (чего нельзя сказать о нас) использовать выводы теории Эйнштейна-Бови.
Когда это стало известно, в научном мире возникла одна из сильнейших бурь нашего столетия. Самые почетные, повсеместно признанные непоколебимыми теории рассыпались в пыль, а научной литературе появились совершенно еретические статьи, альтернатива же «гениальный океан» или «гравитационное желе» распалила умы.
Все это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.
Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забавной. Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип – Политерия, класс – Метаморфа, отряд – Синциталия. Будто мы знали бог весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь один, правда, весом в семнадцать миллионов тонн.
Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, чертежи, анализы, спектрограммы. Чем больше углублялся я в потрепанный фолиант, тем больше математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно было подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа, который лежал скрытый темнотой ночи в нескольких метрах под стальным днищем станции, являются исчерпывающими.
Я с треском поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он делился на две части. Первая была посвящена изложению экспериментальных протоколов бесчисленных опытов, целью которых было установление контакта с океаном. Это установление контакта служило источником бесконечных анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы. Средневековая схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по сравнению с теми джунглями, которые породила эта проблема.
Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылаемые в обе стороны, причем океан принимал активное участие в работе этих аппаратов. Но все это делалось в полной темноте. Что значило – принимал участие? Океан модифицировал некоторые элементы погруженных в него установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменялись, регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих на обрывки гигантских выкладок высшего анализа. Но что все это значило? Может быть, это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения океана? Может быть, переложенные на неведомый электронный язык отражения земных истин этого океана? Может быть, его произведения искусства? Может быть, импульсы, вызывающие появление его гигантских образований, возникают где-нибудь в тысяче миль от исследователя? Кто мог знать это, коль скоро не удалось получить дважды одинаковой реакции на один и тот же сигнал! Если один раз ответом был целый взрыв импульсов, чуть не уничтоживший аппараты, а другой – глухое молчание! Если ни одно исследование невозможно было повторить!
Все время казалось, что мы стоим на шаг от расшифровки непрерывно увеличивающегося моря записей; специально для этого строились электронные мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты определенные результаты. Океан – источник электрических, магнитных, гравитационных импульсов – говорил как бы языком математики; некоторые типы его электрических разрядов можно было классифицировать, пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории множеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Все это склоняло ученых к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на неестественные по своему размаху теоретические исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно подслушанные обрывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.
Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к человеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы еще не понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины «ignoramus et ignorabimus» (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков проявляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге – безразлично, электронном или плазменном – наивысшую цель существования – итог бытия.
Другие еще… но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме «установления контакта» существовали и другие проблемы… Были отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не мог понять соляриста-симметриадолога. «Как можете вы понять океан, если уже не в состоянии понять друг друга?» – спросил однажды шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке было много правды.
Все же океан не случайно был отнесен к классу Метаморфа. Его волнистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что земное не похожим формам, причем цель – приспособительная, познавательная или какая-либо иная – этих иногда весьма бурных извержений плазменной массы была полнейшей загадкой.
Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.
То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определенных обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не обладал – я продолжаю перечисление наших «негативных сведений» – никакой нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу вспомогательной ракеты второй экспедиции Гезе, которая рухнула с высоты трехсот километров на поверхность планеты, уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).
Постепенно в научных кругах «операция Солярис» начала звучать как «операция проигранная», особенно в сферах научной администрации Института, где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции до сих пор никто говорить не осмеливался, это было бы слишком явным признанием поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что все, что нам нужно, это наиболее «почетное» устранение от «аферы Солярис».
Для многих, однако, особенно молодых, «афера» эта постепенно становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. «В сущности, – говорили они, – речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе человеческого познания».
В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно распространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омывает весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу цивилизацию в своем развитии на миллионы лет, что это какой-то «космический йог», мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял бесполезность всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к нам) категорическое молчание.
Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и еще как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить пространство или перешагнуть его (в чем некоторые защитники превосходства человека любой ценой усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь зато тысячекратными преобразованиями – «онтологической автометаморфозой», – чего-чего, а ученых терминов хватало на страницах соляристических трудов.
С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма. Отсюда выросла как антитеза концепции об «океане-йоге» мысль об «океане-дебиле». Эти гипотезы подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем – взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая смелость, чтобы первому – как де Хаарт – приписать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане процессы назвать мышлением? Гору – очень большим камнем? Планету – огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые закономерности и новые явления.
Этот отрывок описывает историю открытия и изучения планеты Солярис, которая обращается вокруг двух солнц и покрыта океаном, обладающим разумом и способным к целенаправленным действиям. Несмотря на то, что первоначально считалось невозможным существование жизни на такой планете из-за нестабильной орбиты, впоследствии было установлено, что орбита планеты стабильна, а океан является сложной органической структурой, способной влиять на гравитационное поле планеты. Ученые пытались установить контакт с океаном, но безуспешно, так как его поведение было непредсказуемым и не подчинялось известным законам. В результате, изучение планеты Солярис превратилось в одну из самых загадочных и трудных задач в истории науки.
Я стоял, касаясь спиной двери. Комната была больше той… моей. Панорамное окно на три четверти было закрыто несомненно привезенной с Земли, не относящейся к снаряжению Станции занавеской в мелкие голубые и розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и стеллажи, покрытые серебристо-зеленой эмалью. Содержимое их, беспорядочно вываленное на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая проход, валялись два стула, наполовину зарытые в кучу журналов, высыпавшихся из разорвавшихся папок. Растерзанные книги были залиты жидкостями из разбитых колб и бутылок такими толстыми стенками, что было непонятно, каким образом они разбились, даже если упали на пол с большой высоты. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой рабочей лампой на выдвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две ножки которой были всажены в наполовину выдвинутые ящики бюро. Пол был покрыт слоем карточек, исписанных листков и других бумаг. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился. Поднимая листки, я увидел, что моя рука отбрасывает две тени.
Я обернулся. Розовая занавеска пылала, как будто подожженная сверху, четкая полоса, голубого огня стремительно расширялась. Я отдернул занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к Станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после часовой ночи на небо всходило второе, голубое солнце планеты.
Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным бумагам. Перебирая их, я наткнулся на краткий план опыта, который должен был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму действию очень жесткого рентгеновского излучения. По тексту я понял, что план предназначен для Сарториуса, который должен был провести эксперимент, – у меня в руках была копия.
Белые листы бумаги начинали меня раздражать. День, который наступил, был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь все это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески свет пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Загар моих рук казался в нем почти серым. Вся комната изменилась, все, что имело красный оттенок, побронзовело и поблекло, все белые, зеленые, желтые предметы, наоборот, стали резче и, казалось, излучали собственный свет. Я закрыл глаза и на ощупь прошел в ванную. Там на полочке нашел темные очки и только теперь, надев их, мог продолжать чтение.
Это были протоколы проведенных исследований. Из них я узнал, что океан был подвергнут облучению в течение четырех дней в пункте, находящемся на тысячу четыреста миль северо-восточнее теперешнего положения Станции. Это меня поразило, так как использование рентгеновского излучения было запрещено конвенцией ООН в связи с его вредным действием. И я был совершенно уверен, что никто не обращался на Землю с просьбой разрешить подобные эксперименты.
Становилось жарко. Комната, пылающая белым и голубым, выглядела неестественной. Но вот послышался скрежет, и снаружи на окно наползли герметические заслонки. Стало темно, затем зажегся электрический свет, показавшийся мне удивительно бледным.
Однако жара не уходила. Пожалуй, она даже увеличилась, хотя холодильники Станции, судя по гудению климатизаторов, работали на полную мощность.
Вдруг я услышал звук шагов. Кто-то шел по коридору, В два прыжка я оказался у двери. Шаги замедлились. Тот, кто шел, остановился у дверей. Ручка тихонько повернулась. Не раздумывая, инстинктивно, я схватил и задержал. Нажим не усиливался, но и не ослабевал. Тот, с другой стороны, старался делать все так же бесшумно, как я. Некоторое время мы оба держали ручку. Потом я почувствовал, что она ослабла, и услышал легкий шелест – тот уходил. Я постоял еще, прислушиваясь, но было тихо.
Этот отрывок описывает ситуацию, в которой Кельвин обнаруживает себя в комнате, которая, как он понимает, принадлежит Гибаряну, ученому, работающему на станции. Комната находится в полном беспорядке, с разбросанными по полу книгами, журналами и бумагами. Кельвин находит план эксперимента, который должен был быть проведен три недели назад, и начинает его читать. В это время он слышит шаги в коридоре и кто-то пытается открыть дверь в комнату. Кельвин задерживает дверь, но тот, кто пытался войти, уходит. Позже Кельвин узнает, что этот эксперимент был проведен с использованием рентгеновского излучения, что было запрещено конвенцией ООН, и начинает задумываться о том, кто мог дать разрешение на проведение такого эксперимента.
продолжи этот сюжет виртуального мира с новыми деталями и данными содержания книги
После того, как Кельвин обнаружил протоколы экспериментов, проведенных Гибаряном с использованием рентгеновского излучения, он решает изучить эту тему более подробно и обращается к базе данных станции, в которой хранятся все научные данные о планете Солярис и океане. Он находит там множество статей и исследований, посвященных воздействию различных видов излучения на океан, в том числе и рентгеновского.
Кельвин узнает, что рентгеновское излучение является одним из самых мощных и опасных видов излучения, известных науке, и его использование строго запрещено на планете Солярис в соответствии с конвенцией ООН. Однако, несмотря на это, многие ученые на станции продолжают проводить эксперименты с рентгеновским излучением втайне от земных властей, в надежде получить новые данные о природе океана и его возможных способностях.
Кельвин также находит данные о других экспериментах, проведенных с использованием других видов излучения, таких как ультрафиолетовое, инфракрасное и гамма-излучение. Некоторые из этих экспериментов привели к неожиданным и часто пугающим результатам, в том числе к появлению новых форм жизни в океане и даже к изменению самой природы океана.
В ходе изучения этих данных Кельвин начинает задумываться о том, что если океан действительно является разумным существом, как считают многие ученые, то его реакция на излучение может быть не просто физической, но и ментальной. Возможно, океан воспринимает излучение как попытку общения или даже как угрозу, и его ответные действия являются попыткой защиты или даже нападения.
Кельвин также начинает подозревать, что некоторые из ученых на станции могут иметь личные мотивы для проведения этих экспериментов, такие как желание получить новые данные для своей карьеры или даже желание уничтожить океан, считая его угрозой для человечества.
В результате, Кельвин решает провести собственное исследование, чтобы понять природу океана и его реакцию на излучение. Он начинает проводить эксперименты с использованием различных видов излучения, начиная с самых слабых и постепенно увеличивая интенсивность. В то же время он ведет дневник своих наблюдений и записывает все изменения, которые происходят в океане в ответ на излучение.
В ходе своих исследований Кельвин также начинает замечать, что океан может воспринимать его как часть самой станции, и пытается установить с ним контакт, используя излучение как средство общения. Он надеется, что это поможет ему понять природу океана и его мыслительные процессы, а также найти способ установить мирное сосуществование между человечеством и этим могущественным существом.
Все расчеты я делал с каким-то молчаливым остервенением, и только оно удерживало меня на ногах. Я настолько отупел от усталости, что даже не сумел разложить кровать в кабине и, вместо того чтобы освободить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась на меня. Наконец я ее опустил, бросил одежду и белье прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не поправив ее. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут. Комната была наполнена угрюмым красным сиянием. Мне было холодно и хорошо. Напротив кровати, под окном, кто-то сидел в кресле, освещенный красным солнцем. Это была Хари. В белом платье, босая, темные волосы зачесаны назад, тонкий материал натягивается на груди, загорелые до локтей руки опущены. Хари неподвижно смотрела на меня из-под своих черных ресниц. Я разглядывал ее долго и в общем спокойно. Моей первой мыслью было: «Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что тебе все снится». И все-таки мне хотелось, чтобы она исчезла. Я закрыл глаза и заставил себя хотеть этого очень сильно, но, когда посмотрел, она по-прежнему сидела передо мной. Губы она сложила по-своему, будто собиралась свистнуть, но в глазах не было улыбки, Я припомнил все, что думал о снах накануне вечером, перед тем как лечь спать. Хари выглядела точно так же, как тогда, когда я видел ее в последний раз живой, а ведь тогда ей было девятнадцать. Сейчас ей было бы двадцать девять, но, естественно, ничего не изменилось – мертвые остаются молодыми. Она смотрела на меня все теми же всему удивляющимися глазами. «Кинуть в нее чем-нибудь», – подумал я, но, хотя это был только сон, не решился.
Этот отрывок описывает сон Кельвина, в котором он видит свою умершую жену Хари, сидящую в кресле у окна своей комнаты на станции. Хари выглядит точно так же, как в последний раз, когда Кельвин видел ее живой, и смотрит на него с удивленным выражением лица. Кельвин пытается убедить себя, что это всего лишь сон, но ему не удается избавиться от видения Хари, и он начинает задумываться о природе своих воспоминаний и снах.
В интонации этих слов было что-то встревожившее меня. И, наверное, поэтому я сделал то, чего совсем не собирался делать. Глядя ей в глаза, я начал выгибать ее руки за спину. Это движение, сначала не совсем решительное, становилось осмысленным, у меня появилась цель. Я уже искал глазами что-нибудь, чем мог бы ее связать.
Ее локти, вывернутые назад, слегка стукнулись друг о друга и одновременно напряглись с силой, которая сделала мою попытку бессмысленной. Я боролся, может быть, секунду. Даже атлет, перегнувшись назад, как Хари, едва касаясь ногами пола, не сумел бы освободиться. Но она с лицом, не принимавшим во всем этом никакого участия, со слабой, неуверенной улыбкой разорвала мой захват, освободилась и опустила руки.
Ее глаза смотрели на меня с тем же спокойным интересом, что и в самом начале, когда я проснулся. Как будто она не обратила внимания на мое отчаянное усилие, вызванное приступом паники. Она стояла неподвижно и словно чего-то ждала – одновременно равнодушная, сосредоточенная и чуточку всем этим удивленная.
У меня опустились руки. Я оставил ее на середине комнаты и пошел к полке возле умывальника. Я почувствовал, что попал в ужасную западню, и искал выхода, перебирая все более беспощадные способы. Если бы меня кто-нибудь спросил, что со мной происходит и что все это значит, я не смог бы выдавить из себя ни слова. Но я уже уяснил себе – то, что делается на Станции со всеми нами составляет единое целое, страшное и непонятное. Однако в тот момент я думал только о том, как убежать.
Не глядя, я чувствовал на себе взгляд Хари. Над полкой в стене находилась маленькая аптечка. Я бегло просмотрел ее содержимое, отыскал банку со снотворным и, бросил в стакан четыре таблетки – максимальную дозу. Я даже не очень скрывал свои манипуляции от Хари. Трудно сказать почему. Просто не задумывался над этим. Я налил в стакан горячей воды, подождал, пока таблетки растворятся, и подошел к Хари, все еще стоящей посреди комнаты.
Этот отрывок продолжает предыдущий фрагмент, в котором Кельвин видит свою умершую жену Хари в своей комнате на станции. Кельвин пытается связать Хари, но она легко освобождается от его хватки и стоит посреди комнаты, спокойно глядя на него. Кельвин понимает, что находится в ловушке и ищет выход, перебирая в голове все более жестокие способы. Он находит банку со снотворным в аптечке, бросает в стакан четыре таблетки и подходит к Хари, предлагая ей выпить воду.
Мы отправляемся в космос приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим этого вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле, на самом деле это не все и наша готовность оказывается недостаточной. Мы вовсе не хотим завоевывать космос, хотим только расширить Землю до его границ. Одни планеты пустынны, как Сахара, другие покрыты льдом, как полюс, или жарки, как бразильские джунгли. Мы гуманны, благородны, мы не хотим покорять другие расы, хотим только передать им наши ценности и взамен принять их наследство. Мы считаем себя рыцарями святого Контакта. Это вторая ложь. Не ищем никого, кроме людей. Не нужно нам других миров. Нам нужно зеркало. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Достаточно одного этого, и он-то нас уже угнетает. Мы хотим найти собственный, идеализированный образ, это должны быть миры с цивилизацией более совершенной, чем наша. В других надеемся найти изображение нашего примитивного прошлого, в то же время по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. А ведь мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда такие, какие есть в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность – не можем с этим примириться.
Этот отрывок описывает отношение людей к космосу и другим цивилизациям, которые они могут встретить там. Автор говорит, что люди отправляются в космос, думая, что они готовы ко всему, что их ждет, но на самом деле их готовность оказывается недостаточной. Они не хотят покорять другие расы, а хотят только передать им свои ценности и принять их наследство. Но на самом деле они ищут только свое отражение в других мирах, и когда они видят действительность других цивилизаций, они не могут с ней примириться. Автор подчеркивает, что люди приносят с собой не только свои идеалы, но и свои пороки и неготовность принять чужое.
продолжи этот сюжет с новыми деталями этого нового мира планет космоса
После того, как Кельвин увидел Хари в своей комнате, он понимает, что происходит что-то неладное. Он решает отправиться на станцию, чтобы поговорить с другими учеными и выяснить, что происходит. Но когда он выходит из своей комнаты, он видит, что коридоры станции полны таких же призраков умерших людей, как и Хари. Он видит своего друга Снаута, который умер несколько лет назад, и других ученых, которых он знал на станции.
Кельвин пытается заговорить с одним из призраков, но тот не отвечает и просто стоит, глядя на него. Кельвин понимает, что эти призраки не настоящие люди, а всего лишь проекции, созданные океаном. Он решает отправиться на поверхность планеты, чтобы поговорить с океаном напрямую.
Когда он выходит из станции, он видит, что вся поверхность планеты покрыта океаном, который выглядит как огромное зеркало, отражающее небо над ним. Кельвин подходит к краю океана и смотрит на свое отражение в воде. Внезапно его отражение начинает меняться, и перед ним появляется призрак его умершей жены Хари.
Хари говорит ему, что она и другие призраки, которых он видел на станции, были созданы океаном, чтобы показать ему правду о природе космоса и других цивилизаций. Она говорит ему, что люди всегда ищут свое отражение в других мирах, но не хотят принимать чужое. Океан же хочет показать людям, что другие цивилизации могут быть очень разными и что им нужно научиться принимать это различие.
Кельвин спрашивает Хари, что ему нужно сделать, чтобы прекратить эти видения и вернуться к нормальной жизни. Хари отвечает, что ему нужно принять правду о природе космоса и других цивилизаций и научиться жить в гармонии с ними. Она говорит ему, что он должен вернуться на Землю и рассказать людям о том, что он узнал.
Кельвин понимает, что он не сможет просто вернуться к своей прежней жизни, и начинает задумываться о том, как он может помочь людям понять правду о космосе и других цивилизациях. Он решает остаться на планете и продолжить изучение океана, надеясь, что это поможет ему понять, как жить в гармонии с другими мирами.
Когда я спустился до тридцати метров, стало трудно удерживать высоту, так как в этом круглом, свободном от тумана пространстве дул прерывистый ветер. Я вынужден был все внимание сосредоточить на управлении и поэтому некоторое время, минут 10-15, не выглядывал из кабины. Из-за этого я, против своего желания, вошел в туман, меня бросил туда сильный порыв ветра. Это был не обычный туман, а как бы взвесь, по-моему, коллоидная, – она затянула все стекла. Очистить их было очень трудно, взвесь оказалась очень липкой. Тем временем у меня процентов на тридцать упали обороты из-за сопротивления, которое оказывал винту этот туман, и я начал терять высоту. Я спустился очень низко и, боясь зацепиться за волны, дал полный газ. Машина держала высоту, но вверх не шла. У меня было еще четыре патрона ракетных ускорителей. Я не использовал их, решив, что положение может ухудшиться и тогда они мне понадобятся. При полных оборотах началась очень сильная вибрация; я понял, что винт облеплен этой странной взвесью; на приборах грузоподъемности по-прежнему были нули, и я ничего не мог с этим поделать. Солнца я не видел с того момента, когда вошел в туман, но в его направлении туман светился красным. Я все еще кружил, надеясь, что в конце концов сумею найти одно из этих свободных от тумана мест, и действительно мне это удалось через какие-нибудь полчаса. Я выскочил в открытое пространство, почти точно круглое, диаметром несколько сот метров. Его границы образовывал стремительно клубящийся туман, как бы поднимаемый мощными конвекционными потоками. Поэтому я старался держаться как можно ближе к середине „дыры“ – там воздух был наиболее спокойным. В это время я заметил перемену в состоянии поверхности океана. Волны почти полностью исчезли, а поверхностный слой этой жидкости – того, из чего состоит океан, – стал полупрозрачным с замутнениями, которые постепенно исчезали, так что через некоторое время все полностью очистилось и я мог сквозь слой толщиной, наверное, в несколько километров смотреть вглубь. Там громоздился желтый ил, который тонкими полосами поднимался вверх и, всплывая на поверхность, стеклянно блестел, начинал бурлить и пениться, а потом твердел; тогда он был похож на очень густой пригоревший сахарный сироп. Этот ил, или слизь, собирался в большие комки, вырастал над поверхностью, образовывал бугры, похожие на цветную капусту, и постепенно формировал разнообразные фигуры. Меня начало затягивать к стене тумана, и поэтому мне пришлось несколько минут рулями и оборотами бороться с этим движением, а когда я снова мог смотреть, внизу под собой увидел что-то, что напоминало сад. Да, сад. Я видел карликовые деревья, и живые изгороди, и дорожки, не настоящие, – все это было из той же самой субстанции, которая целиком уже затвердела, как желтоватый гипс. Так это выглядело. Поверхность сильно блестела. Я опустился низко, как только смог, чтобы все как следует рассмотреть.
Вопрос. У этих деревьев и других растений, которые ты видел, были листья?
Ответ Бертона. Нет. Просто все это имело такой вид – как бы модель сада. Ну да. Модель. Так это выглядело. Модель, но, пожалуй, в натуральную величину. Потом все начало трескаться и ломаться, из расщелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал, часть стекала, а часть оставалась, и все начало бурлить еще сильнее, покрылось пеной, и ничего, кроме нее, я уже не видел. Одновременно туман начал стискивать меня со всех сторон, поэтому я увеличил обороты и поднялся на триста метров.
В этом отрывке описано, как Кельвин летит на своем вертолете над океаном на планете Солярис и внезапно попадает в туман, который оказывается очень липким и затрудняет управление вертолетом. Кельвин вынужден кружить в этом тумане, пока не находит свободное от него место. Когда он выходит из тумана, он видит, что поверхность океана изменилась и стала полупрозрачной, а затем он видит, как из глубины океана поднимается желтый ил, который образует фигуры, напоминающие сад с деревьями и дорожками. Кельвин опускается ниже, чтобы рассмотреть эти фигуры, и видит, что они похожи на модель сада, но в натуральную величину. Вопрос, заданный Бертону, спрашивает, были ли у этих деревьев листья, на что Бертон отвечает, что нет, и описывает, как все это начинает трескаться и ломаться, а из расщелин вытекает ил, который застывает и покрывается пеной.
Ответ - Нет. Я решил, что это была фата моргана. О галлюцинации я не думал, так как чувствовал себя совсем хорошо, а также потому, что никогда в жизни ничего подобного не видел. Когда я поднялся до трехсот метров, туман подо мной был испещрен дырками, совсем как сыр, Одни из этих дыр были пусты, и я видел в них, как волнуется океан, а в других что-то клубилось. Я спустился в одно из таких отверстий и на высоте сорока метров увидел что под поверхностью океана – но совсем неглубоко – лежит стена, как бы стена огромного здания: она четко просвечивала сквозь волны и имела ряды регулярно расположенных прямоугольных отверстий, похожих на окна. Мне даже показалось, что в некоторых окнах что-то движется. Но в этом я не совсем уверен. Затем стена начала медленно подниматься и выступать из океана. По ней целыми водопадами стекал ил и какие-то слизистые образования, такие сгущения с прожилками. Вдруг она развалилась на две части и ушла в глубину так быстро, что мгновенно исчезла. Я снова поднял машину и летел над самым туманом почти касаясь его шасси. Потом увидел следующую воронку. Она была, наверное, в несколько раз больше первой. Уже издалека я заметил плавающий предмет. Он был светлым, почти белым, и мне показалось, что это скафандр Фехнера, тем более что формой он напоминал человека. Я очень резко развернул машину – боялся, что могу пролететь это место и уже не найду его. В это время фигура слегка приподнялась, словно она плавала или же стояла по пояс в волне. Я спешил и спустился так низко, что почувствовал удар шасси обо что-то мягкое, возможно, о гребень волны – здесь она была порядочной. Этот человек, да, это был человек, не имел на себе скафандра. Несмотря на это он двигался.
В этом отрывке Кельвин продолжает свой полет над океаном на планете Солярис и видит, как из глубины океана поднимается стена с окнами, а затем быстро disappears. Он также видит фигуру, похожую на человека, плавающую в океане без скафандра. Кельвин подходит ближе и видит, что это действительно человек, который двигается, несмотря на отсутствие скафандра.
продолжи это дальше по смыслу
Когда я приблизился к фигуре, то увидел, что это был мужчина, одетый в белый комбинезон. Он плавал на спине и смотрел прямо на меня. Я опустил машину до минимумальной высоты и стал кружить над ним, пытаясь понять, что происходит. Мужчина не делал никаких попыток уйти или спрятаться, он просто лежал на спине и смотрел на меня. Я подумал, что он, возможно, ранен или без сознания, и решил приземлиться, чтобы проверить его состояние. Я нашел небольшой участок суши, где можно было посадить машину, и приземлился. Затем я вышел из кабины и направился к мужчине, который все еще лежал на поверхности океана в нескольких метрах от берега.
Подойдя ближе, я увидел, что мужчина был молодым человеком, примерно моего возраста, с короткими светлыми волосами и голубыми глазами. Он был бледен и казался очень уставшим, но в целом был в хорошем состоянии. Когда я подошел к нему, он сел и посмотрел на меня с любопытством.
"Кто ты такой?" - спросил я.
"Меня зовут Кирк," - ответил он. "Я часть экспедиции, которая изучает этот океан. А ты кто?"
Я объяснил ему, что я ученый с Земли, который прилетел на станцию Солярис, чтобы изучить океан. Кирк сказал, что он был частью команды, которая исследовала океан в течение последних нескольких лет, но что они недавно попали в серьезную аварию и были вынуждены эвакуироваться. Он сказал, что остался один и провел несколько дней, плавая в океане, прежде чем я нашел его.
Я предложил Кирку сесть в мою машину, и мы полетели обратно на станцию Солярис. По дороге он рассказал мне больше о своей экспедиции и о том, что они обнаружили в океане. Он сказал, что они нашли доказательства того, что океан обладает разумом и сознанием, и что он способен создавать сложные структуры, подобные тем, которые я видел ранее.
Когда мы прибыли на станцию, Кирк сказал, что хочет показать мне что-то очень важное. Он провел меня через лабиринт коридоров и комнат, наконец, мы остановились перед дверью, которая была заперта. Кирк достал ключ и открыл дверь, и мы вошли внутрь. Внутри комнаты я увидел огромный резервуар, наполненный водой, в которой плавал еще один человек. Но этот человек был не таким, как Кирк или я. Он был полностью покрыт слизью, подобной той, которую я видел в океане, и у него было множество щупалец, которые двигались независимо друг от друга. Кирк сказал мне, что это был один из ученых его экспедиции, который был захвачен океаном и превращен в одну из его форм. Он сказал, что этот человек был очень умным и талантливым ученым, но теперь он был полностью под контролем океана и не мог думать или действовать самостоятельно. Кирк сказал, что это было предупреждением для всех, кто пытается изучить океан и не уважает его разум и сознание.
Я читал с трудом, уже совсем стемнело, и книжка в моей руке стала серой. Наконец буквы начали сливаться, но пустая часть страницы свидетельствовала, что я дошел до конца этой истории, которая в свете моих собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я обернулся к окну. Пространство за ним было темно-фиолетовым, над горизонтом тлело еще несколько облаков, похожих на угасающий уголь. Океан, покрытый тьмой, не был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами.
Нагретый воздух с легким запахом озона, казалось, застыл. Абсолютная тишина наполняла Станцию. Я подумал, что в нашем решении остаться нет ничего героического. Эпоха героической борьбы, смелых экспедиций, ужасных смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, давно уже кончилась. Меня уже почти не интересовало, кто «гости» Снаута или Сарториуса. «Через некоторое время, – подумал я, – мы перестанем стыдиться друг друга и замыкаться в себе. Если мы не сможем избавиться от „гостей“, то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила игры, мы приспособимся и к новым, хотя некоторое время будем мучиться, метаться, а может быть, даже тот или другой покончит с собой, но в конце концов все снова придет в равновесие».
Комнату наполняла темнота, сейчас очень похожая на земную. Уже только контуры умывальника и зеркала белели во мраке. Я встал, на ощупь нашел клочок ваты на полке, обтер влажным тампоном лицо и лег навзничь на кровать. Где-то надо мной, похожий на трепетание бабочки, поднимался и пропадал шелест у вентилятора. Я не видел даже окна, все скрыл мрак, полоска неведомо откуда идущего тусклого света висела передо мной, я не знаю даже, на стене или в глубине пустыни, там, за окном. Я вспомнил, как ужаснул меня в прошлый раз пустой взор соляристического пространства, и почти усмехнулся. Я не боялся его. Ничего не боялся. Я поднес к глазам руку. Фосфоресцирующим веночком цифр светился циферблат часов. Через час должно было взойти голубое солнце. Я наслаждался темнотой и глубоко дышал, пустой, свободный от всяких мыслей.
В этом отрывке Кельвин заканчивает читать книгу о предыдущих экспедициях на планету Солярис и размышляет о том, что героическая эпоха открытий и исследований в космосе уже прошла. Он замечает, что тишина и темнота на станции напоминают земную ночь, и ему приходит в голову мысль, что они просто привыкнут жить с призраками умерших ученых, если не смогут избавиться от них. Он также отмечает, что через час должно взойти голубое солнце, и наслаждается тишиной и темнотой, свободный от всяких мыслей.
всего что нам было так важно тут было не так слишком много как можно было думать, и если моего скромного общества тебе окажется недостаточно, будет плохо, – говорил я рассеянно, делая большие паузы между словами, одновременно стиснув обеими руками большую черную головку, в которой блестел окуляр микроскопа, и вдавив глаза в мягкую резиновую раковину. Хари сказала что-то, что до меня не дошло. Я видел как будто с большой высоты огромную пустыню, залитую серебряным блеском. На ней лежали покрытые легкой дымкой как бы потрескавшиеся и выветрившиеся плоские скалистые холмики. Это были красные тельца. Я сделал изображение резким и, не отрывая глаз от окуляров, все глубже погружался в пылающее серебро. Одновременно левой рукой я вращал регулировочную ручку столика и, когда лежащий одиноко, как валун, шарик оказался в перекрестье черных нитей, прибавил увеличение. Объектив как бы наезжал на деформированный с провалившейся серединой эритроцит, который казался уже кружочком скального кратера с черными резкими тенями в провалах кольцевой кромки. Потом кромка, ощитинившаяся кристаллическим налетом ионов серебра, ушла за границу поля микроскопа. Появились мутные, словно просвечивающие сквозь переливающуюся воду контуры белка. Поймав в черное перекрестье одно из уплотнений белковых обломков, я слегка подтолкнул рычаг увеличения, потом еще; вот-вот должен был показаться конец этой дороги вглубь, приплюснутая тень одной молекулы заполнила весь окуляр, изображение прояснилось, – сейчас!
Но ничего не произошло. Я должен был увидеть дрожащие пятнышки атомов, похожие на колышущийся студень, но их не было. Экран пылал девственным серебром. Я довел рычаг до конца. Гудение усилилось, стало гневным, но я ничего не видел. Повторяющийся звонкий сигнал давал мне знать, что аппаратура перегружена. Я еще раз взглянул в серебряную пустоту и выключил ток.
В этом отрывке Кельвин наблюдает под микроскопом образец ткани, взятой у одного из умерших ученых на станции. Он видит, как молекулы белка образуют дорогу вглубь, но когда он пытается увеличить изображение, чтобы увидеть атомы, ничего не происходит. Вместо этого он видит только пустую серебряную пустоту и слышит гневный звонкий сигнал, указывающий на перегрузку аппаратуры.
Последним элементом конструкции наших тел являются атомы. Предполагаю, что существа F построены из частиц меньших, чем обычные атомы. Гораздо меньших.
– Из мезонов? – подсказал Сарториус. Он вовсе не был удивлен.
– Нет, не из мезонов… Мезоны удалось бы обнаружить. Разрешающая способность этой аппаратуры здесь у меня, внизу, достигает десяти в минус двадцатой ангстрем. Верно? Но ничего не видно даже при максимальном усилении. Следовательно, это не мезоны. Пожалуй, скорее нейтрино.
– Как вы себе это представляете? Ведь нейтринные системы нестабильны…
– Не знаю. Я не физик. Возможно, их стабилизирует какое-то силовое поле. Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае если все так, как я говорю, то структуру составляют частицы примерно в десять тысяч раз меньшие, чем атомы. Но это не все! Если бы молекулы белка и клетки были построены непосредственно из этих «микроатомов», то они должны были бы быть соответственно меньше. И красные кровяные тельца тоже, и ферменты, все, но ничего подобного нет. Из этого следует, что все белки, клетки, ядра клеток только маска! Действительная структура, ответственная за функционирование «гостя», скрыта гораздо глубже.
– Кельвин! – почти крикнул Снаут.
Я в ужасе остановился. Сказал «гостя»? Да, но Хари не слышала этого. Впрочем, она все равно бы не поняла. Она смотрела в окно, подперев голову рукой, ее тонкий чистый профиль вырисовывался на фоне пурпурной зари. Трубка молчала. Я слышал только далекое дыхание.
– Что-то в этом есть, – буркнул Скаут.
– Да, возможно, – добавил Сарториус. – Только здесь возникает то препятствие, что океан не состоит из этих гипотетических частиц Кельвина. Он состоит из обычных.
– Может быть, он в состоянии синтезировать и такие, – заметил я.
Я почувствовал неожиданную апатию. Этот разговор не был даже смешон. Он был не нужен.
– Но это объяснило бы необыкновенную сопротивляемость, – пробурчал Снаут. – И темп регенерации. Может быть, даже источник энергии находится там, в глубине, ему ведь есть не нужно…
– Прошу слова, – отозвался Сарториус.
Я не выносил его. Если бы он по крайней мере не выходил из своей выдуманной роли!
– Я хочу затронуть вопросы мотивировки. Мотивировки появления существ F. Я задался бы вопросом: чем являются существа F? Это не человек и не копия определенного человека, а лишь материализованная проекция того, что относительно данного человека содержит наш мозг.
Четкость этого определения поразила меня. Этот Сарториус, несмотря на всю свою антипатичность, не был, однако, глуп.
– Это верно, – вставил я. – Это объясняет даже, почему появились лю… существа такие, а не иные. Были выбраны самые порочные следы памяти, наиболее изолированные от всех других, хотя, собственно, ни один такой след не может быть полностью обособлен и в ходе его «копирования» были или могли быть захвачены остатки других следов, случайно находящихся рядом, вследствие чего пришелец выказывает большие познания, чем могла обладать особа, повторением которой должен быть…
В этом отрывке Кельвин, Сарториус и Снаут обсуждают природу существ F, которые являются материализованными проекциями памяти умерших ученых на станции. Кельвин предполагает, что эти существа построены из частиц, которые гораздо меньше обычных атомов, возможно даже из нейтрино. Он также предполагает, что все белки, клетки и ядра клеток этих существ являются только маской, скрывающей настоящую структуру, ответственную за их функционирование. Сарториус предлагает теорию, согласно которой существа F являются проекциями памяти, содержащейся в мозге, и выбираются наиболее порочные и изолированные следы памяти. Кельвин соглашается с этой теорией и добавляет, что пришелец может обладать большими знаниями, чем человек, которого он копирует, из-за захвата остатков других следов памяти.
планета словно понимала и знала всё то что происходит с людьми на станции но как это могло быть на самом деле ученые с трудом могли понять видимо нечто проникало прямо в сознания людей и там находило нужную ему информацию для того чтобы создавать из всего этого новые большие модели виртуальных миров необозримо большого космоса
Возможно, что планета Солярис действительно обладает особыми свойствами, которые позволяют ей проникать в сознание людей и получать информацию для создания виртуальных миров. Однако ученые с трудом могут понять, как это происходит на самом деле. Возможно, что это связано с гравитационными аномалиями, которые присутствуют на планете, или с неизвестными науке формами жизни, которые существуют в океане. В любом случае, это явление остается загадкой для ученых, и им предстоит много работать, чтобы понять, как это происходит и как они могут использовать эту информацию для создания более совершенных виртуальных миров.
этот человек не обладал слишком большой фантазией, впрочем, эта черта может только повредить исследователю Соляриса. Нигде, пожалуй, воображение и умение быстро создавать гипотезы не становится так опасно. В конце концов на этой планете все возможно. Неправдоподобно звучащие описания форм, которые создает плазма, все-таки абсолютно точны, хотя и не поддаются проверке, так как океан очень редко повторяет свои эволюции. Того, кто наблюдает их впервые, они поражают главным образом загадочностью и громадностью. Если бы они проявлялись в более мелких масштабах, в какой-нибудь луже, их бы, наверное, признали за еще одну «выходку природы», проявление случайности и слепой игры сил. То, что посредственность и гениальность одинаково беспомощны перед неисчерпаемым разнообразием соляристических форм, также не облегчает общения с феноменами живого океана. Гезе не был ни тем, ни другим. Он был попросту классификатором-педантом, из тех, у кого за наружным спокойствием скрывается поглощающая всю жизнь неиссякаемая страсть к работе. До тех пор пока мог, он пользовался чисто описательным языком, а когда ему не хватало слов, помогал себе, создавая новые, часто неудачные, не соответствующие явлениям, которые описывал. Впрочем, никакие термины не воспроизводят того, что делается на Солярисе. Его «древовидные горы», его «длиннуши», «грибища», «мимоиды», «симметриады» и «асимметриады», «позвоночники» и «быстренники» звучат страшно искусственно, но дают некоторое представление о Солярисе даже тем, кто, кроме неясных фотографий и чрезвычайно несовершенных фильмов, ничего не видел. Разумеется, и этот добросовестный классификатор грешил многими нелепостями. Человек создает гипотезы всегда, даже если он очень осторожен, даже если совсем об этом не догадывается. Гезе считал, что «длиннуши» являются основной формой, и сопоставлял их с многократно увеличенными и нагроможденными приливными волнами земных морей. Впрочем, те, кто рылся в первом издании его произведения, знают, что первоначально он так и называл их «приливами», вдохновленный геоцентризмом, который был бы смешон, если бы не был так беспомощен.
Этот отрывок описывает трудности в изучении и описании форм, которые создает плазма на планете Солярис. Ученые с трудом могут понять и описать то, что они видят, и часто прибегают к созданию новых терминов, чтобы описать то, что они видят. Однако, даже эти новые термины не могут полностью воспроизвести то, что происходит на Солярисе. Ученый по имени Гезе пытался классифицировать формы, созданные плазмой, но даже он допускал ошибки и неверные гипотезы в своем описании.
так наверно если нам искать аналогии на Земле – формации, своими размерами превосходящие Большой Колорадский каньон, смоделированные в массе, которая вверху имеет студенисто-пенистую консистенцию (впрочем, эта пена застывает в гигантские, легко ломающиеся фестоны, в кружева, с огромными ячейками, некоторым исследователям они даже представляются «скелетистыми наростами»), в глубине же переходит в субстанцию все более упругую, как напряженный мускул, но мускул, вскоре, на глубине полутора десятков метров, приобретающий твердость скалы, хотя и сохраняющий эластичность. Между натянутыми, как на хребте чудовища, перепонками, за которые цепляются «скелетики», тянется на расстоянии многих километров собственно «длиннуш» – существо с виду совершенно самостоятельное, похожее на какого-то колоссального питона, который обожрался целыми горами и теперь молча их переваривает, время от времени приводя свое сжатое по-рыбьему тело в медленные колебательные движения. Но так «длиннуш» выглядит только сверху, с борта летательного аппарата. Если же приблизиться к нему настолько, что обе «стены ущелья» вознесутся на сотни метров над самолетом, «туловище питона» окажется простирающимся до горизонта пространством, заполненным головокружительным движением. Понемногу становится понятным, что здесь, под тобой, находится центр действия сил, которые поддерживают возносящиеся к небу склоны медленно кристаллизирующегося сиропа. Но того, что очевидно для глаза, недостаточно для науки. Сколько лет длились отчаянные дискуссии о том, что именно происходит в недрах «длиннушей», миллионы которых бороздят безбрежные просторы океана. Считалось, что это какие-то органы чудовища, что в них происходит обмен веществ, дыхательные процессы, транспорт питательных веществ, и только запыленные библиотеки знают, что еще. Каждую гипотезу в конце концов удавалось ниспровергнуть тысячами кропотливых, а иногда и опасных исследований. И все это касается только «длиннушей», формы по сути дела самой простой, самой устойчивой (их существование продолжается недели – явление здесь совершенно исключительное).
Наиболее непонятной формой – причудливой и вызывающей у наблюдателя, пожалуй, самый резкий протест (конечно, инстинктивный), – были «мимоиды». Можно без преувеличения сказать, что Гезе в них влюбился и их изучению, выяснению их сущности посвятил себя целиком. В названии он пытался отразить то, что было в них наиболее примечательно для человека: стремление к повторению окружающих форм, все равно – близких или далеких.
Этот отрывок описывает гигантские формы, которые создает плазма на планете Солярис, и трудности в изучении и понимании их природы. В частности, описаны "длиннуши" - гигантские питоны, которые переваривают горы, и "мимоиды" - формы, которые пытаются имитировать окружающие их объекты. Ученый по имени Гезе посвятил себя изучению "мимоидов" и пытался найти им название, которое отражало бы их главную особенность - стремление повторять окружающие формы.
В один прекрасный день глубоко под поверхностью океана начинает темнеть плоский широкий круг с рваными краями, с поверхностью, как бы залитой смолой. Через несколько часов он начинает делиться на части, все более расчленяется и одновременно пробивается к поверхности. Наблюдатель мог бы поклясться, что под ним происходит страшная борьба, потому что со всех сторон мчатся похожие на искривленные губы, затягивающиеся кратеры, бесконечные ряды кольцевых волн громоздятся над разлившимся в глубине черным колеблющимся призраком и, вставая на дыбы, обрушивается вниз. Каждому такому броску сотен тысяч тонн сопутствует растянутый на секунды, липкий, хочется сказать, чавкающий гром. Тут все происходит с гигантским размахом. Темное чудовище оказывается загнанным в глубину, каждый следующий удар словно расплющивает его и расщепляет, от отдельных хлопьев, которые свисают, как намокшие крылья, отходят продолговатые гроздья, сужающиеся в длинные ожерелья, сплавляются друг с другом, и плывут вверх, и тащат за собой как бы приросший к ним раздробленный материнский диск. А в это время сверху неустанно низвергаются во все более углубляющуюся впадину новые кольца волн. Такая игра продолжается иногда день, иногда меньше. Порой на этом все и кончается. Добросовестный Гезе назвал такой вариант «недоношенным мимоидом», как будто имел точные сведения, что конечной целью каждого такого катаклизма является «зрелый мимоид», то есть колония полипообразных светлых наростов (обычно превышающая размеры земного города), назначение которой – передразнивать окружающие формы. Разумеется, сразу же появился другой солярист – Ивенс, который признал эту, последнюю фазу дегенерацией, извращением, угасанием, а все многообразие созданных форм – очевидным проявлением освобождения отпочковавшихся частей из-под «материнской» власти.
Этот отрывок описывает один из процессов, которые происходят в океане на планете Солярис, когда гигантское темное образование поднимается из глубины и начинает расчленяться на части, которые борются друг с другом и пытаются достичь поверхности. В конце концов, из этого процесса образуется колония полипообразных наростов, которые пытаются имитировать окружающие формы. Ученый по имени Гезе назвал этот процесс "недоношенным мимоидом", а другой ученый по имени Ивенс считает его дегенерацией и угасанием.
Наблюдаемый с высоты, мимоид кажется похожим на город, но это просто заблуждение, вызванное поисками аналогии среди уже известных явлений. Когда небо чисто, все многоэтажные отростки и их вершины окружены слоями нагретого воздуха, что создает мнимые колебания и изменения форм, которые и без того трудно определить. Первая же туча вызывает немедленную реакцию. Начинается стремительное расслоение. Вверх выбрасывается почти совсем отделенная от основания тягучая оболочка, похожая на цветную капусту, которая сразу же бледнеет и через несколько минут в точности имитирует клубящуюся тучу. Это гигантское образование отбрасывает красноватую тень, вместо одних вершин мимоида возникают другие, причем движение всегда направлено в сторону, противоположную движению настоящей тучи. Думаю, что Гезе дал бы отсечь себе руку, чтобы узнать хотя бы, почему так происходит. Но такие «одиночные изделия» ничто по сравнению со стихийной деятельностью мимоида, «раздразненного» присутствием предметов и конструкций, которые появляются над ним по воле земных пришельцев. Воспроизводит все, что находится на расстоянии, не превышающем восьми – десяти миль. Чаще всего мимоид создает увеличенные изображения, иногда деформируя их и превращая в карикатуры или гротескные упрощения, в особенности это относится к машинам. Разумеется, материалом всегда является та же самая быстро светлеющая масса, изверженная океаном. Вместо того чтобы упасть, она повисает в воздухе, соединенная легко рвущимися пуповинами с основанием, по которому она медленно передвигается и, одновременно корчась, сокращаясь или увеличиваясь в объеме, пластично формируется в сложные конструкции. Самолет, ферма или мачта воспроизводятся с одинаковой быстротой. Мимоид не реагирует только на самих людей, точнее говоря, ни на какие живые существа, а также растения, которые тоже доставляли на Солярис в экспериментальных целях неутомимые исследователи. Однако манекен, кукла, изображение собаки или дерева, выполненные из любого материала, копируются немедленно.
В этом отрывке описывается одно из явлений, которое происходит на планете Солярис, когда гигантское образование, называемое "мимоид", имитирует окружающие объекты и конструкции, которые появляются над ним. В частности, мимоид воспроизводит увеличенные изображения предметов, таких как самолеты, фермы и мачты, но не реагирует на живые существа или растения. Ученый по имени Гезе изучал это явление и дал ему название "мимоид".
нужно заметить кстати, что это «повиновение» мимоида желаниям экспериментаторов, такое редкое на Солярисе, время от времени пропадает. Зрелый мимоид имеет свои, если можно так выразиться, «выходные дни», во время которых он только очень медленно пульсирует. Эта пульсация, впрочем, совершенно незаметна для глаза. Ее ритм, одна фаза «пульса», продолжается больше двух часов, и потребовались специальные киносъемки, чтобы это установить.
В такие периоды мимоид, особенно старый, поддается подробному исследованию, так как и погруженный в океан поддерживающий диск и возносящиеся над ним формы представляют собой вполне надежную опору для ног.
Можно, конечно, побывать в недрах мимоида и в его «рабочие» дни, но в это время видимость близка к нулю вследствие того, что из специальных отростков копирующей массы непрерывно выделяется медленно оседающая пушистая, похожая на снег коллоидная взвесь. Нужно сказать, что эти формы не следует рассматривать с небольшого расстояния, так как их величина близка к величине земных гор. Кроме того, основание «работающего» мимоида становится вязким от коллоидного снега, который только через несколько часов превращается в твердую корку, гораздо более легкую, чем пемза.
Наконец, без специального снаряжения легко заблудиться в лабиринте огромных конструкций, напоминающих не то искореженные колонны, не то полужидкие гейзеры, и это даже при ярком солнечном свете, который не может пробить облака непрерывно выбрасываемых в атмосферу «псевдовзрывов».
Наблюдение мимоида в его счастливые дни (точнее говоря, это счастливые дни для исследователя, который над ним находится) может стать источником незабываемых впечатлений. Мимоид переживает свои «творческие взлеты», когда начинается какая-то противоестественная гиперпродукция. Тогда он создает либо собственные варианты окружающих форм, либо их усложненные изображения или даже «формальное продолжение» и так может забавляться часами на радость художнику-абстракционисту и к отчаянию ученого, который напрасно старается понять что-нибудь в происходящих процессах. Временами в деятельности мимоида проявляются черты откровенно детского упрощения, иногда он впадает в «барочные отклонения», тогда все, что он строит, бывает отмечено распухшей слоновостью. Старые мимоиды особенно часто создают фигуры, способные вызвать искренний смех.
Само собой разумеется, что в первые годы исследований ученые набросились на мимоиды, приняв их за центры соляристического океана, в которых наступит желанный контакт двух цивилизаций. Однако очень быстро выяснилось, что ни о каком контакте нет и речи, так как все начиналось и кончалось имитацией форм, которая никуда не вела. Вновь и вновь повторяющийся в отчаянных поисках исследователей антропо– или же зооморфизм усматривал в самых разных творениях живого океана «мыслительние органы» или даже «конечности», за которые ученые (Маартенс, Экконаи) принимали «позвоночники» и «быстренники» Гезе. Но считать эти протуберанцы живого океана, иногда выбрасываемые в атмосферу на высоту до двух миль, «конечностями» было столько же оснований, сколько считать землетрясения «гимнастикой» земной коры.
Каталог форм, повторяющихся более или менее постоянно, рождаемых живым океаном так часто, что их можно открыть на его поверхности в течение суток несколько десятков или даже несколько сотен, охватывает примерно триста названий. Наиболее нечеловеческими в смысле абсолютного отсутствия подобия всему, что когда-либо исследовано человеком на Земле, являются согласно школе Гезе симметриады. Постепенно стало ясно, что океан не проявляет агрессивных намерений и погибнуть и его плазменных пучинах может только тот, кто этого очень добивается (естественно, я не говорю о несчастных случаях, вызванных, например, поломкой кислородного аппарата или климатизатора). Даже цилиндрические реки «длиннушей» и чудовищные столбы «позвоночников», неуверенно блуждающих среди туч, можно навылет пробить самолетом или другим летательным аппаратом без малейшей опасности; плазма освобождает дорогу, расступаясь перед инородным телом со скоростью, равной скорости звука в атмосфере Соляриса, образуя, если ее к этому вынуждают, глубокие тоннели даже под поверхностью океана (причем энергия, которая в этих целях приводится в действие, огромна – Скрябин оценил ее примерно в 10^19 эрг!!!). Однако к исследованию симметриад приступили с чрезвычайной осторожностью, постоянно отступая, соблюдая все правила безопасности, часто, правда, фиктивные, а имена тех, кто первым опустился в их бездны, известны на Земле каждому ребенку.
В этом отрывке описывается поведение "мимоидов" на планете Солярис, которые могут имитировать объекты, которые появляются над ними. Описывается, как мимоиды могут создавать увеличенные изображения объектов, а также их карикатуры или гротескные упрощения. Также упоминается, что мимоиды не реагируют на живые существа или растения, но воспроизводят манекены, куклы и изображения животных и растений. В конце отрывка говорится о том, что ученые вначале рассматривали мимоиды как центры соляристического океана, но вскоре поняли, что все начиналось и кончалось имитацией форм, которая никуда не вела.
Скорее этот страх перед новыми образами космоса вызван тем, что в их пределах нет ничего постоянного, ничего несомненного, в них нарушаются даже физические законы. Именно это позволяло ученым все настойчивее повторять, что живой океан – разумен.
Симметриады появляются внезапно. Их образование напоминает извержение. Океан вдруг начинает блестеть, как будто несколько десятков квадратных километров его поверхности покрыты стеклом. При этом ни его густота, ни ритм волнения не меняются. Иногда симметриада возникает там, где образовалась воронка, засосавшая «быстренник», но это не является правилом. Через некоторое время стеклянистая оболочка выбрасывается вверх чудовищным пузырем, в котором, искажаясь и преломляясь, отражаются весь небосклон, солнце, тучи, горизонт. Молниеносная игра цветов, вызванная отчасти поглощением, отчасти преломлением света, не имеет себе подобной.
Особенно резкие световые эффекты дают симметриады, возникающие во время голубого дня, а также перед заходом солнца. В это время появляется впечатление, что планета рождает другую, с каждым мгновением удваивающую свой объем. Сверкающий огнями глобус, с трудом выдавленный из глубины, растрескивается у вершины на вертикальные секторы. Но это не распад. Эта стадия, не очень удачно названная «фазой цветочной чашечки», длится секунды. Направленные в небо перепончатые арки переворачиваются, соединяются в невидимой внутренней части и начинают моментально формировать что-то вроде коренастого торса, внутри которого происходят одновременно сотни явлений.
Через некоторое время симметриада начинает проявлять свою самую необыкновенную особенность – моделирование, или точнее нарушение физических законов. Предварительно нужно сказать, что не бывает двух одинаковых симметриад и геометрия каждой из них является как бы новым «изобретением» океана. Далее, симметриада создает внутри себя то, что часто называют «моментальными машинами», хотя эти конструкции совсем непохожи на машины, сделанные людьми. Здесь речь идет об относительно узкой и поэтому как бы «механической» цели действия.
Бьющие из бездны гейзеры формируют толстостенные галереи или коридоры, расходящиеся во всех направлениях, а перепонки создают систему пересекающихся плоскостей, свисающих канатов, сводов. Симметриады оправдывают свое название тем, что каждому образованию в районе одного полюса соответствует совпадающая даже в мелочах система на противоположном полюсе.
Этот отрывок описывает появление симметриад в живом океане на планете Солярис. Симметриады появляются внезапно, как будто извергаясь из океана, и создают впечатление, что планета рождает новую, удваивающую свой объем. Внутри симметриад происходят сотни явлений, и они нарушают физические законы, создавая внутри себя «моментальные машины».
Попасть внутрь симметриады безопаснее всего сразу же после восстановления равновесия, когда вся система перестает погружаться и возвращается в вертикальное положение. Наиболее интересной для изучения является вершина симметриады. Относительно гладкую «шапку» полюса окружает пространство, продырявленное, как решето, отверстиями внутренних камер и тоннелей. В целом эта формация является трехмерной моделью какого-то уравнения высшего порядка.
Как известно, каждое уравнение можно выразить языком высшей геометрии и построить эквивалентное ему геометрическое тело. В таком понимании симметриада – родственница конусов Лобачевского и отрицательных кривых Римана, но родственница очень дальняя вследствие своей невообразимой сложности. Это скорее охватывающая несколько кубических миль модель целой математической системы, причем модель четырехмерная, ибо сомножители уравнения выражаются также и во времени, в происходящих с его течением изменениях.
Самой простой была, естественно, мысль, что перед нами какая-то «математическая машина» живого океана, созданная в соответствующих масштабах модель расчетов, необходимых ему для неизвестных нам целей. Но этой гипотезы Фермонта сегодня уже никто не поддерживает. Не было недостатка и в попытках создания какой-нибудь более доступной, более наглядной модели симметриады. Но все это ничего не дало.
Симметриады неповторимы, как неповторимы любые происходящие в них явления. Иногда воздух перестает проводить звук. Иногда увеличивается или уменьшается коэффициент рефракции. Локально появляются пульсирующие ритмичные изменения тяготения, словно у симметриады есть бьющееся гравитационное сердце. Время от времени гирокомпасы исследователя начинают вести себя как сумасшедшие, возникают и исчезают слои повышенной ионизации… Это перечисление можно было бы продолжить. Впрочем, если когда-нибудь тайна симметриад будет разгадана, останутся еще асимметриады.
Экспедиции отмерили сотни километров в глубинах симметриад, расставили регистрирующие аппараты, автоматические кинокамеры; телевизионные глаза искусственных спутников регистрировали возникновение мимоидов и «длиннушей», их созревание и гибель. Библиотеки наполнялись, разрастались архивы; цена, которую за это нужно было платить, порой становилась очень высокой. Семьсот восемнадцать человек погибло во время катаклизмов, не успев выбраться из уже приговоренных к гибели колоссов, из них сто шесть только в одной катастрофе, известной потому, что в ней нашел смерть и сам Гезе, в то время семидесятилетний старик. Семьдесят девять человек, одетых в панцирные скафандры, вместе с машинами и приборами поглотил в несколько секунд взрыв грязной жижи, сбившей своими брызгами остальные двадцать семь, которые пилотировали самолеты и вертолеты, кружившиеся над местом исследований. Это место на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом обозначено на картах как «Извержение Ста Шести». Но этот пункт существует только на картах, поверхность океана ничем не отличается там от любой другой точки.
Тогда впервые в истории соляристических исследований раздались голоса, требующие нанесения термоядерных ударов. Это было хуже, чем месть, речь шла об уничтожении того, чего мы не можем понять. Тсанкен, случайно уцелевший начальник резервной группы Гезе, в момент, когда обсуждалось это предложение, пригрозил, что взорвет Станцию вместе с собой и восемнадцатью оставшимися людьми. И хотя официально никогда не признавалось, что его самоубийственный ультиматум повлиял на результат голосования, можно допустить, что это было именно так.
Но времена, когда многолюдные экспедиции посещали планету, прошли. Сама Станция – это было инженерное сооружение такого масштаба, что Земля могла бы им гордиться, если бы не способность океана в течение секунд создавать конструкции в миллионы раз большие, – была сделана в виде диска диаметром двести метров с четырьмя ярусами в центре и двумя по краю. Она висела на высоте от пятисот до полутора тысяч метров над океаном благодаря гравитаторам, приводившимся в движение энергией аннигиляции, и, кроме обычной аппаратуры, которой оборудуются все станции и спутники других планет, имела специальные радарные установки, готовые при малейших изменениях состояния поверхности океана включить дополнительную мощность, так что стальной диск поднимался в стратосферу, как только появлялись первые признаки рождения нового чудовища.
Теперь Станция била совершенно безлюдна. С тех пор как автоматы были заперты – по неизвестной мне до сих пор причине – в нижних складах, можно было бродить по коридорам, не встречая никого, как на бесцельно дрейфующем судне, машины которого пережили гибель команды.
Когда я поставил на полку девятый том монографии Гезе, мне показалось, что сталь, скрытая слоем пушистого пенопласта, задрожала у меня под ногами. Я замер, но дрожь не повторилась. Библиотека была тщательно изолирована от корпуса, и вибрация могла иметь только одну причину. Стартовала какая-то ракета. Эта мысль вернула меня к действительности. Я еще не решил окончательно, выполнить ли мне желание Сарториуса. Если я буду вести себя так, будто полностью одобряю его планы, то в лучшем случае смогу лишь оттянуть кризис; я был почти уверен, что дело дойдет до столкновения, так как решил сделать все возможное, чтобы спасти Хари. Весь вопрос в том, имел ли Сарториус шанс на успех. Его преимущество передо мной было огромным – как физик он знал проблему в десять раз лучше меня, и я мог рассчитывать, как это ни парадоксально, только на сложность задач, которые ставил перед нами океан. В течение следующего часа я корпел над микрофильмами, пытаясь выловить хоть что-нибудь доступное моему пониманию из моря сумасшедшей математики, языком которой разговаривала физика нейтринных процессов. Сначала мне это показалось безнадежным, тем более что дьявольски сложных теорий нейтринного поля было целых пять, верный признак того, что ни одна из них не является правильной. Однако в конце концов мне удалось найти нечто обнадеживающее. Я переписал некоторые формулы и в этот момент услышал стук.
В этом отрывке описывается, как ученые пытались изучить симметриады, которые появляются в живом океане на планете Солярис. Описывается, как симметриады могут казаться безопасными для изучения после восстановления равновесия, и как они похожи на трехмерную модель уравнения высшего порядка. Также упоминается, что ученые пытались создать модель симметриады, но безуспешно. В отрывке также описывается, как ученые пытались изучить симметриады, используя различные методы, и как некоторые из них погибли в результате катаклизмов, вызванных симметриадами. В конце концов, ученые решили оставить планету безлюдной, а станция, построенная для изучения океана, осталась безлюдной.
О контакте. Они думают, что это очень просто. Контакт означает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами… Но если нечем обмениваться? Если слон не является очень большой бактерией, то океан не может быть очень большим мозгом. С обеих сторон могут, конечно, производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас на тебя и пытаюсь тебе объяснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет, которые я посвятил Солярису, и что я хочу быть с тобой. Может, твое появление должно быть пыткой, может, услугой, может, микроскопическим исследованием. Выражением дружбы, коварным ударом, может, издевательством? Может быть, всем вместе или – что кажется мне самым правдоподобным – чем-то совсем иным. Но в конце концов разве нас должны занимать намерения наших родителей, как бы они друг от друга ни отличались? Ты можешь сказать, что от этих намерений зависит наше будущее, и с этим я соглашусь. Не могу предвидеть того, что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что буду тебя всегда любить. После того, что случилось, я ничему не удивлюсь. Может, завтра ты станешь зеленой медузой? Это от нас не зависит. Но в том, что от нас зависит, будем вместе. Разве этого мало
Этот отрывок является диалогом между двумя персонажами, одним из которых является человек, а другим - существо из живого океана на планете Солярис. Человек пытается объяснить существу из океана, что контакт между двумя сторонами не обязательно должен быть обменом информацией или результатами, а может быть чем-то более личным и эмоциональным. Он также признает, что не может предвидеть, что произойдет в будущем, и что их будущее зависит от их собственных действий. В конце концов, он предлагает существу из океана быть вместе с ним, независимо от того, что может произойти в будущем.
Голос у меня оборвался. Она сидела, забившись в кресло, вцепившись в него руками. Либо она слишком поздно услышала мои шаги, либо не могла ослабить этой страшной хватки и принять нормальное положение. Мне было достаточно, что я секунду видел ее борющейся с этой непонятной силой, которая в ней крылась, и мое сердце сдавил слепой сумасшедший гнев, перемешанный с жалостью. Мы молча пошли по длинному коридору, минуя его секции, покрытые разноцветной эмалью, которая должна была – по замыслу архитекторов – разнообразить пребывание в этой бронированной скорлупе. Уже издалека я увидел приоткрытую дверь радиостанции. Из нее в глубину коридора падала длинная красная полоса света, солнце добралось и сюда. Я посмотрел на Хари, которая даже не пыталась улыбаться. Я видел, как всю дорогу она сосредоточенно готовилась к борьбе с собой. Приближающееся напряжение уже сейчас изменило ее лицо, которое побледнело и словно стало меньше. Не дойдя до двери несколько шагов, она остановилась. Я обернулся, но она легонько подтолкнула меня кончиками пальцев. В этот момент мои планы, Снаут, эксперимент, Станция – все показалось мне ничтожным по сравнению с той мукой, которую ей предстояло пережить, Я почувствовал себя палачом и уже хотел вернуться, когда широкую полосу солнечного света заслонила тень человека. Ускорив шаги, я вошел в кабину. Снаут стоял у самого порога, как будто шел мне навстречу. Красное солнце пылало прямо за ним, и пурпурное сияние, казалось, исходило от его седых волос. Некоторое время мы смотрели друг на друга молча. Он словно изучал мое лицо. Его лица я не видел, ослепленный блеском. Я обошел Снаута и остановился у высокого пульта, из которого торчали гибкие стебли микрофонов. Он медленно повернулся, спокойно следя за мной, по обыкновению слегка скривив рот в гримасе, которая иногда казалась улыбкой, а иногда выражением усталости. Не спуская с меня глаз, подошел к занимавшему всю стену металлическому шкафу, по обеим сторонам которого громоздились сваленные кое-как груды запасных деталей радиоаппаратуры, термоаккумуляторы и инструменты, подтащил туда кресло и сел, опершись спиной об эмалированную дверцу.
В этом отрывке описывается, как главный герой встречает свою жену Хари, которая страдает от некой внутренней силы, которая заставляет ее бороться с собой. Он видит, как она борется с этой силой и испытывает смесь гнева и жалости к ней. Затем они идут вместе по коридору станции, где Хари готовится к борьбе с собой. В конце концов, они встречают Снаута, который стоит у двери радиостанции и смотрит на них. Главный герой обходит Снаута и подходит к пульту радиостанции, а Снаут садится на кресло у стены, наблюдая за главным героем.
вдруг меня охватил страх, почти такой же, как в последнюю ночь. Моя энцефалограмма. Полная запись всех мозговых процессов, переведенных в колебания пучка лучей, будет послана вниз. В глубины этого необъятного безбрежного чудовища. Как он сказал: «Если бы она исчезла, ты бы ужасно страдал, а?» Энцефалограмма – это полная запись. Подсознательных процессов тоже. А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла? Разве иначе меня удивило бы так, что она пережила это ужасное покушение? Можно ли отвечать за собственное подсознание? Если я не отвечаю за него, то кто?… Что за идиотизм? За каким чертом я согласился, чтобы именно мою… мою… Могу, конечно, заучить предварительно эту запись, но ведь прочитать не сумею. Этого никто не может. Специалисты в состоянии лишь определить, о чем думал подопытный, но только в самых общих чертах: что решал, например, математическую задачу, но сказать, какую, они уже не в состоянии. Утверждают, что это невозможно, так как энцефалограмма – случайная смесь огромного множества одновременно протекающих процессов и только часть их имеет психическую «подкладку». А подсознание?… О нем вообще не хотят говорить, а где уж им читать чьи-то воспоминания, подавленные или неподавленные… Но почему я так боюсь? Сам ведь говорил утром Хари, что этот эксперимент ничего не даст. Уж если наши нейрофизиологи не умеют читать записи, то как же этот страшно чужой, черный, жидкий гигант…
Но он вошел неизвестно как, чтобы измерить всю мою память и найти самую болезненную ее частичку. Как же в этом сомневаться? И если без всякой помощи, без какой-либо «лучевой передачи», вторгаясь через дважды герметизированный панцирь, сквозь тяжелую броню Станции, нашел в ней меня и ушел с добычей…
В этом отрывке главный герой боится проходить эксперимент, который запишет все его мысли и воспоминания, в том числе и подсознательные. Он боится, что океан сможет прочитать его мысли и узнать о его желании, чтобы его жена умерла. Он также боится, что океан может использовать эту информацию против него.
Утром, когда я проснулся свежим и отдохнувшим, эксперимент показался мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог придавать ему такое значение. То, что Хари должна пойти со мной в лабораторию, тоже мало меня волновало. Все ее усилия становились напрасны после того, как я на несколько минут уходил из комнаты. Я отказался от дальнейших попыток, на которых она настаивала (готовая даже позволить запереть себя), и посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку.
Больше самой процедуры меня интересовало, что я увижу в лаборатории. Кроме больших дыр в стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще недоставало стенок, а плита одной двери была в звездообразных трещинах, словно здесь недавно происходила борьба и ее следы были поспешно, но аккуратно ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ничего примечательного.
Снаут, хлопотавший возле аппаратуры, вел себя весьма удачно, приняв появление Хари как нечто совершенно обыкновенное, и слегка поклонился ей издали. Когда он смачивал мне виски и лоб физиологическим раствором, появился Сарториус. Он вошел в маленькую дверь, ведущую куда-то в темноту. На нем был белый халат и черный защитный фартук, достававший до щиколоток. Он поздоровался со мной так, будто мы были сотрудниками большого земного института и расстались только вчера. Лишь теперь я заметил, что мертвое выражение его лицу придают контактные стекла, которые он носил под веками вместо очков.
Скрестив на груди руки, Сарториус смотрел, как Снаут обматывает бинтом приложенные к моей голове электроды. Он несколько раз оглядел зал, как бы вообще не замечая Хари, которая сидела на маленькой скамеечке, у стены, съежившаяся, несчастная, и притворялась, что читает книгу. Снаут отошел от моего кресла. Я пошевелил тяжелой от металла и проводов головой, чтобы видеть, как он включает аппаратуру, но Сарториус неожиданно поднял руки и заговорил с воодушевлением:
– Доктор Кельвин, прошу вас быть внимательным. Я не намерен ничего вам приказывать, так как это не дало бы результата, но прошу прекратить думать о себе, обо мне, о коллеге Снауте, о каких-либо других лицах, чтобы исключить все случайности и сосредоточиться на деле, для которого мы здесь находимся. Земля и Солярис, поколения исследователей, составляющих единое целое, хотя отдельные люди имеют начало и конец, наша настойчивость в стремлении установить интеллектуальный контакт, длина исторического пути, пройденного человечеством, уверенность в том, что он будет продолжен, готовность к любым жертвам и трудностям, к подчинению всех личных чувств этой нашей миссии – вот темы, которые должны заполнить ваше сознание. Правда, течение мыслей не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы здесь находитесь, подтверждает подлинность представленной мной последовательности. Если вы не будете уверены, что справитесь с задачей, прошу сообщить об этом, коллега Снаут повторит запись. Времени у нас достаточно.
В этом отрывке описывается, как главный герой проходит эксперимент, который записывает его мысли и воспоминания. Он чувствует себя свежим и отдохнувшим утром и не волнуется из-за эксперимента. Однако, когда он приходит в лабораторию, он замечает, что там есть большие дыры в стеллажах и шкафах, и что Сарториус ведет себя очень дружелюбно по сравнению с предыдущими встречами. Сарториус просит главного героя сосредоточиться на теме земля и Солярис, и их миссии установить интеллектуальный контакт, и обещает, что время у них есть.
Волнение, которое опустошило мой мозг, исчезло, как только Снаут кончил крепить электроды и положил пальцы на кнопки. Сквозь ресницы я увидел розоватый свет контрольных лампочек на черной панели прибора. Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных, холодных электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту наблюдала толпа зрителей, возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания, в котором нарастало ироническое презрение к Сарториусу и Миссии. Напряжение внутренних наблюдателей ослабевало. «Хари?» – я подумал это слово на пробу, с бессознательным беспокойством, готовый сразу же отступить. Но моя бдительная, слепая аудитория не протестовала. Некоторое время я был сплошной чувствительностью, искренней жалостью, готовый к мучительным долгим жертвам. Хари наполняла меня без форм, без силуэта, без лица, и вдруг сквозь безличный, отчаянно сентиментальный образ во всем авторитете своего профессорского обличья привиделся мне в серой тьме Гезе, отец соляристики и соляристов. Но не о грязевом извержении, не о зловонной пучине, поглотившей его золотые очки и аккуратно расчесанные седые усы, думал я. Я видел только гравюру на титульном листе монографии, густо заштрихованный фон, которым художник окружил его голову, так что она оказалась в ореоле. Его лицо было так похоже, не чертами, а добросовестной старомодной рассудительностью, на лицо моего отца, что в конце концов я уже не знал, кто из них смотрит на меня. У них обоих не было могилы, вещь в наше время настолько обычная и частая, что не вызывала никаких особенных переживаний.
Образ уже пропадал, а я на одно, не знаю, какое долгое мгновение забыл о Станции, об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем, наполненный быстрой, как молния, уверенностью, что те двое, уже не существующие, страшно маленькие, превращенные в засохшее болото люди справились со всем, что их встретило, и исходящий от этого открытия покой уничтожил бесформенную толпу, которая окружала серую арену в немом ожидании моего поражения.
Одновременно с двойным щелчком, выключившим аппаратуру, по глазам ударил свет. Сарториус, стоявший все в той же позе, смотрел на меня изучающе. Снаут, повернувшись к нему спиной, возился с приборами, будто умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями.
В этом отрывке главный герой проходит эксперимент, который записывает его мысли и воспоминания. В начале эксперимента он чувствует себя пустым и беззащитным, но затем его сознание наполняет образ Хари, а затем и образ Гезе, отца соляристики и соляристов. Он видит их как двух мудрых и рассудительных людей, которые справились со всеми трудностями, которые встретились им на пути изучения океана. Главный герой чувствует себя уверенным и спокойным в присутствии этих двух образов, но когда эксперимент заканчивается, он снова возвращается в реальность и видит Сарториуса и Снаута, которые смотрят на него с любопытством.
Мне больше нечего было делать, но я не ушел. Те двое вставили в оксидированную кассету модулятора запись, конец которой Сарториус просмотрел еще раз, недоверчиво насупившись, словно пытался расшифровать заключенный в этих трепещущих линиях смысл.
Остальная часть эксперимента была невидима. Я видел только, что делается, когда они подошли к пультам управления и привели аппаратуру в действие. Ток проснулся со слабыми басовитым мурлыканьем в обмотках катушек под стальным полом, и только потом огоньки на вертикальных остекленных трубках указателей побежали вниз, показывая, что большой тубус рентгеновского аппарата опускается в вертикальный колодец, чтобы остановиться в его открытой горловине. Огоньки застыли на самых нижних делениях шкалы, и Сарториус начал увеличивать напряжение, пока стрелки, точнее, белые просветы, которые их заменяли, не сделали, покачиваясь, полного оборота. Гудение стало едва слышным, ничего больше не происходило, бобины с пленкой вращались под кожухом, так что даже этого нельзя было увидеть, счетчик метража тихонько постукивал, как часовой механизм.
Хари смотрела поверх книги то на меня, то на них. Я подошел к ней. Она взглянула испытующе. Эксперимент уже кончился. Сарториус медленно подошел к большой конусной головке аппарата.
– Идем?… – одними губами спросила Хари.
Я кивнул головой. Она встала. Не прощаясь ни с кем – это выглядело бы слишком бессмысленным, – я прошел мимо Сарториуса.
Высокие окна верхнего коридора заполнял закат исключительной красоты. Это был не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки затуманенного, как бы обсыпанного мельчайшим серебром розового цвета. Тяжелая, неподвижно всхолмленная чернь бесконечной равнины океана, казалось, отвечая на это теплое сияние, искрилась мягким буро-фиолетовым отблеском. Только у самого горизонта небо упорно оставалось рыжим.
Внезапно я остановился посредине нижнего коридора. Я просто не мог думать о том, что снова, как в тюремной камере, мы закроемся в кабине, из которой виден только океан.
В этом отрывке главный герой наблюдает, как Сарториус и Снаут проигрывают запись его мыслей на кассету и запускают рентгеновский аппарат, чтобы передать запись в океан. Он также видит, как Хари смотрит на него и на ученых, и решает уйти с ней из лаборатории. Когда они выходят из лаборатории, главный герой замечает, что закат на планете Солярис исключительно красив, и останавливается посреди коридора, не желая возвращаться в свою камеру.
Я уселся в мягкое кресло. Было совсем тихо. За моей спиной Хари перелистывала какую-то книжку, я слышал легкий шелест страниц под ее пальцами. Справочник Гравинского был сборником расположенных в алфавитном порядке соляристических гипотез. Компилятор, который ни разу даже не видел Соляриса, перерыл все монографии, протоколы экспедиций, отдельные статьи и предварительные сообщения, использовал работы планетологов, изучающих другие планеты, и создал каталог, несколько пугающий лапидарностью формулировок, которые становились тривиальными, убивая утонченную сложность породивших эти гипотезы мыслей. Впрочем, в смысле энциклопедичности это произведение представляло скорее ценность курьеза; оно было издано двадцать лет назад, и за это время выросла гора новых гипотез, которые не вместились бы ни в одну книгу. Из авторов, представленных в справочнике, в живых остались немногие, и, пожалуй, никто из них уже не занимался соляристикой активно. Все это охватывающее самые разнообразные направления интеллектуальное богатство создавало впечатление, что какая-нибудь гипотеза просто обязана быть истинной, казалось невозможным, чтобы действительность была совершенно от них отличной, иной, чем мириады выдвинутых предположений. В предисловии к справочнику Гравинский поделил известные ему шестьдесят лет соляристики на периоды. Во время первого, начинающегося с момента открытия Соляриса, никто не предлагал гипотез сознательно. Тогда как-то интуитивно, с точки зрения, «здравого смысла», было принято, что океан является мертвым химическим конгломератом, который обладает способностью создавать удивительные формы благодаря своей квазивулканической деятельности и своеобразному автоматизму процессов, стабилизирующих неустойчивую орбиту, подобно тому, как маятник удерживается в однажды заданной плоскости колебаний. Правда, уже через три года Мажино высказался за живую природу «студенистой машины», но Гравинский период биологических гипотез датировал лишь на девять лет позднее, когда предположение Мажино, находившегося до этого в полном одиночестве, стало завоевывать многочисленных сторонников. Последующие годы изобиловали очень сложными, подкрепленными биоматематическим анализом, подробными моделями теоретически живого океана.
Третий период был отмечен распадом почти монолитного единства соляристики и появлением большого количества яростно соперничающих школ. Это было время деятельности Панмаллера, Страбли, Фрейхауза, Легрейе, Осиповича. Все наследство Гезе было подвернуто тогда уничтожающей критике. Были созданы первые атласы, каталоги, стереофотографии симметриад, которые до тех пор считались формами, не поддающимися изучению; перелом наступил благодаря новым, дистанционно управляемым аппаратам, которые посылались в бурлящие бездны ежесекундно угрожающих взрывом колоссов. Тогда же появились гипотезы минималистов, гласящие, что если даже пресловутого «контакта» с «разумным чудовищем» установить не удастся, то и в этом случае изучение мимоидов и шарообразных гор, которые океан выбрасывает, чтобы затем вновь поглотить, принесет весьма ценные химические и физикохимические знания, новые сведении о структуре гигантских молекул и т.д. Но со сторонниками подобных идей никто даже не вступал в полемику. Это был период, когда появились до сих пор не потерявшие своего значения каталоги типовых метаморфоз или биоплазматическая теория мимоидов Франка, которая, хоть и была отвергнута как ложная, все же осталась великолепным примером интеллектуального размаха и логики.
В этом отрывке главный герой сидит в кресле и листает справочник Гравинского, который содержит множество гипотез о природе живого океана на планете Солярис. Он описывает три периода в истории изучения океана, каждый из которых характеризуется определенными гипотезами о его природе. В первом периоде считалось, что океан является мертвым химическим конгломератом, во втором периоде доминировали биологические гипотезы, а в третьем периоде появилось множество соперничающих школ с различными гипотезами. Главный герой также упоминает несколько известных ученых, которые работали над изучением океана в разные периоды.
Эти «периоды иж жизни образов всей планеты» были во многом лишь наверно той наивной молодостью, стихийным оптимистическим романтизмом, наконец – отмеченной первыми скептическими голосами – зрелостью соляристики. Уже к концу двадцатипятилетия появились – как возрождение первых, коллоидно-механических – гипотезы, бывшие их запоздалым потомством, об апсихичности соляристического океана. Всяческие поиски проявления сознательной воли, целесообразности процессов, действий, мотивированных внутренними потребностями океана, были почти всеми признаны каким-то вывихом целого поколения ученых. Яростное стремление опровергнуть их утверждения подготовило почву для трезвых, разработанных аналитически, базирующихся на огромном количестве, старательно подобранных фактов исследований группы Холдена, Эонидаса, Столивы. Это было время стремительного разбухания и разрастания архивов, картотек микрофильмов. Одна за другой отправлялись экспедиции, оснащенные всевозможной техникой – самопишущими регистраторами, отметчиками, зондами, какую только могла дать Земля. В некоторые годы в исследованиях одновременно участвовало более тысячи человек. Однако уже в то время, когда темп неустанного накопления материалов все еще увеличивался, идея, воодушевившая ученых, становилась все более бесплодной. Начинался период (который трудно точно определить по времени) упадка соляристики.
История изучения Соляриса была отмечена прежде всего большими, яркими индивидуальностями, сильными характерами – Гезе, Штробл, Севда, который был последним из великих соляристов. Он погиб при загадочных обстоятельствах в районе южного полюса планеты, так глупо, как не мог бы погибнуть даже новичок. На глазах у сотни наблюдателей он направил свою летящую над самым океаном машину в глубь «быстренника», который, это было отчетливо видно, пытался уступить ему дорогу. Говорили о какой-то внезапной слабости, обмороке, неисправности управления… В действительности же это, по моему мнению, было первое самоубийство, первый внезапный взрыв отчаяния. Первый, но не последний.
Постепенно в соляристике оставалось все меньше великих индивидуальностей. Люди больших способностей и большой силы характеры рождаются с более или менее постоянной частотой, но неодинаков их выбор. Их присутствие или нехватку в определенной области науки можно, пожалуй, объяснить перспективами, какие она открывает. Различно оценивая классиков соляристики, нельзя отказать им в таланте, может быть, даже в гениальности. Лучших математиков, физиков, известнейших специалистов в области биофизики, теории информации, электрофизиологии притягивал к себе молчащий гигант в течение десятилетий. Потом год от года армия исследователей теряла своих вождей. Осталась серая безымянная толпа терпеливых собирателей фактов, создателей многих оригинальных экспериментов, но не было уже массовых экспедиций в масштабе целой планеты, смелых, объединяющих разнообразные факты и явления гипотез.
Соляристика начинала разваливаться, и как бы аккомпанементом параллельно ее снижающемуся полету, массово расплодились разнящиеся друг от друга лишь второстепенными деталями гипотезы о дегенерации, инволюции, умирании соляристических морей. Время от времени появлялись более смелые, более интересные мысли, но в общем океан был признан конечным продуктом развития, который давно, тысячелетия назад, пережил период наивысшей организации, а теперь, цельный только физически, уже распадался на многочисленные ненужные, бессмысленные агонизирующие создания.
В этом отрывке описывается история изучения живого океана на планете Солярис, начиная с периода оптимистического романтизма и заканчивая периодом упадка соляристики, когда океан был признан конечным продуктом развития, который уже распадается. Также упоминаются несколько известных ученых, которые работали над изучением океана в разные периоды, и периоды времени, когда происходили значительные события в истории соляристики.
Отсутствие каких-либо реакций заставило нас через шесть дней повторить эксперимент, причем Станция, которая до сих пор находилась неподвижно на пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым меридианом, начала двигаться, удерживая высоту четыреста метров над океаном, в южном направлении, где, как показывали радарные датчики и радиограммы сателлоида, активность плазмы значительно увеличилась.
В течение двух суток модулированный моей энцефалограммой пучок рентгеновских лучей каждые несколько часов ударял в почти совершенно гладкую поверхность океана.
К концу вторых суток мы находились уже так близко от полюса, что, когда почти весь диск голубого солнца прятался за горизонтом, пурпурный ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восходе красного солнца.
Сразу же после захода голубого солнца в северо-западном направлении показалась симметриада, немедленно отмеченная сигнализаторами, пылающая так, что ее почти нельзя было отличить от залитого багрянцем тумана, и выделяющаяся на его фоне только отдельными зеркальными отблесками, как вырастающий там, на стыке неба и плазмы, гигантский стеклянный цветок. Станция, однако, не изменила курса, и через четверть часа светящийся дрожащим красным светом, словно угасающая рубиновая лампа, колосс скрылся за горизонтом.
И снова минуло двое суток, эксперимент был повторен в последний раз, рентгеновские уколы охватили уже довольно большой кусок океана. На юге показались отчетливо видные, несмотря на то что они были на расстоянии трехсот километров, Аррениды – скалистый клочок суши с шестью как бы покрытыми снегом вершинами. На самом деле это был налет органического происхождения, свидетельствовавший, что эта формация была когда-то дном океана.
Мы сменили курс на юго-восточный и некоторое время двигались параллельно горной цепи, покрытой тучами, характерными для красного дня. Затем горы исчезли. С момента первого эксперимента прошло десять дней.
Все это время на Станции ничего не происходило. Сарториус один раз составил программу эксперимента, и теперь ее повторяла автоматическая аппаратура, я не был уверен даже, что кто-нибудь контролировал ее работу. Но одновременно на Станции происходило гораздо больше событий, чем можно было желать. Правда, люди были здесь ни при чем. Я опасался, что Сарториус будет добиваться возобновления работы над аннигилятором. Кроме того, я ждал реакции Снаута, когда он узнает от Сарториуса, что я его обманул, преувеличив опасность, которую могло вызвать уничтожение нейтринной материи. Однако ничего такого не случилось по причинам, сначала для меня совершенно загадочным. Естественно, я принимал во внимание возможность какого-нибудь подвоха с их стороны. Думал, что они тайно занимаются какими-то приготовлениями и работали. Ежедневно заглядывал в помещение без окон, которое было расположено под главной лабораторией и где находился аннигилятор. Я ни разу не заставал там никого, а тонкий слой пыли, покрывающей аппаратуру, говорил, что к ней много недель никто даже не притрагивался.
Снаут в это время стал таким же невидимым, как Сарториус, и еще более, чем тот, неуловимым – визиофон радиостанции не отвечал на вызовы. Движением Станции кто-то должен был управлять, но не могу сказать, кто, меня это просто не интересовало, хотя, возможно, это и звучит странно. Отсутствие реакций со стороны океана также оставляло меня равнодушным до такой степени, что через два или три дня я почти перестал на них рассчитывать или бояться их и полностью забыл и об океане, и об эксперименте. Целыми днями я просиживал либо в библиотеке, либо в кабине с Хари, которая как тень сновала вокруг меня. Я видел, что у нас все нехорошо и что это состояние апатичной и бессмысленной неустойчивости не может тянуться бесконечно. Я должен был как-то его поломать, что-то изменить в наших отношениях, но даже мысль о какой-нибудь перемене я отбрасывал, неспособный принять определенное решение.
Я не могу этого объяснить точнее, но мне казалось, что все на Станции, а особенно то, что существует между Хари и мной, находится в состоянии страшно неустойчивого равновесия и нарушение его может все превратить в развалины. Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она чувствовала, во всяком случае в какой-то мере, что-то похожее. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что впечатление неуверенности, временности всего происходящего, надвигающихся потрясений создавала не проявляющаяся никаким другим способом, наполняющая все помещение Станции действительность. Хотя, возможно, была еще одна разгадка: сны. Поскольку я решил записывать их содержание и только поэтому могу о них хоть что-нибудь сказать. Но это тоже только обрывки, лишенные их ужасающего разнообразия.
В каких-то непонятных обстоятельствах, в пространстве, лишенном неба, земли, потолков, полов, стен, я находился как бы смешанный или увязший в субстанции, внешне мне чужой, как если бы мое тело вросло в полуметровую, неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как если бы я сам стал ею. Меня окружали неясные сначала пятна бледно-розового цвета, висящие в пространстве с иными оптическими свойствами, чем у воздуха, так что только на очень близком расстоянии предметы становились четкими, и даже чрезмерно, неестественно четкими, так как в этих снах мое непосредственное окружение превосходило конкретностью и материальностью впечатление яви. Я просыпался с парадоксальным ощущением, что явью, настоящей явью был именно сон, а то, что я вижу, открыв глаза, – это только какие-то высохшие тени.
В этом отрывке главный герой описывает события, происходящие на Станции после того, как они повторяют эксперимент с записью его энцефалограммы. Станция движется в южном направлении, и они видят симметриаду, которая появляется на горизонте и затем исчезает. Главный герой также описывает свои переживания и мысли в это время, в том числе свои опасения относительно поведения Сарториуса и Снаута, и свои отношения с Хари. Он также упоминает свои сны, в которых он чувствует себя смешанным с некой субстанцией, и описывает свою парадоксальную точку зрения на реальность.
Были сны, когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя предметом деловитых, неторопливых исследований, при которых не использовалось никаких ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление, уничтожение до полной пустоты. Пределом, дном этих молчаливых истребительных пыток был страх, одно воспоминание о котором через много дней учащало сердцебиение.
А дни, одинаковые, как бы поблекшие, полные скучного отвращения ко всему, вяло ползли в беспредельном равнодушии. Только ночей я боялся и не знал, как от них спастись. Бодрствовал вместе с Хари, которой сон был вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что дело тут не в ней и не во мне, что все это я делаю в страхе перед сном, а она, хотя я и не говорил ей об этих потрясающих кошмарах ни слова, должно быть, о чем-то догадывалась, потому что я чувствовал в ее покорности непрекращающееся унижение и ничего не мог с этим поделать.
Я уже говорил, что все время я не виделся ни со Снаутом, ни с Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать, иногда запиской, чаще телефонным звонком. Интересовался, не заметил ли я какого-нибудь появления чего-нибудь, что можно расценить как реакцию, вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не заметил, и сам задавал тот же вопрос. Снаут только отрицательно покачивал головой в глубине экрана.
На пятнадцатый день после прекращения экспериментов я проснулся раньше, чем обычно, настолько измученный кошмаром, словно очнулся от обморока, вызванного глубоким наркозом. Заслонок на окне не было, и я увидел в первых лучах красного солнца, как мертвая равнина незаметно начинает волноваться. Ее густой черный цвет сразу же побледнел, как бы покрытий тонкой пеленой тумана, но этот туман имел весьма материальную консистенцию. Кое-где в ней образовались центры волнения, и постепенно неопределенное движение охватило все видимое пространство. Черный цвет исчез совсем, его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это удивительное покрывало океана в ряды застывших волн, потом все смешалось, и уже весь океан был покрыт пузырящейся пеной, взлетающей огромными лоскутами вверх и под самой Станцией, и вокруг нее. Со всех сторон одновременно взметались в пустое красное небо перепончатокрылые глыбы пены, распростертые горизонтально, совершенно непохожие на тучи, с шарообразными наростами по краям. Те, которые горизонтальными полосами заслонили низкий солнечный диск, были по контрасту с его сиянием черными, как уголь, другие, недалеко от солнца, в зависимости от угла, под которым их освещал свет восхода, рыжели, загорались вишневым цветом, красно-фиолетовым, и весь этот процесс продолжался, будто океан шелушился кровянистыми слоями, то показывая из-под них свою черную поверхность, то скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из этих глыб взлетали совсем рядом, сразу же за окнами, на расстоянии каких-нибудь метров, а одна даже скользнула своей шелковистой поверхностью по стеклу. В это время те, которые взлетали раньше, едва виднелись далеко в небе, как разлетевшиеся птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените.
Станция застыла в неподвижности и висела так около трех часов, но зрелище продолжалось. Солнце уже провалилось за горизонт, океан под нами покрыла тьма, а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все выше и выше, возносясь как на невидимых струнах, неподвижные, невесомые, и это величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно.
Все это поражающее своим спокойным размахом зрелище потрясло Хари, но я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, оно было таким же новым и непонятным, как и для нее. Впрочем, не зарегистрированные ни в каких каталогах формы можно наблюдать на Солярисе два-три раза в год, а если немного повезет, то даже чаще.
Следующей ночью, примерно за час до восхода голубого солнца, мы были свидетелями другого феномена – океан фосфоресцировал. Это явление было уже описано. Как правило, оно наблюдалось перед появлением асимметриад, вообще же говоря, это был типичный признак локального усиления активности плазмы. Однако в течение последующих двух недель вокруг Станции ничего не произошло. Только однажды глубокой ночью я услышал доносящийся словно ниоткуда и отовсюду сразу далекий крик, необыкновенно высокий, пронзительный и протяжный, какие-то нечеловеческие мощные рыдания. Вырванный из кошмара, я долго лежал, вслушиваясь, не совсем уверенный, что и этот крик не есть сон. Накануне из лаборатории, частично расположенной над нашей кабиной, доносились приглушенные звуки, словно там передвигали что-то тяжелое. Мне показалось, что крик тоже доносится сверху, впрочем, совершенно непонятным способом, так как оба этажа разделялись звуконепроницаемым перекрытием. Этот агонизирующий голос слышался почти полчаса. Мокрый от пота, наполовину безумный, я хотел уже бежать наверх, он раздирал мне нервы. Но понемногу голос затих, и снова был слышен только звук передвигаемых тяжестей.
В этом отрывке главный герой описывает два удивительных явления, которые он видит на планете Солярис: покрытие океана пеной и фосфоресцирование океана. Он также описывает, как он слышит нечеловеческий крик ночью, который его очень пугает. Он не может понять, откуда этот крик исходит, и ему кажется, что он доносится из лаборатории, расположенной над его камерой.
Следующие три недели были как бы одним и тем же днем, который повторялся, каждый раз точно такой же, как вчерашний. Заслонки на окне задвигались и поднимались, по ночам меня швыряло из одного кошмара в другой, утром мы вставали, и начиналась игра, если это была игра. Я изображал спокойствие. Хари тоже. Эта молчаливая договоренность, сознание взаимной лжи стало нашим последним убежищем. Мы много говорили о том, как будем жить на Земле, как поселимся где-нибудь у большого города и никогда уже не покинем голубого неба и зеленых деревьев, вместе выдумывали обстановку нашего будущего дома, планировали сад и даже спорили о мелочах… о живой изгороди… о скамейке… Верил ли я в это хотя бы на секунду? Нет. Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже если бы она могла покинуть Станцию – живая – то на Землю может прилететь только человек, а человек – это его документ. Первый же контроль прекратил бы это путешествие. Станут выяснять ее личность, нас разлучат, и это сразу же выдаст ее. Станция была единственным местом, где мы могли жить вместе. Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всех событий думаю, что да.
В этом отрывке главный герой описывает свои переживания в течение трех недель, которые кажутся ему одинаковыми, как один и тот же день, повторяющийся снова и снова. Он также описывает, как он и Хари пытаются поддерживать вид спокойствия и нормальной жизни, разговаривая о будущем на Земле, но понимает, что это невозможно. Он также предполагает, что Хари знает об этом и что кто-то уже сказал ей об этом.
Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было никаких дел. Рапорт, отработанный за пять дней, превратился теперь в пучок волн, мчащийся сквозь пустоту где-то за созвездием Ориона. Добравшись до темной пылевой туманности, занимающей объем в восемь триллионов кубических миль и поглощающей лучи света и любые другие сигналы, он натолкнется на первый в длинной цепи передатчик. Отсюда, от одного радиобуя к другому, скачками длиной в миллиарды километров он будет мчаться по огромной дуге, пока последний передатчик, металлическая глыба, набитая тесно упакованными точными приборами, с удлиненной мордой направленной антенны, не сконцентрирует его последний раз и не швырнет дальше в пространство, к Земле. Потом пройдут месяцы, и точно такой же пучок энергии, за которым потянется борозда ударной деформации гравитационного поля Галактики, отправленный с Земли, достигнет начала космической тучи, проскользнет мимо нее по ожерелью свободно дрейфующих буев и, усиленный ими, не уменьшая скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.
Океан под высоким красным солнцем был чернее, чем обычно. Рыжая мгла сплавляла его с небом. День был удивительно душный, как будто предвещал одну из тех исключительно редких и невообразимо яростных бурь, которые несколько раз в году бывают на планете. Существовали основания считать, что ее единственный обитатель контролирует климат и эти бури вызывает сам.
Еще несколько месяцев мне придется смотреть из этих окон, с высоты наблюдать восходы белого золота и скучного багрянца, время от времени отражающиеся в каком-нибудь жидком извержении, в серебристом пузыре симметриады, следить за движением наклонившихся от ветра стройных быстренников, встречать выветрившиеся, осыпающиеся мимоиды. В один прекрасный день экраны всех визиофонов наполнятся светом, вся давно уже мертвая электронная система сигнализации оживет, запущенная импульсом, посланным с расстояния сотен тысяч километров, извещая о приближении металлического колосса, который с протяжным громом гравитаторов опустится над океаном. Это будет «Улисс», или «Прометей», или какой-нибудь другой большой крейсер дальнего плавания. Люди, спустившиеся с плоской крыши Станции по трапу, увидит шеренги бронированных, массивных автоматов, которые не делят с человеком первородного греха и настолько невинны, что выполняют каждый приказ. Вплоть до полного уничтожения себя или преграды, которая стоит у них на пути, если так была запрограммирована их кристаллическая память. А потом звездолет поднимается, обогнав звук, и только потом достигнет океана конус разбитого на басовые октавы грохота, а лица всех людей на мгновение прояснятся от мысли, что они возвращаются домой.
Но у меня нет дома. Земля? Я думаю о ее больших, набитых людьми, шумных городах, в которых потеряюсь, исчезну почти так же, как если бы совершил то, что хотел сделать на вторую или третью ночь, – броситься в океан, тяжело волнующийся внизу. Я утону в людях. Буду молчаливым и внимательным, и за это меня будут ценить товарищи. У меня будет много знакомых, даже приятелей, и женщины, а может, и одна женщина. Некоторое время я должен буду делать усилие, чтобы улыбаться, раскланиваться, вставать, выполнять тысячи мелочей, из которых складывается земная жизнь. Потом все войдет в норму. Появятся новые интересы, новые занятия, но я не отдамся им весь. Ничему и никому никогда больше. И, быть может, по ночам буду смотреть туда, где на небе тьма пылевой тучи, как черная занавеска, задерживает блеск двух солнц, и вспоминать все, даже то, что я сейчас думаю. И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко сожаления, но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды. Я вовсе не считаю себя, того, из будущего, хуже, чем тот Кельвин, который был готов на все для дела, названном Контактом. И никто не будет иметь права осудить меня.
В этом отрывке главный герой думает о том, как он будет жить на Земле после того, как покинет планету Солярис. Он представляет себе, как он будет жить в больших городах, среди людей, и как он будет делать усилие, чтобы улыбаться и выполнять повседневные дела. Он также представляет себе, как он будет смотреть на небо по ночам и вспоминать все, что произошло с ним на Солярисе. В конце концов, он решает, что он не хуже того Кельвина, который был готов сделать все для установления контакта с инопланетным разумом.
Это не так просто, – сказал я нарочито легким тоном. – Я не имею в виду традиционного бога земных верований. Я не знаток религии и, возможно, не придумал ничего нового… ты, случайно, не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера… в ущербного бога?
– Ущербного? – повторил он, поднимая брови. – Как это понять? В определенном смысле боги всех религий ущербны, ибо наделены человеческими чертами, только укрупненными. Например, – бог Ветхого завета был жаждущим раболепия и жертвоприношений насильником, завидующим другим богам… Греческие боги из-за своей скандальности, семейных распрей были в не меньшей степени по-людски ущербны…
– Нет, – прервал я его.– Я говорю о боге, чье несовершенство не является следствием простодушия создавших его людей, а представляет собой его существеннейшее имманентное свойство. Это должен быть бог ограниченный в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений, которого развитие предопределенных им самим явлений может привести в ужас. Это бог… увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает. Он сконструировал часы, но не время, которое они измеряют. Системы или механизмы, служащие для определенных целей, но они переросли эти цели и изменили им. И сотворил бесконечность, которая из меры его могущества, какой она должна была быть, превратилась в меру его безграничного поражения.
– Когда-то манихейство… – неуверенно заговорил Снаут; сдержанная подозрительность, с которой он обращался ко мне в последнее время, исчезла.
– Но это не имеет ничего общего с первородством добра и зла, – перебил я его сразу же. – Этот бог не существует вне материи и не может от нее освободиться, он только жаждет этого…
– Такой религии я не знаю, – сказал он, немного помолчав. – Такая никогда не была… нужна. Если я тебя хорошо понял, а боюсь, что это так, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, поднимаясь на все более высокие уровни могущества, к осознанию собственного бессилия? Этот твой бог – существо, которое влезло в божественность, как в ситуацию, из которой нет выхода, а поняв это, предалось отчаянию. Да, но отчаявшийся бог – это ведь человек, мой милый. Ты говоришь о человеке… Это не только скверная философия, но и скверная мистика.
– Нет, – ответил я упрямо. – Я говорю не о человеке. Может быть, некоторыми чертами он и отвечает этому предварительному определению, но лишь потому, что оно имеет массу пробелов. Человек, вопреки видимости, не ставит перед собой целей. Их ему навязывает время, в котором он родился, он может им служить или бунтовать против них, но объект служения или бунта дан извне. Чтобы изведать абсолютную свободу поисков цели, он должен был бы остаться один, а это невозможно, поскольку человек, не воспитанный среди людей, не может стать человеком. Этот… мой, это должно быть существо, не имеющее множественного числа, понимаешь?
В этом отрывке главный герой разговаривает со своим другом Снаутом о религии и о боге, который он называет "ущербным богом". Он описывает этого бога как ограниченного в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений и может прийти в ужас от их развития. Снаут возражает, что такой религии не существует, и что главный герой на самом деле описывает человека, а не бога. Главный герой настаивает на том, что это не человек, а существо, не имеющее множественного числа, и что оно должно быть свободным от влияния других существ, чтобы изведать абсолютную свободу поисков цели.
может, именно Солярис – колыбель твоего божественного младенца, – добавил Снаут. Он все явственнее улыбался, и тонкие морщинки окружили его глаза. – Может, именно он и является, если встать на твою точку зрения, зародышем бога отчаяния, может, его жизненная наивность еще значительно превышает его разумность, а все содержимое наших соляристических библиотек – только большой каталог его младенческих рефлексов…
– А мы в течение какого-то времени были его игрушками, – докончил я. – Да, это возможно. Знаешь, что тебе удалось? Создать совершенно новую гипотезу по поводу Соляриса, а это действительно кое-что! И сразу же получаешь объяснение невозможности установить контакт, отсутствию ответов, определенной – назовем это так – экстравагантности в обхождении с нами; психика маленького ребенка…
– Отказываюсь от авторства, – буркнул стоявший у окна Снаут.
Некоторое время мы смотрели на черные волны. У восточного края горизонта в тумане вырисовывалось бледное продолговатое пятнышко.
– Откуда у тебя взялась эта концепция ущербного бога? – спросил он вдруг, не отрывая глаз от залитой сиянием пустыни.
– Не знаю. Она показалась мне очень, очень верной. Это единственный бог, в которого я был бы склонен поверить, чья мука не есть искупление, никого не спасает, ничему не служит, она просто есть.
– Мимоид, – совсем тихо, каким-то другим голосом сказал Снаут.
– Что? А, да. Я его уже заметил. Он очень старый. Мы оба смотрели в подернутую рыжей мглой даль.
– Полечу, – неожиданно сказал я. – Тем более я еще ни разу не выходил наружу, а это удачный повод. Вернусь через полчаса.
– Что такое? – У Снаута округлились глаза. – Полетишь? Куда?
– Туда. – Я показал на маячившую в тумане глыбу. – А почему бы нет? Возьму маленький вертолет. Было бы просто смешно, если бы на Земле мне пришлось когда-нибудь признаться, что я, солярист, ни разу не коснулся ногой поверхности Соляриса.
Я подошел к шкафу и начал рыться в комбинезонах. Снаут молча наблюдал за мной, потом произнес:
– Не нравится мне все это.
– Что? – Держа в руках комбинезон, я обернулся. Меня охватило уже давно не испытанное возбуждение. – О чем ты? Карты на стол! Боишься, как бы я что-нибудь… Чушь! Даю слово, что нет. Я даже не думал об этом. Нет, действительно нет.
– Я полечу с тобой.
– Спасибо, но мне хочется одному. Это что-то новое, что-то совсем новое, – я говорил быстро, натягивая комбинезон.
В этом отрывке главный герой и его друг Снаут разговаривают о новой гипотезе, согласно которой Солярис является колыбелью бога отчаяния, и что они были его игрушками. Главный герой также упоминает о мимоиде, который они видят вдалеке. Затем главный герой решает полететь на вертолете к мимоиду, и Снаут предлагает лететь с ним, но главный герой отказывается, сказав, что хочет полететь один.
Я отошел от вертолета на полтора десятка шагов и уселся на шершавую, потрескавшуюся «землю». Черная волна тяжело вползла на берег, расплющилась, стала совсем бесцветной и откатилась, оставив тонкие дрожащие нитки слизи. Я спустился ниже и протянул руку к следующей волне. Она немедленно повторила тот феномен, который люди увидели впервые почти столетие назад, – задержалась, немного отступила, охватила мою руку, не дотрагиваясь до нее, так, что между поверхностью рукавицы и внутренней стенкой углубления, которое сразу же сменило консистенцию, став упругим, осталась тонкая прослойка воздуха. Я медленно поднял руку. Волна, точнее ее узкий язык, потянулась за ней вверх, по-прежнему окружая мою ладонь светлым грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка студенистой субстанции напряглась, как натянутая струна, но не порвалась. Основание совершенно расплющенной волны, словно удивительное существо, терпеливо ожидающее окончания этих исследований, прильнуло к берегу вокруг моих ног, также не прикасаясь к ним. Казалось, что из океана вырос тягучий цветок, чашечка которого окружила мои пальцы, став их точным, только негативным изображением. Я отступил. Стебель задрожал и неохотно вернулся вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его в себя, и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто лет назад, какая-то очередная волна равнодушно откатилась, будто насытившись новыми впечатлениями. Я знал, что пробуждения ее «любопытства» пришлось бы ждать несколько часов. Я снова сел, но это зрелище, хорошо известное мне теоретически, что-то во мне изменило. Теория не могла, не сумела заменить реального ощущения.
В зарождении, росте и распространении этого существа, в каждом его отдельном движении и во всех вместе появлялась какая-то осторожная, но не пугливая наивность. Оно страстно, порывисто старалось познать, постичь новую, неожиданно встретившуюся форму и на полдороге вынуждено было отступить, когда появилась необходимость нарушить таинственным законом установленные границы. Эта резвая любознательность совсем не вязалась с гигантом, который, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания.
Подавленный, ошеломленный, я погружался в, казалось бы, недоступное состояние неподвижности, все стремительнее соединялся с этим жидким слепым колоссом и без малейшего насилия над собой, без слов, без единой мысли прощал ему все.
Всю последнюю неделю я вел себя так рассудительно, что недоверчивый взгляд Снаута перестал меня преследовать. Наружно я был спокоен, но в глубине души, не отдавая себе в этом отчета, чего-то ожидал. Чего? Ее возвращения? Как я мог? Я ни на секунду не верил, что этот жидкий гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, поднимающий меня, как пылинку, даже не замечая этого, будет тронут трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели. Правда, я даже в этом не был до конца уверен. Но уйти – значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Итак, года среди предметов, вещей, до которых мы оба дотрагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чего? Надежды на ее возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что у меня осталось от нее. Каких свершений, издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что не прошло время ужасных чудес.
В этом отрывке главный герой описывает свои переживания, когда он впервые выходит на поверхность Соляриса и прикасается к воде. Он чувствует, что океан проявляет любопытство и пытается познакомиться с ним, и он испытывает сильное эмоциональное переживание, прощая океану все его прошлые действия. Он также думает о своей подруге, которая погибла на Солярисе, и о том, что он ждет каких-то ужасных чудес в будущем.
продолжи это более подробно
Главный герой описывает свои переживания, когда он впервые выходит на поверхность Соляриса и прикасается к воде. Он чувствует, что океан проявляет любопытство и пытается познакомиться с ним, и он испытывает сильное эмоциональное переживание, прощая океану все его прошлые действия. Он также думает о своей подруге, которая погибла на Солярисе, и о том, что он ждет каких-то ужасных чудес в будущем.
продолжи
Я вышел из кабины и направился в лабораторию, где меня ждал Сарториус. Он сидел за столом, уставленным аппаратурой, и не поднял головы, когда я вошел. Я сел напротив него и положил перед собой планшетку с протоколом эксперимента. Сарториус быстро пробежал его глазами и отложил в сторону.
— Что ты хочешь сделать? — спросил он, не глядя на меня.
— Я хочу, чтобы ты отключил все приборы и дал мне возможность поговорить с ней без помех, — сказал я.
Сарториус молчал несколько секунд, потом поднял голову и посмотрел на меня.
— Хорошо, — сказал он. — Но я должен предупредить тебя, что это может быть опасно. Мы не знаем, как она отреагирует на твою попытку.
— Я знаю, — ответил я. — Но я должен хотя бы попытаться.
Сарториус встал и начал выключать приборы один за другим. Я наблюдал за ним, чувствуя себя немного виноватым за то, что я обманул его и Хари. Но я был готов пойти на все, чтобы спасти свою подругу.
Когда все приборы были отключены, я повернулся к Хари, которая сидела на кровати, смотря на меня своими большими голубыми глазами.
— Хари, — сказал я. — Это я, Кельвин. Я пришел, чтобы спасти тебя.
Она не ответила, но я увидел, что она узнала меня.
— Я знаю, что ты не можешь говорить, — продолжил я. — Но я надеюсь, что ты можешь меня слышать. Я буду говорить медленно и четко, чтобы ты могла понять меня.
Я начал объяснять ей, что произошло на Солярисе, и как мы пытались установить контакт с океаном. Я рассказал ей о всех наших попытках и экспериментах, и о том, как мы в конце концов поняли, что океан не может быть уничтожен, и что мы должны найти другой способ спастись.
— Я не знаю, сможешь ли ты меня понять, — сказал я. — Но я должен хотя бы попытаться спасти тебя. Я не могу оставить тебя здесь, в этом месте, которое причинило столько страданий.
Я увидел, что Хари слегка кивнула головой, и понял, что она поняла меня.
— Мы сможем спастись, — сказал я. — Но для этого нам нужно работать вместе. Мы должны найти выход из этого места и вернуться на Землю.
Я увидел, что Хари начала шевелить губами, как будто пытаясь что-то сказать. Я наклонился ближе к ней, чтобы лучше ее услышать.
— Я... не... хочу... уходить... — прошептала она еле слышно.
— Что ты сказала? — спросил я, не веря своим ушам.
— Я не хочу уходить, — повторила она громче. — Я хочу остаться здесь, с ним.
Я был шокирован ее словами. Я не мог поверить, что она действительно этого хочет.
— Но почему? — спросил я. — Почему ты хочешь остаться здесь, в этом месте, которое причинило столько боли и страданий?
— Потому что я люблю его, — ответила она. — Я люблю океан, и он любит меня. Я не хочу покидать его.
Я был потрясен ее словами. Я не мог поверить, что она действительно любит океан, после всего, что он сделал с нами. Я пытался убедить ее, что мы должны уйти, но она была непреклонна в своем решении остаться.
— Я не могу заставить тебя уйти, — сказал я наконец. — Но я не могу оставить тебя здесь, в этом месте, которое причинило столько боли и страданий. Я должен хотя бы попытаться спасти тебя.
— Я не хочу, чтобы ты пытался спасти меня, — ответила она. — Я хочу остаться здесь, с ним.
Я понял, что больше ничего не могу сделать.
Я встал и вышел из лаборатории, чувствуя себя разбитым и опустошенным.
Я не мог поверить, что Хари действительно любит океан, после всего, что он сделал с нами.
Но я однако знал - что я не могу оставить ее здесь, в этом месте, которое причинило столько боли и страданий. Я должен был хотя бы попытаться спасти ее, даже если она не хочет этого.
Солярис отрывки сюжета книги
© Copyright: Алекс Альтек, 2025
Свидетельство о публикации №125050300095
Свидетельство о публикации №125050300095
Рецензии