Деконструкция христианства и осязание целостности

Представьте себе человечество не просто как совокупность индивидуумов, но как единый, развивающийся организм, постигающий мир и самого себя. Подобно тому, как каждый из нас имеет зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, так и коллективное сознание-тело человечества, в своем долгом пути самопознания и богопознания, развивало свои «органы» духовного восприятия. Этими органами стали великие мировые религии. Каждая из них словно специализировалась на одном из способов «чувствовать» реальность — и дольнюю, земную, и горнюю, небесную.

Иудаизм как бы вкушает мир, пробует его на вкус как яблоко, разламывает, дифференцируя на части, а у рафинированного адепта иудейского мироощущения-мировкушения может даже обнаружиться в этом месте метафизика безжалостности. Что такое безжалостность в этом контексте? Это дифференциация, скальпель разума. Точнее, зуб мудрости, святая синагога каббалистической стоматологии. Доминирует «вкус». Чтобы съесть яблоко, его нужно безжалостно разрушить, иначе не попробуешь, не познаешь.

В свою очередь, христианство родилось как метафизический акт расширения вкусовой онтологии иудаизма во вселенную мироосязания Бог-ребенка. Как акт трансцендирования, как эволюционная метафизика. Есть как бы биологическое развитие органов осязания как продолжения эволюции органов вкуса. И есть эволюция духовных органов восприятия с похожей логикой развития. Планетарный логос, согласившись на акт распятия, предложил плоть своего духа не только апостолам, но и всему человечеству. И тут мистерия распятия — это, по сути, вторая тайная вечеря, драматичная и зрелищная, как роспись автора в конце произведения. Как приглашение к мироосязанию.

В этой системе координат христианство предстает как инфотип духовного мироосязания или телеосязания. Это не просто классификация, а попытка уловить его глубинную суть, тот уникальный канал, по которому оно воспринимает и транслирует реальность.

Почему именно осязание? Потому что в центре христианского благовестия стоит беспрецедентный акт — боговоплощение. Бог не просто посылает пророков или дает законы с недосягаемых высот. Он Сам входит в ткань мира, становится плотью. «И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин 1:14). Это радикальный поворот: невидимое и непостижимое становится осязаемым, видимым, слышимым в лице Иисуса Христа. Он — воплощенное мироосязание, точка соприкосновения божественного и человеческого миров, доступная прямому восприятию.

Этот акцент на телесности пронизывает все христианское мироощущение. Оно фокусируется на личности, на ктойности, обретшей конкретную форму — тех, кто в форме. Не случайно один из ключевых образов — Бог-ребенок. Христос-Младенец и Христос-Сын символизируют не только божественное смирение, но и саму идею рождения в материи, уязвимость, рост, непосредственность чувства, доверие и любовь, явленные через воплощенное присутствие. Это мировоззрение, которое не боится материи, но входит в нее, чтобы ее преобразить.

Весь земной путь Христа подчеркивает эту телесную драму. Его служение — это не только проповедь, но и исцеления, прикосновения, разделение трапезы. Кульминация — не философский трактат, а предельно телесные события: страдания плоти на кресте, ее смерть и — самое главное — ее воскресение и последующее преображение. Воскресение — это не аллегория духовного пробуждения, а центральный догмат, утверждающий возможность и реальность трансформации самой материи, победы над тлением и смертью изнутри самой жизни.

Практикуется это мироосязание через каналы прямого, интимного контакта с реальностью, как духовной, так и преображенной телесной. Прежде всего, это проявляется в таинствах, особенно в евхаристии (причастии), где верующие буквально вкушают и осязают тело и кровь Христовы, соединяясь с Ним самым тесным образом. Также молитва выступает как личное, непосредственное со-прикосновение с божественным присутствием. Мистический опыт включает в себя сострадание — буквальное со-чувствие, способность осязать боль и радость другого — и вхождение в пространство божественной любви. Это не страсть Ромео, не агапе, не сторге; это сама всеобъемлющая связь, где ты обнаруживаешь себя среди бесчисленных других, и сама эта напряженная, деятельная связь — ее работа — и есть любовь. Чтобы лучше понять это, вообразите гипотетическую ситуацию из советского прошлого: семья после долгих лет ожидания получает ордер на однокомнатную квартиру. Глава семьи берет ключ, поднимается на этаж, открывает дверь… а квартира битком набита незнакомыми людьми — все кричат, плачут, требуют, умоляют: «Люби меня!». Вот примерно таково ощущение этого пространства любви — оно уже есть, оно переполнено связями и их требованиями, оно дано, а не выбрано. Эта любовь постигается не как отвлеченное чувство, а как великий творческий труд души, самозабвенная работа. Только такая работа открывает дверь. Вот что говорит, например, история из книги Честертона (1874—1936) «Святой Франциск Ассизский»: старый жонглер, уйдя в монастырь и не умея молиться или переписывать книги, решил послужить Богу единственным доступным ему способом — своим искусством жонглирования перед иконой Богоматери. И когда другие монахи возмутились его «кощунством», сама Богоматерь сошла утереть пот с его лица, не просто принимая его труд как подлинную любовь и служение, а скорее, принимая его как коллегу по работе, как равного.

Почитание святых осуществляется через их жития как примеры преображенной жизни и через иконы, воспринимаемые как окна и точки контакта с преображенной реальностью, как это глубоко осмыслял отец Павел Флоренский, сам живший и мысливший в парадигме духовно-осязательного постижения мира.

Лик — это не просто лицо, это идеал, суть лица и всего тела, достижимая лишь подвигом духовной жизни, стяжанием Святого Духа. В хор знаков и символов христианства органично вписываются факты нетления мощей святых православия — тело, пронизанное божественной благодатью, сопротивляется законам тления, являя залог будущего воскресения. И, как ни парадоксально, обратный пример — полного (в течение трех лет, согласно афонской традиции погребения) разложения тел умерших святых монахов Старо-Афонского монастыря в Греции, золотисто-коричневые черепа коих (как знак святости и полного освобождения души) хранятся в звоннице монастыря и демонстрируются только редким духовным искателям как эталон святости. Подробнее об этом можно прочитать в книгах путевых очерков «Афон» (Париж, 1928) русского писателя Бориса Зайцева.

Я уж не буду говорить о феномене стигматов — явление ран Христовых на телах верующих — еще одно свидетельство глубочайшей связи духовного и телесного.

Из этого общего настроя рождаются и наставления святых отцов, призывающих к аскетизму и посту. Это не самоцель, не просто умерщвление плоти, а инструмент познания, способ очистить каналы духовного осязания, чтобы воспринять соборную и целостную истину духовного тела человечества, которое распято в дольнем мире страстей и воскрешается в горнем мире божественной любви. Акцент не на развитии третьего глаза (как в некоторых восточных практиках, ориентированных на зрение), а на очищении и преображении всего существа, включая тело.

Крест становится центральным символом, онтологической мишенью этого мировоззрения. Он фокусирует внимание на пути преображения плоти через страдание, смерть и воскресение. Это точка пересечения вертикали (устремления к Богу) и горизонтали (служения в мире), духа и материи. Универсальность этого символа, находящего отголоски и в дохристианских культурах, лишь подчеркивает его глубинное значение как архетипа соединения миров. Но сам символ креста — универсален, его корни уходят в глубины дохристианской истории, и он находит поразительные отголоски, например, в тенгрианстве кочевников Великой Степи. У нас, казахов, и у других тюркских народов центральным элементом юрты является шанырак — круглое или крестообразное навершие купола, решетка, через которую в жилище проникает свет и уходит дым очага. Это символ дома, очага, продолжения рода, связи с Небом (Кок-Тенгри). Шанырак — это окно к Вечному Синему Небу, Отчему Небу, сыновьями которого ощущали себя кочевники. Не случайно именно шанырак изображен на гербе современного Казахстана как символ отчего дома и единого Отечества. Юрты с шаныраками ставились в степи за тысячи лет до прихода Христа. Визуальное и символическое сходство решетки шанырака и креста очевидно — оба являются точками пересечения миров, сакральными центрами, связывающими земное и небесное, горизонтальное и вертикальное.

Степные народы органично принимали христианство. Задолго до прихода ислама, несколько казахских племен (или племен, вошедших позже в казахский этнос), таких как кереиты (кереи), найманы, коныраты и другие — всего около шести — были христианами-несторианами. Они приняли учение Христа, возможно, находя в нем — и в символе креста — созвучие своему исконному мироощущению, своему культу Тенгри. Вера в Единого Бога-небо и ожидание Его Сына могли быть той почвой, на которую легли семена христианства. Это показывает, что христианство и тенгрианство вступали и могут вступать в сложный диалог и синтез.

Внутри христианства телеоспецифика проявляется с разными акцентами. Условно говоря, католичество с его развитой структурой и акцентом на видимой церкви можно уподобить метафизической коже, ощущающей границы и форму тела Христова. Православие же, с его глубиной мистического опыта (исихазм, созерцание нетварного света), больше напоминает духовные мышцы, ощущающие внутреннюю силу и динамику преображения, синергию божественной и человеческой воли в подвиге обожения (теозиса).

Если говорить об особенностях русского православия, то здесь интуитивно ощущается особая концентрация на сути, на глубине, в противовес форме или внешнему. Это проявляется в культе Святой Троицы, который был поднят на небывалую высоту преподобным Сергием Радонежским (1314—1392). Почему Троица так важна? Потому что именно троичность сознания дает объемность и глубину понимания. Двоичность (да/нет, добро/зло, форма/содержание) часто уплощает реальность. Троичность же вводит третий элемент, синтезирующий, примиряющий, выводящий на новый уровень. Это трехмерность мышления и бытия. Не случайно ли именно в СССР, стране, где подспудно жил этот культ троичности (пусть и в атеистической форме — диалектика Гегеля-Маркса с её триадой тезис-антитезис-синтез), была изобретена уникальная троичная ЭВМ «Сетунь»? Это был проблеск иного, не двоичного, пути развития технологии, мышления. СССР, а затем и Россия, интуитивно тяготеют к троичному бытию, к глубинному сознанию, которое не хочет быть связано по рукам и ногам формальностью, внешней правильностью, предпочитая постигать суть.

Само понятие Троицы в христианстве — результат долгого и сложного пути богословской мысли. И введение понятия Святого Духа (вместо, казалось бы, логичного «Бога-матери» как женского начала) было гениальным ходом с точки зрения философской рафинированности. Это позволило избежать сведения божества к природным, родовым категориям и сделать акцент на содержании, на сути, на динамическом, живом присутствии, пронизывающем все творение, а не на статичной форме. Так культ Сына Бога (центральный для христианства) становится стандартом культа троичности, но с упором на суть тех, кто есть. Троица — это не просто три ипостаси, это Их взаимоотношения, Их любовь, Их внутренняя жизнь, Их ктойность в единстве природы (чтойности).

Именно это мироосязание, акцент на воплощении и преображении, делает тело не тюрьмой духа, а иконой, как говорил митрополит Антоний Сурожский (1914—2003). Тело — священно, оно есть точка сборки нашей личности, храм, который мы призваны не отвергнуть, а одухотворить и преобразить любовью, молитвой, творчеством. Ведь само тело есть не что иное, как сгусток той самой пространственной любви, о которой говорилось выше, оно — сама суть ее работы. В этом смысле и вся живая клеточная материя есть суть любви, воплощенная связь всего со всем. Ведь материя как таковая и есть связь, отношение. Любое химическое соединение, любой атом служат иллюстрацией того, что материя — это упорядоченная структура связей и их взаимная работа. Наше тело и есть та самая палочка-выручалочка, та волшебная палочка, которая помогает найти верные пропорции правды и справедливости, истины и света, ума и счастья. И это тело становится палочкой волшебной в руках Всеразличия (Духа Святого). Эта связь уже дана, мы изначально находимся в ней, мы сами — ее неотъемлемая часть, соучастники ее работы. В этом — коренное отличие христианства от гностических учений или современного радикального трансгуманизма, стремящегося к эвакуации сознания из несовершенной биологической оболочки. В этом смысле христианство можно назвать наиболее точным и правильным материальным мировоззрением, точнее, мировоззрением всепричастности, показывающим и исследующим подлинную жизнь материи как сакральной связи всего со всем.

Христианство предстает как путь тотального осязания божественного присутствия в мире и человеке, путь исцеления и преображения самой ткани бытия через со-работничество человека с Богом. Это путь, ведущий к соборности — не слиянию в безликую массу, а к органическому единству живого тела Богочеловечества (по философу Владимиру Соловьеву), где каждая личность-клетка драгоценна и незаменима, и где все связано любовью, взаимной связью и познанием друг друга в Боге.

2000-2025, Астана