Стереометрия. Часть вторая. Глава 3

Глава третья: Пепел

1.
Уже на следующий же день врач придумал способ – подготовить предмет его мучений и страсти. Конечно, он сел писать письмо.

Уже на первой фразе он споткнулся. Как обратиться: уважаемая, дорогая? И спустя полчаса решил оставить это обращение напоследок, перейдя сразу к сути. Но слова не приклеивались, не приставали одно к другому, не текли свободной речью осмысленных идей и желаний.

Так прошло два дня и три корзины наполненных скомканной бумагой. Он забросил клуб. Пил в одиночестве больше обычного. И впервые за долгое время рутина была ему не мила.

2.
“Драгоценная,

Вы, конечно не помните того юношу, что некогда имел счастье видеть Вас в годы Вашей молодости. Но, возможно, если несколько постараетесь вспомните меня таким, каков я был когда-то. В те годы я вряд ли мог представлять для Вас интерес.

Но давайте трезво посмотрим на вещи. Исходя из того, что я успел разглядеть о Вашей жизни, мне видится, что Ваш нынешний альянс не вполне завиден. У меня же есть для Вас предложение, которое, я смею надеяться, заинтересует Вас гораздо более.

Уверяю Вас, что в текущий момент я представляю собой весьма достойного члена общества. Обладаю достатком и прочими достоинствами.”

Далее шло перечисление достоинств, пересказывать – скучно, и подпись.

“Если Вы сочтете возможным ответить, пишите на абонентский ящик №…
Ваш давний почитатель.”

Врач остался удовлетворен сказанным. Особенно тем, как ловко он напирал на её интересы в этом деле, не обозначая явно своих. Врач всегда считал себя очень умным в побуждении людей к поступку.

А еще ему понравилась схема с анонимностью. Безопасно, даже если письмо попадет не в те руки, не дай бог.

В общем, он был умен.

3.
Почта стояла в центре города и представляла собой образчик охраняемой государством старины: поверх вросшего в землю кирпичного цоколя стоял бревенчатый теремок, украшенный резными коньками и ставнями, и, даже, металлическим флюгером на черепичной крыше. Витые решетки на окнах и кованный палисадник вокруг здания, засаженный сиренью и акацией.

Врач несколько раз прошел мимо и вернулся, и на последний круг его походка со стороны выглядела воровской и подозрительной. Уже опустились сумерки. Людей на улицах осталось мало, и те не бегали, как днем, а прогуливались. С их лиц ушла напряженность и суета, и поселилась нега теплого летнего вечера. Тени от деревьев протянулись через улицы и упали на дома противоположной стороны. Машины включили яркие глаза и ездили заметно медленнее. Всех коснулось спокойствие. Но судью трясло от нервного напряжения.

Подкравшись наконец к двери почты, дрожащими руками он опустил послание в почтовый ящик. И уже, было, пошел с крыльца. Вдруг остановился. Присел на ступеньку и взялся за голову. Сидел так пару минут. За это время лицо его произвело такую бодрую гимнастику, что верно, все его мышцы забились молочной кислотой и оттого лицо как-то опухло.

Он вернулся к двери. Оглянулся, убедившись, что из-за сирени палисадника его видно было с очень небольшого сектора улицы и достал связку ключей, на которой находилось его изобретение – специальная отмычка для вскрытия почтовых ящиков.

И вдруг побледнел. Не тот ящик. Не из тех, что вешают на улице и посторонних домах. Он был из тех, откуда письма сразу уходили в утробу здания, куда-то туда, ко всем другим, ожидающим сортировки.

Врач резко вспотел, прикусил губу и начал лихорадочно соображать. Он подергал дверь. Подергал сильнее в обе стороны – заперто. Сначала робко, а потом настойчивее постучал и наконец на долго нажал кнопку звонка. Нет ответа.

Опустившись на ступени, он держал голову в руках и пытался думать, но это получалось плохо. На всех окнах были решетки он это видел, обойдя здание еще при свете. Теперь же стало совсем темно.

- Нельзя. Нельзя так. Не то. Все не то. – бормотал он.

И вдруг, в голову пришла безумная, но единственно верная, как ему сейчас показалось, мысль. Он достал из кармана пиджака записную книжку и зажигалку из другого. Вырвал несколько листков, поджог их, приподнял заслонку для приема корреспонденции и пропихнул горящие листы туда.

Листы похоже потухли, потому что свет и дым от них перестали проникать наружу. Он повторил операцию с записной книжкой и зажигалкой, на этот раз вырвав больше листов. Щель была широкая, возможно, рассчитанная и на некрупные бандероли.

И пламя вдруг вспыхнуло внутри так, что отсветы его были видны во всех ближайших к двери окнах.

Врач ударил себя кулаками по вискам и, завывая, запрыгал волчком. Через минуту обессиленный упал на крыльцо. А огонь все набирал силу. В здании почты что-то хрустело и щелкало.

И вдруг до его сознания достучалась первая здравая мысль за последние несколько недель: «Пора убираться!».

Осознав, что ничего сделать уже не возможно, он повернулся уходить и, вдруг, заметил в зарешетчатом окне цокольного этажа лицо человека. Тот смотрел на врача, держась руками за прутья решетки, и во взгляде этом была только одна эмоция: жаль. И немного любопытства: Откуда ты-то, черт возьми, взялся здесь?!

Врач, схватившись за голову, бросился прочь. Навстречу ему бежали люди, увидевшие зарево, а он даже не пытался скользнуть в тень.

4.
Утро встретило его на скамейке в сквере недалеко от его кабинета. Гулкость утренних шлепков дверей подъездов в окружающих домах. Редкий топот каблуков по звонким тротуарам. Шум проезжающей поливальной машины. Скрип отодвигаемых ставен и звон китайских колокольчиков в открываемых лавках. Все это не трогало абсолютно пустого выражения его лица. Лица со следами сажи на щеках.

Внезапный порыв прохладного сквозняка вдруг сдернул с него плохо приклеенный парик и понес вдоль аллеи.

«Свершенное свершилось» - крутилось в его голове.

5.
Врач перестал носить парик.

6.
- Что это с Вами? – Спросил судья на прогулке в парке, явно указывая на врачеву плешь.

С недавних пор врач особенно остро возненавидел судью. Каждое его движение отзывалось практически физической болью, но тем настойчивее и чаще он искал встречи с судьей. Терпя каждый раз, он как будь то искал малейшего повода резко и исподтишка вернуть сразу всю боль этому чванливому и деревянному человеку. Этому баловню судьбы. Этому надутому индюку. Этому…

- Знаете, во мне вдруг проснулось желание натуральности. Хочется быть таким, каков есть, не кривляясь. М-да. То есть, и выглядеть, и поступать таким образом, каким сотворила меня моя биография. Потому как, кажется мне, что только сообразное с природой имеет право на существование, а от всего прочего несет мертвечиной…

Он видел, что судья, как будь то ушел в свои мысли и навряд ли сейчас способен был его слышать. Собеседника и вообще, кажется ни черта не интересовал ответ на заданный вопрос. Но остановиться врач уже не мог:

-…Я много думаю и много спорю об этом теперь, и, почему-то, мало встречаю сочувствия своим мыслям. Иной раз у меня такое ощущение, что все окружающие давно умерли, а те, кто живы покуда, не способны понять характера и хода моих мыслей. Один мой коллега и просто пришел в ужас от такого, как он выразился, «страшного попрания прав на существование»… М-да, посмотрите, однако же, сколько много нищих высыпало на улицы сегодня, впрочем, я никогда не подам – не верю… Так вот, а на мой взгляд эвтаназия – это благо для человечества в целом. А раз это так, то какой вес интересы отдельного индивида могут иметь перед интересами человечества целиком! И здесь я говорю и стоять на этом буду, доколе мой голос имеет вес: не должно жить то, что жить не способно, м-да, не должно…

И вдруг собеседник его, как-то невозможно закатив глаза, начал падать. Прямо так, как стоял – не сгибая колен. Ровно и грузно он грохнулся на тропинку.

- О, Господи, Боже мой! – услышал он. Словно впервые услышал врач голос женщины. Этой женщины.

Он стоял еще несколько секунд, глядя на тело судьи с удовлетворением в лице и только потом наклонился к исполнению своих обязанностей.

И вот, интересное существо человек. Тот факт, что врач вернул сносное самочувствие судье, которого он для себя определил, как «отжившего», совершенно не повредил его озвучиваемым убеждениям.

Напротив. Себе он объяснил этот поступок так же борьбой с лицемерием, продемонстрировав его на данном конкретном примере. Ну и – деньги, опять же.

Он даже нашел в себе характер для того, чтобы выступить с такими непопулярными идеями в профессиональной печати, мало того, эти его «антигуманистические», по утверждению коллег, мысли выросли до оправдания генных модификаций, клонирования человека и, страшно сказать, трансгуманизма в целом.

Но самое интересное в том, что это нисколько не повредило его карьере. Наоборот, столько живого интереса к своей персоне он не видывал давно. Покуда так называемое «профессиональное сообщество» сторонилось его, как чумного - массово под его опеку побежали равно безнадежно больные и безнадежно старые. И это определило, как резкий взлет его карьеры, так и окончательную судьбу.

Пойманный за руку на одном недозволенном законом эксперименте, он окончил свою жизнь в одиночной камере. Ругая остаток жизни человеческую ограниченность и зависть.