Катарсис

Треск камина пробуждает в глухой ночи особую громкость тишины, аромат зимнего чая медленно обволакивает уставший разум. Тени закрученных языков пламени, словно призраки, вальсируют по стенам, а в глубине комнаты раздаётся лёгкая игра пианино.

Луна за окном монотонно наблюдает за пожилым господином, маятно покачивающимся в кресле за тяжёлым дубовым столом. Вид его глубоко задумчив. Крепкий старик иногда почесывал свою серебряную бороду, погружаясь всё глубже в размышления.

Из-за спины, с высоты книжных полок, глядели увесистые тома старых книг, альбомы с пожелтевшими фотографиями, блистали ордена…

Тусклая настольная лампа освещала блеклые, пожелтевшие страницы дневника. Его взгляд остановился на строчке:

«Горе тому, кто любил только тела, формы, видимость! Смерть отнимет у него всё. Старайтесь любить души».

Старик задумчиво сжал руку и закрыл дневник.

Его сердце сжалось от тихой боли: перед внутренним взором воссиял образ самого себя — молодого, по-настоящему живого, горящего странным светом свободы и веры в людей. Тогда его душа слушала не шум улиц и не шорох бумажных указов, а тихие голоса сердец — чужих и своих собственных.

Но общество, со своими ритуалами и правилами, медленно сгибало его под себя: сначала украло искренность взглядов, заменив их холодным расчётом, затем подменило живую эмпатию формальными жестами и приветами. Шаг за шагом бесчисленные маски и безжалостные законы вытравливали из него пылкость чувств, и тот пламень, что когда-то питал его поступки, угасал под тяжестью условностей.

«Любить души…» — пронеслось вновь, теперь уже как зов к забытым истокам.

Вдруг старик ощутил острую жгучую боль в груди — словно ледяной клинок вонзился в сердце. Дыхание стало давящим, всё тело обдало холодным потом, губы приобрели синеватый оттенок. Маятно покачнувшись, он опёрся одной рукой о подоконник, но силы покидали его слишком быстро… Свет лампы растёкся перед ним колючим пятном, пустота расползлась по голове…

Пробило двенадцать — глухой удар колоколов разнёсся по дому, словно сам мир задержал дыхание. Звук упал тяжким эхом в комнату сына внизу: где-то что-то скользнуло по полу и с глухим стуком рухнуло на пушистый ковёр. Тишина сомкнулась вновь: лишь едва уловимый шорох занавески и равномерное тиканье часов разрывали мрак. В этой паузе между ударами сердца и скрипом пола молодой человек в постели вскинул голову, прислушавшись к тому, что пришло вслед за отцовской тишиной…