Там, они

                посвящается графу Льву Николаевичу Толстому
               
 

 


Эпос «Война и мир»




Там, где они, их не было и нет,
Но виден мир, без преувеличенья,
А если виден мир, то явлен свет,
И тьма видна, их общее теченье,
Возможно, это — временем зовем —
Метаморфозу диапозитива,
Речь ни о чем, но также обо всем,
Когда она достаточно красива,
Когда она достаточно проста,
Не рыкающий лев на праздник вышел —
Ты видишь, как смеется красота,
Как жизнь горит, когда тебе он пишет?
Он ничего в своем нигде не ждет,
А все-таки — веленьем сердца —
Прими его искусства яркий плод,
Ведь это наше золотое детство.










Князь Андрей


Грохоты сраженья, дым и пепел,
Кто-то должен знамя поднимать.
Забытье. И снова — вольный ветер…
Умирать ли… нет, не умирать.

Злая боль теперь ему знакома,
Но возможна радость впереди.   
…Смерть жены его встречает дома.
Спит младенец на его груди.

Сердце стонет, понимать не хочет,
И опять улыбка — сын растет.
Марья Богу молится, хлопочет.
Время мирное рекой течет.

Кажется, не быть любви-тревоге,
Но однажды юною весной
Видит он, как в поле у дороги
Зеленеет великан лесной.

После — встреча новая с Наташей
И веленье резкое отца:
— Должен год пройти до свадьбы вашей,
Целый год, с начала до конца.

В Турцию он едет, в штабе служит.
К завершенью подступает срок.
Он в Москве, но в небе ворон кружит:
От нее — листочек с парой строк. 

Уж она другого нежно любит.
Кто же кавалер ее мечты? 
…Как люты бывают эти люди,
Как они до ужаса глупы!

Князь не помнит, что это такое,
Он впервые полно познает
Злое одиночество глухое
И презренья ядовитый лед. 

Только это все еще не вечер,
Предуготовление пока,
И до чистой, до последней встречи
Снова — стяги, битвы, облака…

Госпиталь и стонущий Курагин…
Проклинать ли… Нет, не проклинать.
Где ты, кубок гнева и отваги?
Почему так нежно вспоминать?

Смерти тень, как прежде, укрывает,
Скрип тележный, зов издалека, 
Это снова память выкликает,
И летит лилейная рука…

Лихорадка нежная? Наталья.
Светлая, заботливая, тут.
Но уже открыто зазеркалье,
И слова звенящие цветут.

Комната — хрустальная могила,
Увядает шелестенье губ.
Все же дева князя не забыла… 
У дороги высох старый дуб. 










Аустерлиц. Смотр убитых и раненых


«Это славный народ!»
«Вот прекрасная смерть»

Смотрит в небо Андрея душа,
Там героя великого нет,
Как же все-таки жизнь хороша.

Бонапарт — человечек, жучок на стебле…
 
«А, он жив! В перевязочный пункт»

Это люди, они помогают тебе.
Эти люди тебя подберут.

Забытье. И опять соизволил смотреть
Их, в ряду нынче…  «Как вы, mon brave?»
Он не может ответить. Да ответа и нет,
Хоть ум, кажется, все еще здрав.
То высокое небо, что там? Ничего?
Разве в ладанке Бог? Кто поймет…
Мутный сон наплывает, забирает его,
Гаснет в памяти ласковый свет.
Врач Ларрей полагает, что он вскоре умрет:
— Это нервный и желчный субъект.












Лиза Болконская


Белочка грызет лещину,
Собирает желуди,
Любит женщина мужчину,
И они так молоды…

Лиза очень хороша,
И она не понимает,
Почему его душа
Так ее не принимает?

Ходит, делает дела,
И в салоне Лизе рады…
Может быть, она глупа?
Как себя вести ей надо?

Только б сына родила,
Нет желаннее награды,
И тогда…

Занят он беседой с гостем,
С ним он весел, но она
— Bonsoir, Lise —
Не нужна.

Лиза в спаленку идет,
Лиза песню не поет…

Уезжает на войну он,
Говорит, что все в порядке.

Время к родам. Тяжело.
Вот и схватки, схватки…
Схватки!

Разрывает боль, грызет,
Все грызет и разрывает…
«Что вы сделали со мной?»
Лиза стонет…
Умирает…

Крик младенца озаряет
Ее траурный покой.

Март звенит своей капелью,
Лето с пышною куделью,
Небо чище и яснее
Во лесу осеннем…











Пьер


Всклокочен, порвана рубаха,
Бредет Москвой, зачем он тут…
Убить французского монарха?
Ах, славный, добрый шалопут,

За этим ли тебе наука?
Он водку в запустенье пьет,
Он без сигар, он, вот так штука,
Дичает и чего-то ждет…

Чужие сны, чужие вещи,
И появляется впотьмах
Забытый миром сумасшедший,
Молчит, смущается в дверях.

Он на французов грянет скоро,
Ну, а тебе — нальет вина
Прошедший сквозь разбитый город
Простой, как пробка, сатана.

Потом плененье, Каратаев,
Подмоги чуткой богатырь,
Бестужев, Пущин и Нечаев,
Боренья, чаянья, Сибирь.

И возвращение в свой город,
И восхищенный мутный свет,
Но ты уже совсем не молод,
Да вот и текста больше нет…



*Шалапут в значении мистик. В стихотворении показана линия судьбы персонажа, проходящая также и через более раннее (в контексте — позднее) незавершенное произведение «Декабристы». Офицер Рамбаль получил эпитет «сатана», поскольку стал олицетворением бедствия, да к тому искусил русского аристократа обедом. Не упоминается про семейную жизнь Пьера, она предполагается как нечто известное.











 Каменщик


В Торжке говорливом, у ярмарки скучной
Сиятельство ждал лошадей.
Читал было книжку, да что в ней, докучной…
Элен? Размышлял и о ней.

Кричала торговка… прибавит ей счастья
Богатство, от зла удалит?
Что ж делать ему, коль ни в ком нет участья…
Свернулся как будто бы винт…

Дуэль вспоминал… как же так происходит?
Мир глупый нежданно, пустой.
Смотритель тут — вдруг — старика ждать приводит.
Тот худ и в одежде простой,

Виски широки, седы брови нависли,
Весьма проницателен взгляд
Очей сероватых, исполненных мысли,
Так редкие люди глядят.

Угрюм, непричастен, устал, может статься,
Суровое держит лицо,
Сидит, как бы дремлет, чугунно на пальце
Темнеет большое кольцо.

С собою в раздумьях, не молвит ни слова,
Чуть странно становится, но
И он молчалив. Так чего же такого…
Молчание это темно. 

Взял чаю, спросил у слуги тоже книжку,
Немного ее полистал.
Опять отвалился на с пинку, не лишку
Так побыл и веки разъял.

Взор твердый и пристальный прямо уставил
И молвил он так, например,
Когда отойдем от навязчивых правил:

Вот я говорю с тобой, Пьер.

Прими, граф Безухий, простое участье,
Отлично я знаю про ваше несчастье.

Присядь-ка поближе, куда тебе прочь?
Ты молод. Я стар. И желаю помочь.

Масон ли? Конечно. Я знаю науку.
Тебе подаю нашу общую руку.

Отбрось же гордыню, невежество, лень.
Я все это — вижу. Ведь царствует — день.

Да, я улыбаюсь тебе, как богач!
Ты — нищий бродяга, покуда незряч.

Кого — отрицал ты? Да, брат мой слепой,
Бог — есть, хоть понять его трудно порой.

...Молчанье мое не желаешь нарушить —
И в нем слышат музыку чуткие уши…

Я знаю тебя. Ты теперь не погибнешь.
Не разумом, жизнью ты Бога постигнешь.

И радости рая, и происки ада!
Души лишь сосуд подготовить нам надо.

Быть должен благим ты, быть должен готов…
Что сделал ты ныне для тысяч рабов?

А женщина та, что в супруги ты взял,
Ты разве ее как-нибудь воспитал?

…Что лошади там? Так закладывать время.
Поеду, мне отдых — немалое бремя. 

То спрашивал он у слуги и велел
Ему торопиться. А Пьер — онемел.

Надежда его оборвалась в тот миг,
Неужто и — все? Но продолжил старик…

Однако, не просто я Господа славлю.
Тебя я заботой своей не оставлю.

Пусть речи — песок, а с делами-то — камень.
Я верю, что хочешь ты быть вместе с нами.

…Теперь помолчу. Помолчу. Помолчу.
Не будешь толкаться под локоть врачу…

Так ты в Петербург?
Пишу не для смеха —
Бумага тебе. Не грусти, поезжай.
Граф Вилларский. Это ему передай.
Сначала освойся слегка…

И успеха…

Немедля проведал Торжка посетитель
(А книгу ему предоставил смотритель),
Что был этот небом ниспосланный мист —
Сам Осип Баздеев, большой мартинист.

Теперь уж иное томит настроенье —
Он хочет работать, он жаждет творить!
Так мудрость легко зажигает поленья…
Сухие, когда есть о чем говорить.



*На кисти Баздеева был чугунный перстень с «Адамовой головой». Под рабами масон разумел крепостных, которых у Пьера было порядка 40 000.










Игры


Игры нежные кружатся…

Особняк на Поварской.
Ходит чинный, деловитый Бо;рис Друбецкой,
От него душа Наташа свой утратила покой…

Вера любит Берга, вот и ей пора
Отправляться в свой чудесный сон.
В комнате цветочной ножкой топает она.
Может быть, заплакать?
Где же он!

Вот Борис заходит, к зеркалу идет.
Но невеста притаилась,
Пусть теперь — найдет.
Насмотрелся и уходит.

Соня появилась,
Плачет!

Прибегает Николай,
Утешает ее, значит…
И поцеловал
Взначай!

«Ах, как хорошо!»

Вновь заходит Друбецкой.
Тут она явилась,
Увлекает за собой
В комнату цветочную…
Куклу целовать!
Но Борис не хочет.

Хвать его за обшлага…
А ее — поцеловать
Хочет?

Растерялся офицер,
От вопроса покраснел.

Тут Наташа — прыг на кадку —
Выше Друбецкого стала,
Оплела руками шею
И — поцеловала!

Он влюблен, признаться…

Тут же подсчитала,
Сколько лет еще до свадьбы
Ей недоставало:
Раз, два, три, четыре —
Радость во всем мире! —
Женятся тогда
Раз и навсегда!

Под руку его берет,
Рядом, счастлива, идет.

После отказали,
И причины три:
Молод, беден,
Родственник,
Да и нет любви.

Игры нежные кружатся,
Тихо кошечки резвятся,
А веселые котята
Отправляются?..
Сражаться.










Старый Болконский


Он правит с неспешностью в Лысых Горах,
Порядок княжне проповедует старый,
А то и в Москве на домашних пирах
Еще заседает величия тарой…
Вельможные речи… А после опять —
Дела, мемуары, ученые книжки,
Которых дуреха не хочет понять,
Сточить бы с нее бабьей блажи излишки!
Он занят народом, разводит сады,
Его табакерки сработаны точно,
Он весь — распорядок, в нем нет суеты…
Но вносит сумятицу дочка.
Женить ее он не торопится, нет,
Все с этим ни шатко ни валко,
Она с ним на склоне его славных лет,
Как будто… докучная палка…
Сердит не на шутку. Все дочерь — кротка.
Придумал по времени остро глумиться,
С Бурьенкою шутит. Все дочерь — чутка.
А что компаньонка? Да так, веселится.

…А волны войны наступают, шумят,
Бегут по стране, извиваются, плещут,
Дома свои люди от спешки громят,
Вывозят продукты и ценные вещи.

Упрямо не верит, что грозен француз,
Затем ополчение свое собирает,
Мундир с орденами всерьез надевает,
Командует с бодростью, входит во вкус
Кутузовский друг, но — инсульт настигает.

Везут в Богучарово, там он, разбит…
Недели в беспамятстве, жизнь угасает,
Измотана Марья, тревожна, не спит
И меру терпенья свою постигает. 

Зовет ее тихо, и робко молчит,
И что-то бормочет, но что он бормочет?
Что меч его грозный — всего только — щит…
И плачет старик, и обнять ее хочет.










Образок


Подавала образок сестрица,
Брат поцеловал,
Перекрестился.

Целовала в лоб.

Слово и французское сгодится
В благодарность.
Взгляд ее лучился —

Освещал лицо.

Тихий мир.
И налетает спешка…
Но ее и спешка не язвит.

Кротость с нежностью —
И с нежностью насмешка.

Что же победит?










Марья и божьи люди


Приходят, верно знают — обогреет
И вкусным чаем напоит княжна,
Крестьянством от нее радушным веет,
Чутка в ее покоях тишина.
Несут свои привычные рассказы:
«В Калязине открылась благодать».
Все для нее — чудесные алмазы,
За каждый вздох бродяжкам — исполать.
Да и сама она порой мечтает
Когда-нибудь пуститься в вольный путь…

Немало их старик лихой пугает,
Тот лишь бы не заметил как-нибудь.
А сын его, тот ничего, смеется,
Не гонит, побеседует ладком.
Старик бы только вот… Тогда придется
Бежать во все лопатки кувырком.
Но ведь они не могут по-другому,
Их так и тянет с дальнего пути
Не к барскому как будто, а к родному,
Да так, что и без слез им не уйти.










Отъезд из Богучарово


Разброд и шатание, неурожай,
Глядят мужики неподкупно и строго,
Гуляет в мозгах, как попало, вожжа,
Петляет кривая дорога.

Что тут толковать, старый барин усоп,
А Марья — незнамо что просит.
Они остаются, а там хоть потоп,
Так вот и она их не бросит.

Коль нет лошадей, так и нет их.
В лесу.
И можно держать во вниманье,
Как будто игрушку свою навесу,
Господское ладное зданье.

Они не уйдут, никуда не уйдут,
Куда им идти из поместья? 
И барского хлеба за так не возьмут.

Темнеются рам перекрестья,
Скрипят половицы, слова не легки,
Не шатко, не валко, потемки,
Хихикают пьяные в дым старики,
Валяются где-то постромки.

Да… что-то опарою бродит везде,
Чу! что-то шатается, что-то
Скользнуло по глине и мутной воде,
В глазах промелькнуло. Зевота!..

Молчит Богучарово, медленно ждет…
Труднее все Марье молиться,
М-lle Bourienne в пальцах ленточку мнет,
И пуговка тоже сгодится.

Но вдруг — мимоездом — веселый Ростов
С товарищем. Ясные лица.
И словом, и делом помочь он готов,
Лети на свободу, девица. 










Кутузов


Да, штаб его не понимает,
Как должно, время же — бежит… 
А он все время нажимает
На то, что надо не спешить —

Своей походкой грузной, медленной,
Сиденьем в кресле… истукан.
Спешат, да суетятся — ленные.
Он — великан.

Не великан? В том поражения
Не углядит премудрый лис,
Читает он перед сражением
Роман графини де Жанлис.

Бородино. Через полсуток —
Мертвы солдат полсотни тысяч.
Таков итог и промежуток,
Прибавить можно или вычесть.

Беда, беда! В порядке бреда
Тут можно говорить «успех»,
Но он твердит свое — победа,
Так призывая делать всех.

И царь дает свою команду:
Пусть все «победа» говорят,
Так надо, потому что надо,
Итог — на том полки стоят.

И снова битва своим весом —
В Филях он воинство хранит,
Сидит-стоит живая крепость,
Погодка фразами теснит.

Вновь выдержал. Не торопиться
Теперь уж легче продолжать —
На это время в разных лицах
Против теченья нажимать,

Пока французы пьют и пляшут…
Пируй, безумствуй, развратись,
Запасы расточай, все ваше!
Огромно войско, развались.

А там, как надо, по природе,
Пришла пора обратно гнать,
И возмущение в народе,
Ох, как тут станет помогать.

Ну что же, вот и по течению 
Бредет с усмешкою вперед,
И долю праведному мщенью
Рукою щедрой отдает.

А сам с тем вместе шибче старится...
Дряхлеет. Только все равно!
Он крепко ждал не чтоб прославиться,
И торжествует:
Свершено.











Тушин


«Круши, ребята!» Впереди всех — глушит,
Да — «трубочку за это», как не знать —
Штабс-капитан, не без пробела, Тушин,
Тут имя не получится сказать.

Он сам в пылу ворочает орудия, 
Отслеживает дымные клубы,
Летят земли ядреные лоскутья,
Пали, Матвеевна, вставая на дыбы!

Ишь, задышала… Видит он глазами
Воображенья: он мужчина мощный,
Швыряющий обеими руками
Французам ядра весело и точно.

Пьянь, первый нумер, солидарен «дядя»,
Что, отступать? Далековато ужин!
Ядро пробороздило рядом. Глядя
С испугом обернулся… «Тушин!» —

Штаб-офицер. «Я… ничего» — бормочет,
«За что они меня?» — в недоуменье.
Он покидать до ужаса не хочет
Себя огромного в блаженном исступленье.

Вне этого он кто? С пробелом Тушин,
Робеющий начальственного взгляда,
А тут — кидает ядра! Все же слушать
Ему приходится — служить за счастье надо.











Денисов


Вот он явился: широки чикчиры,
Отстегнута, не помешает, сабля,
Эх, расступитесь, важные мундиры,
Он — гений танцовального спектакля!

В мазурке, на коне ли, рост не важен,
А черный ус и красный нос — чудесно! 
Пошел, пошел — как покатился — пляшет,
К Наташе — скок! Той и смешно и лестно.

Да как закружит, как завертит фогель,
Для рифмы, не серчай, ротмистр Денисов,
Сияет публика, и сам танцмейстер Иогель
Глаза круглит от славного сюрприза.

Ростова в восхищении. Василий
Влюбляется. Томится. Предложенье.
Конечно же, его окоротили,
Хотя Наташа плавала в сомненье.

Забавно, трогательно, неудобно страшно.
Императрицей — матерь-берегиня.
Денисов всхлипывает, вслед за ним Наташа…
— Я пег'ед вами виноват, г'афиня…

Грустит он долго после, замечает
Ростов его сердечное расстройство…
…Затем у пехотинцев отбивает
Обоз с продуктами, опасное геройство.

…Он получает легкое ранение,
И — в госпиталь, теперь уж не герой,
Там смех и тиф, забвенье и мученье,
И Тушин с одинокою рукой. 

Денисов пишет важную бумагу,
Где объясняет, что известно всем,
Но нет, на канцелярскую отвагу
Он просто не способен, ну совсем.

Ростов — в Тильзит с прошением. Но, чтящий
Вельми законность, цесарь не помог.
В опале черный ус и нос горящий, 
Но, как семейства гость, друг настоящий,
С почетом он вступает в эпилог.











Рамбаль и Морель сдаются в плен


Враг безопасный, он почти что друг,
Рамбаль с Морелем выбрели к огню,
Морелю каши котелок дают,
Затем он тянет песенку свою

Про короля, а после — про талант
Пить, драться и любить, и с ним поют
Солдаты, Залетаев — что вагант:
«Виварика, детравагала, кью-ю-ю!»

До этого Рамбаля отнесли
Отогреваться. Не язви, простак, 
Над падающим, разуму внемли,
Враг погибающий, какой тебе он враг?

Враг погибающий, враг безопасный, враг,
К огню бредущий в темноте ночной,
Без счета добивали его так…
— Поешь еще, болезный, Бог с тобой.












Николай Ростов


Два «Георгия» ему,
Словно — сыну своему.
Первый — в виде вразумленья,
Без заслуги награжденье.

Смысл отеческой иронии —
Все будет хорошо.

В карты проигрыш? Как быть?
Выправляйся, что шутить!
Вот Денисов, пусть картавит,
А тебя он не оставит.
Ты держись да не робей,
Как на иве соловей.

Смысл отеческой заботы —
Все будет хорошо.

Тарарамы на полях,
Голод и скитания.
Но и тянет в гарнизон,
Словно в дом родной. 
Вот мужское воспитанье.
Никогда не ной.

Смысл отеческой работы —
Все будет хорошо.

…И женить на Марье…

Деток нужно воспитать,
И друзей не забывать.
Если ладом хочешь жить,
Мужиков не надо бить.
Ошибаются, так что же,
Ни к чему вот так-то все же…

Вот и хорошо.












Красота


Красоты в ней нет,
Красоты в ней нет,
Но ее лицо озаряет свет.

Средь чужих планет, средь больших планет
Красоты в ней нет…

Красота в ней есть,
Вся она внутри.

И опять — вот здесь.

Красота.

Смотри.












Смерть


Вот в этом зеркале, да, в этом, в детстве —
Мелькали дамы, застывая лишь на миг,
Подобна каждая сиятельной невесте,
А может, фее… Тут сидел тогда
И наблюдал. И многое на месте.
А этот, он моложе был, старик
С лицом, которое так важно седина
Окутывает, обрамляет, да,
Это он, которого он… Шумно.
О нет, не так, как было иногда,
Несколько тише, если поразмыслить,
Сравнить. Как тяжела его рука,
Она спокойным налита величьем.
Но он смущается. Нет, руку не поднять.
По силам ли кому? По силам.
Но как это понять… вот Друбецкая,
Так сильно изменяется она —
Сейчас стара, захочет — молодая.
Она меня ведет, и право, столь добра.
И смотрит — так. Но эти господа
Во мне как будто что предполагают,
Они не знают, видимо, мне стыдно,
Но горя нет как будто у меня.
Печальные. Не подозревают?
А вдруг они, а впрочем, я…
Куда девать мне собственные руки?
«Все так нелепо» тут нельзя сказать.
Не чувствую. Но я был за границей.
Поэтому. Не надо понимать.
Все длятся, но не докучают звуки.
Он будет умирать.












Долохов


У блондина образ частью светел,
В целом сбалансирован, не хром,
То-то он с усмешкой ловит ветер,
Когда пьет над мостовою ром

За окном. Как будто не бывало
Выпивки — летит бутыль, пуста.
Сделал.
Пятьдесят империалов.

— Ты куда?! 

Здоровенный… Обдурите!
Правильно, Курагин, так —
К ****ям Пьера волоките! 

Стивенсон, ну как…

*

Ох, насупился Петруша!
Обижается на жизнь?
Ладно, покажись…

О, парадная кантата
Графу Пьеру — то, что надо!
Заберем, едрена знать.

…Ну, так что?

— Не смейте брать!

*

Может быть, сначала это страшно,
Как бретером станешь, сам поймешь —
Без дуэли всякий день — вчерашний,
А с дуэлью — сладостная дрожь

В сердце. А рука дрожать не будет,
Точная — раз-два!
Умирают? Не бессмертны люди.

А меня, извольте, любит
Интересная вдова…

*

Тянется, не может дотянуться
До итога, а привык — скользя…
Кабы в прошлый день перевернуться,
Да никак нельзя.

Рыхлый снег глотает,
Жалко… сыро…

В небесах висит,
Словно бы открытая могила —
Непонятное. 

А ну — раз… Мимо! —

В лес уходит, что-то говорит…

*

Где тут вымысел, где правда,
Жизнь летит по гарнизонам,
То провалы, то бравада,
То военные трофеи,

Хитрость, бешенство, отвага —
Не к деньгам и не к погонам,
Что ему на свете надо —
Меж вещами, корифеи.












Борис


За Бориса просит Анна, и притом весьма умело,
Применяет сына ради даже старое кокетство.

Это все он понимает и цепляется за дело,
В окружающих деталях он отслеживает средство.

Друбецкая добывает состояние для Пьера,
Терпеливо отнимая у Катишь портфель заветный,

В нем письмо к царю, наследство, а у Бо;риса — карьера,
Будет день, когда «припомнит» она договор предметный

С Пьера батюшкой покойным. Граф поможет, не иначе.
Вот Ростова — одарила, обе плакали, а как же,

В этом мире очень много для гвардейца форма значит,
Ее сын красив, и статен, и умен, и вежлив также,

Он пробьет себе дорогу. Да и правда, посмотрите:
Друбецкой Борис успешен, даже числится в героях,

Не успели оглянуться — он в Тильзите в царской свите,
Это, что ни говорите, дело вовсе не второе.

Тут пришла пора подумать и о партии приличной,
Вот Карагина прелестна — лес, отличные именья…

Бо;рис пишет сочиненья с меланхолией трагичной,
Слышит арфы песнопенья, но далек от предложенья —

С пудрою на подбородке красное лицо, в котором
Прозревает он с испугом неумеренную жажду

Брачной резвости предаться, вызывает в нем заторы
Речи, мужеству приличной, то и медлит, но однажды

Друбецкая бьет тревогу — поднимать пристало флаги —
Услыхала Анна где-то, что в опасности Джульетта —

Движимый суровой волей, Анатоль грядет Курагин,
Чтобы вырвать состоянье у влюбленного поэта!

Поспешает Бо;рис к милой и журит ревниво женщин,
У нее — свое сужденье. Очень неприятно это.

Но приходит озаренье — в браке видеться поменьше.
Трубный звук. Пора визитов и семейного бюджета.

Можно жить теперь спокойно, не в любви, да не в обиде,
Проводить досуг приятный. Происходят обращенья.

Что-то надо? Понимает. Он давно все это видел
У него есть эталоны и шаблоны поведенья.

Только, да, не нужно много на него питать надежду,
Будь ты друг ему давнишний, это роли не играет,

Он запомнил, что такое — побираться на одежду,
Да и ch;re Julie на щедрость не особо вдохновляет.












Анатоль к Наташе


Дальше — что? Глухой бубнеж,
Перехлест огня,
Прохожу над дымом лож,
Видишь ли меня?

Сердце я твое забрал,
Дама ты моя,
Для тебя ли я страдал…
Кто ты без меня?

Да никто, и я никто,
Мировой поток,
Помнишь, как летал легко
Над Землею Бог?

Помнишь, как цветет нарцисс,
Расточая плоть?
Ты сама теперь сюрприз,
Мы с тобой — Господь.

Похвалить тебя, но как?
Ты взгляни, смотри…
Вот петрушка, кавардак…
Помнишь наши дни?

Помнишь, помнишь,
Знаешь, знаешь,
Ты со мной во сне летаешь,
Все-таки со мной.

Просто я тебе напомнил
То, что так случайно вспомнил…
Глупость и разбой!

Друга, свата,
Мужа, брата,
Ты меня прости,
Увезу тебя куда-то…

Ах, не увезти.











Бал


Начинается спокойный, тихий танец, дивный час
И любви, и обновленья накануне торжества,
Мерно длится, замирает, и вступает в залу вальс,
Принимается светиться, и сверкать, и чаровать…
Молодой танцор кружится, с ним цветущая весна —
Ветви белые и птицы, юной прелести вино, 
Мягко сходятся границы и понятны сотни глаз,
Вальс кружится, все кружится, и — судьбы веретено.












Три сестры


Надежда с чем-то связана чужим,
Ее предмет далек, пусть даже близок,
В надежде верим и в надежде спим,
Она не хочет знать, что за кулисой.
Она воздушна может быть, легка,
Но может стать удушливою, мера.
А вера, разумеется, крепка,
И никаких поблажек в этом. Вера.
А что сестра Любовь? Она — душа
Всеобщая, но и такая наша.
И медлить дурно с ней, но и спеша,
Стяжать ее нельзя. Душа
Живая. За нее и страшно.



 







Наташа


Крестная мать величала — «казак»,
Пьер для нее — четвероугольный,
А полюбив, без любви ей — никак.

Месяц, второй, третий месяц…
Ей больно.

Это же молодость
бродит в душе,
хлещет по нервам,
числа все, числа…

Если б сидела в тюрьме,
то уже
прутья решетки бы —
грызла.

Вновь полюбила…
Не отпустили.
Высохла в мумию
ваша Наташа.
Что ж вы такие,
pardon, сложнофили?
Ей — страшно.

Так уж летела,
Андрею черкнула —

Все уж, отказ,
надоело, милейший…

Жизнь на задвижке.

Упала.

Уснула?

Настежь застыли
горящие дула:
в сердце — война —
это враг ее злейший.

Громкая правда —
жутко ей больно.
Тихая правда —
больно ей жутко.

Но там и опять —
четвероугольный.
Разве влюбился он…
Шутка?

Не шутка.

Вот и покой, вот и нежная лямка,
Гладкое тело, дела — настоящие. 
Нежно ведется чернилами: «самка»…

Добрая девочка живородящая.











Вера Берг


Любит ли Вера, не любит ли Вера,
Это, вы знаете, как посмотреть.
«Вера» не точно рифмуется с «Берга»,
А все ж рифмуется.

Надо уметь
Веру любить, это может он делать,
Глядя на качества, не парадокс,
Слово ее — это крепкое тело,
Тело ее — это честное дело,
Дело ее — верно ставить вопрос.

Так и сошлись они, так и совпали,
Делают крепость себе и живут.
Белые простыни, ходики в зале,
Сад запланируют, сад разобьют.
Ходики-бродики, бродики-ходики,
Ходики-бродики, сад разобьют.










Соня


Улетает птичья стая,
Лист трепещет на ветру…

Словно роза она. Знает.
Тихо снег в окошке тает,
Соня, дочка не родная
Превращается в слугу.

Ах, не надо, право слово,
Долго что-нибудь просить,
Делать все сама готова
В ожидании иного,
Даже чуточку хитрить.

…Все добра она, как прежде,
Не зазноба, не жена,
Все верна своей надежде,
Перед нею образ брезжит
Счастья — бывшая княжна.

Впрочем, не сама ли это
Соня в тихой ласке сна? 
Муж ее — что солнце лета,
Солнышки смеются — дети.
Да, конечно же, она. 

То же, что при них летает,
Им творящая уют
Тень без грусти и печали,
Лишь бы только замечали.

Улетела птичья стая,
Пусто в мире…

Позовут.











Балага


Господа мои лихие, это — господа!
С ними — без разбору
Мне греметь куда

По Волхонке и Петровке,
Маросейке да Покровке
В пляске ездовой,

Я кнутом с оттяжкой ловко
Покажу свою сноровку,
Загужу трубой!

…А не то звеним к ромалам,
Все там ходуном, бывало,
Мне: «Пляши!»

Пля-ашу!

Скок-поскок, да за бокалом,
Экой конь…

Гря-ашу!

Я господ швыряю деньги,
Ямщики пред мной худеньки,
Выше грохочу!

В общем-то, мужик я смирный,
Да не то что бы и мирный:
Как захохочу!

Кони мои — звери,
Все звере;й они,
Не предам доверья,
Погоняй:

— Гони!

Ох, как по дурному
Весело кутить!   
Вскорости из дому
Будем девку увозить…

Господа мои — не глина,
С ними я — герой.

Принеси-ка, Акулина,
Чаю… После пой.

Господа мои лихие, соколы мои!
Барыша от них не надо,
Хочешь — подари.

Притаща;т и так ребята,
Я, считай —
Купец!

Полетели, дьяволята, ограблять дворец!











Илья Андреевич


Вовсю по залу он гарцует,
Веселый крепкий старичок —
Данилу Купора танцует,
И кругл, и ловок, ну еще!
Вокруг Ахросимовой вьется,
Предоставляя ей блистать,
Той улыбаться остается,
Нос вздергивать, да пол топтать,
Плеча движеньем, округленьем
Рук в поворотах — вызывать
Эффекты. Все под впечатленьем!

Тут нечего и рассуждать,
Танцором славным выступает
Добрейший этот семьянин,
Он безупречен, всякий знает,
Вот разве что момент один —
Он денег вовсе не считает.
Но о семье переживает…
Когда вдруг продувает сын
В недоуменье сорок тысяч,
Илья Андреевич смущен,
Но чтит, конечно же, обычай,
И деньги собирает он,

А если говорить детально,
Он сам не чужд такой игры,
Проигрывает специально
Друзьям. Чудесные дары.
Супруга если денег просит,
Да только новенькие чтоб,
Про цели он ее не спросит
Ни по околице, ни в лоб.
То и приданое спокойно

Берг выбивает. Что за сны…
Не восемьдесят. Сто. Достойно.
Таким-то образом Ростовы
Практически разорены.

Он делает, что он привык,
Пока далек печальный ступор,
Резвится молодой старик.

«Орел!»
«Ай да Данила Купор!»










Ахросимова


Она без суесловья может
Себе позволить говорить,
Коль совесть их совсем не гложет,
То надо совесть натравить.

Ей словно безразлична местность,
Где чинно с совестью идет.
Мерила не меняет Честность,
Себя она не предает.

И этим — всех. Дракон? Кому-то.
Не теплый ветерок, огонь. 
Будь виноват в вины минуту,
А пожелаешь спорить — тронь —

И обожжешься. Того лиха,
Не знает, правда, та среда,
Что шепчет про нее: «Шутиха»,
Что ж, выполняет долг она.

Так, нежностью полна старинной
К Наташе, слез ее не чтит —
Душе блуждающей невинной
Поддержку твердо учинит.

И негодяй ее достоин.
Смешна ли? Вот вся недолга:
Встает с мечом на стражу воин,
И —
Бег смятенного врага.











Петя Ростов


Храбрый Петя толстогубый,
Добрый Петя, кровь с молоком,
Дарит ножик, дарит кремни.
Батюшки! Изюм притом.

Рад в гостях побывать под Вязьмой,
Вот теперь-то пойдут дела,
В ситуации настоящей
Он понюхает пороха.

Не заврался ли? Не завраться б.
Братья воинские не спят,
И мальчишка барабанщик
Пленный — тоже военный брат.

Петя сам — как барабанщик,
Барабанчик боевой,
Воевать пошел в пятнадцать.
Ну и что, что молодой.

Он исправно конверт доставил,
Пистолетов целых два.
Это как, ему не надо?
Он поедет, да, да, да…

Рядом с Долоховым братом,
Кивер Франции, шинель —
К неприятельским солдатам.
Оклик стражи, блеск ружья.

Нет, не нужно пистолета,
Заезжают в стан врага,
Смело Долохов толкует,
Будто бы не он в гостях,

Узнает все, что возможно,
Им приводят лошадей.
Уезжают, выезжают
К казакам, ему пора.

Но для искренности надо,
Вящего приятья в знак!..
Делать что, целует Петю,
Рассмеялся, ускакал.

Петя едет к караулке,
Там Денисов ждет в сенях,
Рад за Петю, слава Богу,
Значит, можно и подремать. 

Петя спать не хочет, ходит
У казачьих шалашей, 
Снова предлагает кремни,
Просит саблю наточить.

Капли капают в потемках,
Говор. Лошади подрались.
Жиг – ожиг… — смеется сабля,
Петя слушает музыку…

Это прелесть что такое,
Звуки слушаются его,
Все еще смеется сабля,
Снова лошади подрались.

Начинает светать помалу,
Час налета, немалый риск,
Строго просит его Денисов
Не соваться и слушаться.

Вот крадутся с казаками,
Все светает еще пока,
С седоками в сыром тумане
Едут лошади на задах,

Так в лощину заезжают,
Ныне битва им предстоит,
Раздается сигнальный выстрел,
Выстрел, топот, палят, копыт.

Пете кажется в ту минуту —
Наступил моментально день,
Скачет он, позабыв наказы,
Видит, как у француза че-

Люсть трясется, видит пику,
Но страшиться мысли нет,
Он кричит «ура» и «ребята»,
Безоглядно мчит вперед,

Неожиданно, что такое?
Зычно Долохов велит
Побледневший, зеленоватый,
Объезжать, пехоту ждать.

Вот еще! Он мчится дальше,
Если надо, то поспевай,
Он галопом летит к воротам,
Вейся-лейся ружейный дым.

Братья их кидают ружья,
Петя движется по двору,
Лошадь в тлевший костер уткнулась,
Не слыхала команды «тпру».

Тяжко пал на сырую землю,
Увидали тут казаки,
Как трясутся руки и ноги,
Не шевелится голова.

Пуля голову ту пробила, 
Долохов говорит: «Готов».
Тут же вскрикивает Денисов,
Хоть понятно ему: «Убит?»

Долохов повторяет слово,
Будто бы с удовольствием,
«Брать не будем» —
Сказал про пленных,
А Денисов пошел к плетню.

За плетень партизан схватился,
Вспоминается вдруг ему
Замечание про привычку
Кушать сладкое, про изюм.

Храбрый Петя толстогубый,
Добрый Петя, кровь с молоком,
Сколько слез по тебе прольется,
Столько не было у тебя

Ножиков, кремешков отличных,
Арифметики нет такой,
Да ведь тоже — маркитана,
Что поможет с головой,

Голова твоя не кофейник,
Добрый Петя, кровь с молоком.
Храбрый Петя, добрый Петя,
Барабанчик боевой

С чистым домом да светлым миром,
Темной точкою пулевой.
Голова-то ведь не кофейник,
Кремешочек дорогой.

 









Лаврушка


Ла;врушка уже привычно — «кукла», «чучело», «болван»,
Так сердечно его барин незабвенный называл,
Но у Лаврушки, однако, приключений — караван:
У Василия немало побыл малый в денщиках,
Героических попоек, кутежей — не сосчитать,
А потом его Денисов, насовсем ли, напрокат
Отдал другу Николаю, но и так сам черт не брат. 

Лаврушка, понятно, много в этом мире повидал,
Да и сам деянья славны, несомненно, совершал,
Но постойте, впрочем, верить недоказанным словам,
Чтобы их вполне проверить, посмотрите по делам. 

Как-то он хватил хмельного через меру, позабыл
Про обед для дворянина, в результате чего был
Высечен для вразумления, и на следующий день
Он за курами в деревню добродетельно прибыл,
Но не тут-то и бывало, там увлекся он не тем —
Мародерством, зазевался, и французами пленен.
Сам Бертье, начальник штаба, его лично допросил,
Лавр наврал ему, конечно, что тогда сообразил.
Мчит Бертье к Наполеону, доложить премного рад —
Платовский казак попался, очень умный и болтун,
Дать ему распорядился лошадь тут же Бонапарт,
Захотел поговорить он, поглядеть на казака.

Через час предстал казак тот в своей куртке денщика,
На седле кавалерийском, с пьяной рожей плутовской,
Едет рядом с Бонапартом, отвечает: да, казак,
Притворяется, что вовсе не поймет, с кем говорит,
Пересказывает бойко разговоры денщиков,
Не смущается нисколько, да и собственно, с чего,
Не Ростов то и не вахмистр с новой розгой для него.

…Победят ли Бонапарта, как считают они все?
Помолчал, как будто мыслит, и ответил не спеша:
— Если вскорости, так точно, апосля уже не так.
Переводчик искажает: если ранее трех дней,
Победят тогда французы, позже — неизвестно, как. 
Мрачный едет император, чтоб его развеселить,
Лаврушка вступает льстиво:

— Есть у вас Наполеон, знаем, всех поколотил он…
Да об нас не та статья…

Про статью сболтнул, невольно проявив патриотизм,
Без добавки переводят про победы. Бонапарт
Улыбается, а после соизволит посмотреть,
Что-то будет, если тут же, что пред ним — Наполеон,
Неожиданно узнает Дона вольное дитя…

Лаврушка свое кумекал: дабы этим господам
Угодить как можно лучше — тут же выпучил глаза,
Полное ошеломленье превосходно показал,
Так он делал многократно, осознав, что будут сечь.
Адольф Тьер в своем пассаже обозначил, что казак
Больше слова не промолвил, очарованно смотрел
На того, чье имя носит вольный ветер по степям,
Вслед за чем был, словно птица, возвращен родным полям.

Скачет он на аванпосты, чтобы скоро разузнать,
Где их полк стоит, включенный в того Платова отряд,
Заодно придумать силясь, где он время проводил,
Никаких приличных версий не возникло у него,
Не рассказано про порку, значит, вроде, ничего.
Прибыв в Янково и лошадь уж другую получив,
Вместе с вестовым гусаром потянулся снова в путь —
За Ростовым офицером, офицером Ильиным,
Лошадь новую который проверял, да заодно
Разузнать они решили, нет ли сена в деревнях…
Тут-то вот и очутились в Богучарово они,
В место мрачное довольно свет надежды принесли;
Довелось ему немедля устранять угрюмый бунт,
Помогал он в том Ростову, не рассыпался и тут —
Смело крикнул Николаю в стратегический момент,
Не позвать ли на подмогу их людей из-под горы,
Стал вязать бесстрашно Карпа… Встали в разум мужики.
А не то могли из дури что-нибудь и натворить,
Богучаровское племя своевольный кажет нрав,
Панталыка их корягу нелегко поворотить.
Так вот наглый, грубый, пьяный, подлый и злочинный Лавр
Поспособствовал победам в эти дни на всех фронтах:
Он отважно своим видом заслонил реальный вид
Казаков, чья стать яснее про опасность говорит,
Ввел тем самым в заблужденье Бонапарта самого,
Мало этого, сметливо тут же рыцарю помог
Не из башни, так из ямы Марью кроткую княжну
Вытянул, а с нею вместе и красотку Амели.
Вот такие вот делишки у парнишки, сколько лет
Лавру, это неизвестно, может, воинский секрет,
Но, однако, посмотрите, раз герой он тоже был,
Что ж ему — сплошные розги, сколько можно мучить тыл?
Лаврушке несите лавры! Да, он кур не раздобыл,
И душа у Лавра, может, за отчизну не болит,
Но не грех бы Лавра высечь, пусть не мрамор, так гранит!











Тихон


То вытянет он лошадь из болота
За хвост, а то обозы подтолкнет
Плечом в грязи, нехитрая работа,
Но и одежду воровать идет
Французскую, и языков приводит,
Но дело-то не в этом во втором,
Взирая будто бы закрытыми глазами
В знакомые все лица, топором
Владеет Тихон, словно волк — зубами. 

Он ловок и хитер, смотрите сами,
С каким же земледельческим нутром,
Он до того, как к партии столь скоро
Пристать, в лесу охотой, говорил,
С ребятами балуясь, «миродеров»
Десятка два (не ложкою) побил…
И то, быть может, преуменьшил, чтобы
Прилюдно выглядеть в своем уме.
В густом лесу он понимает тропы,
Он как ручной медведь идет к тебе,
Денисов, это просто «для Европы».

Смеются казаки над ним, гусары,
Смешно же — в спину стрельнули, сутул.
Он водкой лечится легко, не старый.

«Уйдет!» — глаза прищурив, эсаул
Следит, как Тихон чешет по болотам.
Палят французы.

«Это наш пластун».

Да, медвежата пред ним здесь кто-то,
Смотри, так и рифмуется — «пестун»,
И в смысле этом… Дело не в предлоге,
Де спать ему пришлось среди врагов,
Он подремать решил в своей берлоге
И захрапел. Будили. Был таков.

Не злится он — на вас,
Полсотни верст шагая
Единым махом в этом октябре, 
За ним стоит медведица большая,
И взор ее мерцает в топоре.











Охота



Все сумбурно как будто бы вроде
В этой яркой широкой игре.

Старый шут ходит в женском капоте,
В колпаке и в седой бороде.

— Ж…па, волка, — кричит, — Про…ли! — Данило,
И арапником графу грозит.

Всех какая-то плотная сила
Примиряет, роднит, веселит.

Повалился охотник на зверя.

— Не коли, Николай. Соструним…

Языками сплелись чудь и меря,
Купола и не чудились им.

Дико волк смотрит, просто, как снег
Под зияющими небесами,

Для чего его гнали всей стаей…
Вот и смотрит на всех.











Проза


Пляс Ростова начинает,
Чинной радостью красна,
Из глубин произрастает,
Точно движется она,

Так, как девки, тетки, матери…
Где переняла их взоры?
Извлекает чистой скатерти
Незабвенные узоры,

Те невидимые ценности,
Что в душе народа есть,
Откровенность сокровенности.

Велика за это честь —

От крестьянки смех и слезы,
Чистота толстовской прозы.










Анна Шерер


Вас невозможно не заметить,
Тем более у вас в гостях,
Где все немного ваши дети,
Малютки в важных новостях.
Постойте, я хотел признаться,
Что вас немного побранил
За ваше легкое лукавство
И регулируемый пыл,
За то, что из патриотизма 
Французский бросили театр,
Что дальше, милая актриса,
Вы ни ногою на Монмартр?

Давно, конечно, прекратили
Мой разговор, он вам не мил,
Кого-то вновь перехватили,
Там кто-то вроде бы остыл,
Другой, напротив, горячится.

Летит на кушанья горчица?
Неужто кто пересолил?

Кем, кстати, кормит нынче Анна,
Кто на жаркое, на десерт,
Кто просто напустить тумана,
Чего у Анны только нет!

Чего? Да новости последней
Без изменений, верных карт.
А так, все есть, что и намедни,
Да, это у нее в передней
Печально дремлет Бонапарт
Абстрактный
Вместе с Александром
Абстрактным
Чередой минут,
Их, когда надо, позовут,
И поругают, и похвалят,
Игра немножечко без правил?
Так в этом-то ее и суть.

Она, конечно, Анна, Анна,
А все же — Шерер она, Шерер,
Неуязвима, неустанна,
Меняет лица на ходу,
Она везде летит по миру,
Во всех слоях она желанна,
Ты без нее и не представишь
Мирских видений череду.

Но притяженье — непреклонно,
Везде она, ты не забыл?
Нечасто из ее салона
Школяр наружу уходил,
На бал еще вот с кружевами
Ходили девочки глядеть.

В каком-то смысле, между нами,
Ведь Анна Шерер — это медь,
Ее блестят и воют трубы,
То ими пламенно томим,
Всяк человек — что древний Рим,
Его тверды в усмешке губы,
Когда не воет из утробы
На кругло зеркало над ним.

Она не станет это слушать,
И так достаточно гостей,
Идем-ка мы отсюда лучше,
К чему нам груды новостей.










Амалья Карловна


Грустить тебе совсем не надо,
С умением смеяться будешь,
Очей прелестная услада,
Комфорт ты пуще воли любишь.

Легко тебе в твоем кокетстве,
Как будто в четкой партитуре,
Добавь немножечко эстетства,
Достанет нот в клавиатуре…

Пусть благодарное сиротство
Свои изыскивает формы,
В тебе есть даже благородство
И что-то вроде зыбкой нормы,

Но также ветреность чудная:
К примеру, мрачно ввечеру,
И тут оборка кружевная
Мелькает где-то на ветру,

То возмещенье недостачи,
Отдохновенье старику
От Марьи. Толку-то, что плачет,
Ан все в науках ни ку-ку...

Однако же и своеволье
Сиротка может проявить:
Приехал зятем Анатолий,
Она — амуры с ним крутить…

Как только в сладости объятья
С пичужкой встретилась змея,
Так и не стало предприятья, 
Лишь взвился пепел от огня.










Жюли


Все хитрила, да грустила,
Да юлила ты, Жюли. 
Все уже на свете было...
В этом мире нет любви...

Мужа ты себе купила?
Можно больше накопить.
Он прохладен, как могила?
Что ж, любила ты грустить.

Не купить любви дары,   
Это полная нелепица.
Не сольются так миры,
Даже если шкурки слепятся.

Унывала, да юлила,
Да болтала, да врала? 
Что ж, Джульетта Друбецкая,
Поделом тебе тогда!









Элен


Она не статуя ли храма,
Ее случайно взором тронь,
И породит пластичный мрамор
В душе — бунтующий огонь…

Элен — предмет приятных песен,
Стихов про сладкую мечту,
Ей мужнин дом, конечно, тесен,
Она провидит в нем тщету,

Да он и сам немало тщетен,
Приятно не поговоришь,
Его не создал Бог для сплетен,
Не переделал сам Париж —
Философ шарма вдохновенный,
Феминной вольности поэт.

Да, Пьер — совсем обыкновенный,
В нем сила есть, но стиля нет.
Что было целью — стало мукой,
Увы, ей не подходит он,
Вся жизнь ее тому порукой,
Вся современность, весь bon ton.

Она — как пойманная птица,
Что ж делать остается ей?..
Вновь выйти замуж!
Разводиться?
Но это можно и поздней.

Богиня светская, Горгона —
Коль это надобно для дел —
Лишь взор, и нелюбезный трону
Язык застыл, окаменел.

А значит, можно. Что ж, за дело,
Два мужа лают под ногой,
И нужно выбирать умело,
С прицелом — тот или другой?

Ах, что за воля, что за сила
Ее над мненьями носила…
Что там? Великая война?
Все пустяки, про все забыла.
И вдруг — что стебелек скосило,
В гробу покоится.
Одна.









Растопчин


«Им нужна хоть какая расплата,
А не только слова и слова…»

— Вот мерзавец, предатель, ребята!
От него вся погибла Москва!

Кандалами звенит Верещагин,
Что-то тихо про Бога сказал.

Кровь пустили,
Не будет пощады.
Вой, смятение…

Зверь растерзал.

Ходят, смотрят, как в медленной пляске —
Жалко, стыдно самим — за народ.

Едет градоначальник в коляске,
В своих мыслях беседу ведет…

«Волки лютые… Сладить с толпою —
Нелегко. Мяса бросить вот, что ли.
И война. Столько разных смертей.
Правит мною политика доля».

После быстрых он взял лошадей.

Желтый дом за Сокольничим полем,
Богадельня и горстки людей.

«Вот иные бредут по свободе
В своих белых одеждах, куда?
Сумасшедшие в буйном народе,
Что за диво чудесное… да»

Тут один, как его прозевали,
Словно с неба погожего гром:

— Растерзали… побили… распяли!..

Побледнел Растопчин полотном.

Он свои вспоминает призывы,
Жертвы взгляд. Кабы вдруг пустота —
Вместо слов! Но слова-то и живы.

Жарко. Яузский мост. У моста —

Отягчен размышления грузом,
На лице его хмуром тоска,
Пребывает на лавке Кутузов,
Плетью движет крупицы песка.

Что ж, он прямо к нему и шагает,
Но тревожны под шапкой глаза,
Они видели действие зла,
И нередко. «Да что он играет
Этой чертовой плеткой своей!
Взгляд-то дымчатый как поднимает.
Что ты смотришь? А ты — не злодей?
Ты же сам говорил… Я старался!
В дураках и злодеях остался?
Ты, лисица… таинственный зверь…
Мне легко ли?! Спокойно теперь…»

— Если б вы не выразили мненье,
Что не собираетесь Москвы
Отдавать без всякого сраженья,
Было б все иначе, но — увы…

Взора от него не отрывая,
Полководец произносит с растяженьем,
В своих мыслях дальних пребывая:

— Я и не отдам, не дав сраженья.
 
«Трижды, он кричал, его убили…
И каменьями его побили…
Царство божье… и разрушу… и воздвигну…
Что тебе в ответ, безумец, крикну?
Я-то — кто?! Подобие Вараввы?
Эк кричат застрявшие бараны,
Сколько можно этого спектакля…
Из Москвы уходят караваны…»

Генерал недвижность покидает,
Плавает плюмаж, сверкает сабля.
Звонко на извозчиков кричит.
Михаил Кутузов отдыхает,
Ничего не делает. Молчит.











Телянин


Известно, что душа твоя болит
Любому, кто в сырой поплавал яме,
И жаль тебя за этот алый стыд,
Поручик с маленькими белыми руками…

Ты есть хотел в трактире на свои,
Расплачиваться весело и чинно,
Но далее… известно, молод ты,
И в некой мере пострадал невинно.
Ну что же, больно, трудно делать вид.
Мы зло творим, когда храним обиды.

Но после это даже веселит —
Когда увидишь — это сердце лепит
Сквозящий Разум, оттого — болит. 
Телянин, слышишь листьев мерный лепет… 











Ипполит


Он вам расскажет анекдот,
И сам же первый рассмеется,
От кубиков его острот
Надолго отзвук остается.

А может, то конспиративный,
Не настоящий его вид?
Надев сюртук конноспортивный,
Летит Пегасом Ипполит!









Василий Курагин


От Василя, от Василия,
Ты советы принимай!
Он — знаток, престиж, фамилия!
Он тебе успеха чает,

Хоть порой не замечает
В некоем обществе тебя.

Он детей своих — шутя —
Обнимает.

Он их, каждое дитя —
Одаряет. 
 
У Василя, у Василия
Приливает к сердцу лень,
Прибывает
Что ни день,
Огорчала б,
Но — не огорчает.











Платон


Он в плену французском встретил друга,
Тот его нечаянно нашел,
У них в общем — квадратура круга,
Совпадают, то есть, хорошо.

И с собачкой совпадает тоже,
Почему бы им не совпадать,
Животина божья, у нее же
Так же были и отец и мать.

…Счастье вроде чудится в дорожке,
Так и в бредне чуется вода,
Ты поешь важнеющей картошки,
Не грусти о прошлом никогда.

Если за кого-то ты в ответе,
Радуйся, ответить можно так:
Есть у брата и жена и дети,
Кланяются, что Платон — солдат.

Батюшка-то говорит — все больно,
Какой палец там ни укуси,
Пусть Михайло поживет довольно,
А ему-то… Господи прости.

Что же, спи… А там настанет завтра,
Ну, а я пока не тороплюсь…
Николай Угодник, Флора, Лавра…
Ась? Молюсь… а ты?

И я молюсь.

Там пошли. Все тяжелей, все дальше
От Москвы обугленной идут,
В страшном и привычном настоящем
Души плоть куда-то волокут.

Но хвороба шибче подступает,
Трудно стало вместе им идти.
Так вот в этом мире и бывает,
Разошлись дороженьки-пути.

…Друг боится... нечего бояться.
Это он любуется, и все…
Как бы мог вернуться и остаться?
И зачем? Не друг теперь спасет.

Каратаев умер у березы. 
Выстрел. Вой собаки. Бег солдат.

Застилают ласковые слезы
Добрые и круглые глаза.










Стратег


Москва, Москва! Былинная столица
Перед тобой, как пред султаном смоква.
Великолепны фузилеров лица,
Молва, ликуя, полетит по миру. 

…Проходит время, посещает мысль:
«Пора бы и на зимние квартиры»… 
Пора бы на квартиры, может быть, 
Но собери попробуй это войско,
В том смысле — подбери-ка этот мусор,
Сумбурный сброд. Москва теперь — руины,
Что павший Рим. Не ты ли Одоакр?
А если Одоакр, так где же Ромул?
Известно — нет. Не Ромул. В Петербурге.
Так погрози ему, о воин благородный,
Вот, можешь саблей, можешь кулаком.
Москва… Москва
Вкусна ли тебе так же
Такая вот, блистательный стратег?
Тогда вперед, на зимние квартиры,
Не мешкая, они поволокутся
Тебе вослед, то будет славный шлейф
Твоей всегдашней спутницы Победы,
А может быть, теперь уже беды,
Все реже слышно «Vive l'Empereur»,
Как будто впрямь тебя переиграл
Старик в большие карты…
Да, конечно,
Еще поцарствуешь ты на своем веку,
Париж желает видеть блеск величья,
Но будет Ватерлоо, а затем
Союзники тебя сошлют подальше,
Опять на острове ты очутишься,
На этот раз как будто бы в насмешку:
Эпический Парис любил Елену
Прекрасную, так вот тебе — Святая,
Люби ее, оставь поля сражений,
Спокойней миру без большой войны.











Тит


Смотри, совсем живой
Кумир великий твой
Совсем один в полях
Аустерлица. 

Ступай и верным словом успокой,
От Долгорукого вопрос простой
Тебе, быть может, все же пригодится. 

Но Николаю легче застрелиться. 

И видит с ревностью,
Что капитан фон Толь
К Государю
Спокойно устремился.

Через канаву перешли они.
Да, Государь в разбитии, смотри —

Под яблоней сидит
И, видимо, грустит.
Но больше не один
В полях Аустерлица.

Фон Толь докладывает. С жаром говорит.
Так просто, как какому-нибудь другу.
Царь плачет, видимо. Рукою лик закрыт.
Фон Толю с благодарностью жмет руку.

«И это мог быть я!» — кричит Ростов
Беззвучно, он в отчаянии полном:
«Что я наделал?» Он рыдать готов.
Обратно скачет. Пусто!

Хватит, полно,
Не убивайся так. Берейтор вон — смеется
Над Титом стариком:

— Тит, слышишь, Тит?

— Чего? — ему рассеянно старик.

— Тит! Молотить!

Старик сердит, плюется.

Вот казусы бывают каковы.
Ростов, что загрустили вы?

Не злитесь, словно этот добрый Тит,
Аустерлиц одно,

А вот — Тильзит

В седьмом году. Как будто из колодца
Игристое вино в честь мира льется!

Андрея орден у Наполеона,
У Александра — орден легиона!

Не это ли истории венец
Всемирной? Всем несчастиям конец.

Прошенье про Денисова осталось
Доставить. Это, знаете ли, малость.

Но нет, никак.

И был потом парад.
Награду к форме русского солдата
Прижал собственноручно Бонапарт.
Потом Государи поехали куда-то.

Гудит вовсю Преображенский полк,
Про Лазарева ходит славный толк,
Французы тоже поздравляют брата.

Ликуют все. Но знаешь, время будет,
Им скажут вновь: «Иди-ка молотить».
И Лазарев, как Тит, возможно, плюнет.










Июньский Неман


Уланы… шумно рвение горит,
Их подвигу не надо брода —
Наполеон на берегу стоит —
История! Величие! Свобода!

Пусть видит он, пусть их запомнит лучше,
Они плывут отчаянно — туда —
В июньский Неман. В легкие и уши
Лошадок льется темная вода.

Вдыхают воду, и хрипят, и тонут.
Всадники — сорок. Лошади? Не в счет.
Обратно сотни выползают, стонут…
Иных еще течение влечет.

Полковник и с ним несколько, объятья
Реки покинули, их облепили платья,
Но, лишь вползли на взгорок — будет рад —
Свидетель главный, вновь орут: «Виват!»

Но берег пуст. Его там нет. Вначале
Поляка вежливо предупреждали,
Что это лишнее, но... что бы и не плыть,
Не будет недовольства, может быть.

Увидел адъютант на старом и красивом
Лице усатом трогательный страх
Ребенка за отказ. Вот по таким мотивам
Позволил им. Сияние в глазах!

Пся крев, замялась лошадь, совладал,
И в воду бухнулся… промокла куртка,
Промокло все. Барахтанье, аврал,
На быстрине всем холодно и жутко…

Доплыл… но как. Такого не видал
И сам, наверное. Гордись, Варшава,
Выхаркивая лишнее. Финал.
Где император? Слава ему! Слава…

Да, он ушел. Ему — что эта прыть?
Давно привык по берегам бродить…
Неугомонные солдаты, право.
Не Рубикон — большая переправа.

Поляка, впрочем, надо наградить,
Других в его лице тем самым, вместе.
Пловец изрядный, что и говорить.
Все, как обычно. К легиону чести.

Воистину, их смелость неустанна,
Такой, конечно, быть должна она, 
Чтоб сердце покорить… Широкая страна…
Как можно горячей сегодня ванна.










Каменное сердце


Принудить к миру христианскую Россию
С французским языком в приморской голове?
Казалось бы, что проще, попроси, и…
Уже и пировал, да ум есть в голове,
Такая рифма, голова одна,
Но разных в ней достаточно мотивов,
К тому же, к времени и собственный язык
Преобразился, стал разнообразен…
Что ж, в том заслуга и французских книг,
Изящный стиль достаточно заразен.

Так значит, вынудить: живое сердце взять,
Забьется оно с чистою любовью,
Над главной площадью взлетит «Виват!»
А как же, рифма, что же делать с кровью?
Лить, сколько нужно. Так решил монарх.
Терпение, все кончится счастливо,
Конечно, будет там всеобщий «ах!» —
И голова поклонится. Игриво.
И вот уж весь — в торжественных балах,
Великий, нет, иначе, величайший.
И милосердный. Верно, путь кратчайший —
Пленить России сердце. Петербург —
Затем, и вот уж — средь его подруг
Россия вся, он ей — сердечный друг,
Царит, утехой не пренебрегая…
Оставит ее после? Что же, тут
Другой вопрос. Ждет Франция родная.
Не быть же многоженцем. Ни к чему.
Итак, он переходит через реку.
Идет на сердце — тянется к уму.
Но ум и сам приходит к человеку.
Неделя, месяц, два, четыре, пять,
Предстанет все тогда совсем иначе.
Но плачет бедная простая мать
Иконой темной, красной кровью плачет.









Расстрел


Солдаты — люди, не хотят они
Казнить людей,
Повинных перед властью,
Но нет от власти у людей брони,
Они страшатся…

Но не так, как ты,
Нещадно схваченный суровой пястью.

У поля монастырь стоит Девичий,
А вы — на огороде, у столба
Над ямой.

Рядом множество обличий:
Вне строя разнородная толпа
И строгие фронты в мундирах синих…
Штиблеты, эполеты, кивера…
Да, в списке ты — шестой.

К столбу пора.

Бьют барабаны.
Часть души — долой.

Стоят товарищи твои с тобой:
Острожники обритые (их двое),
Откормленный дворовый с сединой,
Мужик с окладистою бородой —
Явление народной красоты,
Юнец в халате, худ и желт… фабричный.

Стрелки выходят, поступью тверды,
Но и у них испуг заметен
Личный.

Схватили желтого.
Кричал, да замолчал.
И на других тяжки молчанья узы.

Ему завязывают накрепко глаза,
Он на затылке поправляет узел.

…До этого спокойно уж стоял,
Глядел вокруг блестящими глазами,
Халат запахивал, ногой чесал
Другую. Но смотрите сами —

Он разом понял крика своего
Всю тщетность с недосказанностью или
Решил — не может быть, чтобы его
Прилюдно и немедленно убили
Здесь…

Восемь выстрелов.

Но почему нельзя
Их звук припомнить после? Ужас через,
Как будто бы стекло разбилось тут,
Бежишь — к столбу…

На землю сполз сраженный,
Освобождает труп его от пут
Француз, своей Фортуной береженный.
Старик. Усы. Его трясется челюсть.

Кидают в яму, в ней лежит юнец,
Колени сведены. Дыхание вздымает
Торчащее плечо, так он?.. Конец —
Тяжелой почвой тело засыпает
Суд суетливо.

Смертник наблюдает
Все это с жадной ясностью.

Рассвета
Грядущего вовек не увидать.

Стрелки уходят в роты, странно это.
Один шатается, как пьяный…

Где-то,

Да вот — солдат, утешиться желая:
«Это их научит поджигать» —
Сказал, но то ничем не продолжая,
Махнул рукой —

Уж
Лучше
Зашагать…

Однако поучительная драма:
Им пригрозили, как учителя
Могли б линейкой.

По линейке прямо
Ведется линия.

Раскопана Земля.
Потом законопачена землей —
Чтоб не кричала слишком долго яма.










Метаморфоза


«Пуффф!» — плотный, круглый,
Серый и лиловый, молочно-белый дым,
А ружья: «Трах-та-тах».

Пьер наблюдает, как идут дела
На поле, мало — скачет неумело
(«И я, и я») за генералом вслед.

Сначала ездит он по батальону, 
Толкают лошадь у него прикладом,
Кричат отъехать.
Встречный адъютант…

— Вы, верно, не привыкли ездить, граф?
— Нет, ничего, но прыгает уж очень.

У лошади раненье пулевое.

На батарее, в той же белой шляпе
Разгуливает вежливо, солдаты
Удивлены, житейская потеха,
А он все ходит, словно самый храбрый,
Поскольку очевидно же — бессмертный…
Присвоили, заладили: «Наш барин»,
Тем принижая статус дворянина…

Совсем уже, признаться, загулялся,
Пора бы закругляться с этой… «Бах!» —
Ядро взрывает землю в двух шагах!
Счищает землю с детскою улыбкой.

— И как вы не боитесь, барин, право! —

Солдат ему, оскаливая зубы.

— Ты разве не боишься? — А то как же!

Волочат пушку, аки бурлаки.

— А барину-то нашему чуть шляпу
Не сорвало! — смеется краснорожий.

Заминка краткая перед солдатом
С оторванной ногой, пальба и крики,
«Вороны» называются, «лисицы»,
Как будто людям жители лесные
Пришли на помощь, что за кутерьма…

Вот Пьер стоит пред ящиком зеленым.
Взорвался! Опрокинут, на заду,
Где ящик был — нет ящика в помине —
Лишь доски обожженные, тряпицы.
Обратно побежал на батарею
Раевского.
Теснят французов, гонят. 
Отлив сраженья обнажает много
Калек кровавых.

Вышел на курган.
Теперь-то, думает —
Оставят, ужаснутся.

«Но солнце, застилаемое дымом,
Стояло… высоко».

А здесь по времени — промер немалый.

В Москве дурной, горящей и чадящей,
Сомнамбулой по улицам ходящий,
В кафтане, в шапке на глаза, с кинжалом
На Бонапарта…

— Батюшка! Отец! —

Кричит чиновница и за ноги хватает…
А до того он встретил по дороге
Зеленый ящик, может, это знак? 
Бежит спасать он из огня девчушку,
Ее находит вскоре под скамейкой,
Вернулся — нет уж тех, кто так просил.
Их ищет, ищет… Новая напасть —
Солдат за шею тискает нещадно
Красивую армянку. Возмущенье!
Негодника отбросил, тот бежал,
Другой ему:

— Voyons, pas de b;tises!

Его в «восторге бешенства» молотит
Граф, позабыв про истинную цель
Вояжа своего…

Так в бурный день
Монарх Европы спасся от кинжала,
Его сберег собой простой служака,
Не требуя ни орденов, ни даже
Увесистых наполеондоров.

Заметили тут Пьера офицеры…
Он обронил свой вид простолюдина.
Что это тут? С трехлеткою спасенной
Рябая баба — девочку — куда?

— Кто эта женщина, и что ей надо? —

Французский офицер загадки ставит.

— Жена моя, уносит дочь мою,
Которую из пламени я спас, —

Так молвил Пьер, а ей сказал: «Adieu!»,
Бесцельной ложью удивлен, но что уж,
Се — чувствовал. С торжественностью —
В плен!

Отец, жена, родная дочь... Вот так-то
Живет народ, когда желает жить.

Все по Москве волочатся пожары,
Повсюду их виднеются хвосты…
Он в поджигательстве логично заподозрен,
Чуть было не расстрелян, уточненье
Изрядное… Дни черствые, не барство,
А что тогда? Переверните буквы.
Лишь обжились — погнали без пощады
Стада людей. Зачем? Лиха загадка!
Чтоб гнать, наверное, пока их тоже гонят
Дорогою щебеночной Смоленской.
Без слез не глянешь, слезы не помогут,
Поэтому без слез — идут и мрут,
Рукой подать до полного бессмертья,
Тут мыслям и простор про бытие,
Про эту жизнь, и прошлую, про веру.
Он сбросил вес, оброс, преобразился,
Здоровье оказалось из железа
Как будто бы сработано, присниться
Могла, наверное, приличная постель…
Так в скорости он в ней и очутился,
Тут как-то кстати умерла Элен,
Что символично — полнота свободы.
И в целом — чистый ветер перемен.
Теперь решил за дело он приняться
По-новому, иначе, приобрел
Свою оценку общества, да. Да,
Он стал другим, не тем. Когда приехал,
То, в сущности, не понимал, куда,
А как же, что с восьмого по девятый
Он был главой столичного масонства?
Да, видимо, никак. Метаморфоза
Его произошла на поле битвы,
В скитаниях безумных и в плену.
В них руки Бога изменили этот
Земной общенародный материал.










Встреча у башни 


Встречается у Сухаревской башни
С Ростовыми, не хочет подходить,
Так неуютно, что почти уж страшно,
Пьер чувства не желает бередить,
Что связаны с сегодняшним не шибко.
Чудесный символ — башня колдуна —
Не такова ли и его ошибка —
Решенье, что упрочилось назавтра —
Остановить убийством Бонапарта?
Значительность, упрямство колуна.
«Тот синий, темно-синий с красным…» —
Он, помнится. И такова она —
Кирпич румяный, синяя волна…
Здесь море в день погожий не напрасно —
В сем исполине, где трудился Брюс,
Свободно чудился корабль петровский.
На синей форме эполеты, вкус,
Красны. То про расстрел московский.
Да, эти яркие открытые цвета,
В них сила. Но ее и опасайся.
Ростовой свет, да, ждет тебя она,
Ступай в кафтане кучерском,
Прощайся.









Женитьба Марьи и Николая 


Что между ними, он не знает сам,
Но с ней ему свободно и спокойно,
Он замечает по ее глазам,
В них равнодушья нет, здесь не про то —
В ней пролетают призрачные войны,
В нем пролетают призрачные войны,
Как будто бы они почти одно…

Незнаемые ранее стремленья,
Что это, где, когда плывет мгновенье,
Распространяясь вольно, широко,
Словно разлив большой реки незримой,
И пляшут грозы там по берегам
Земли цветущей…

Он проходит мимо
Нее, но не минует, по глазам
Он замечает — она знает то же,
Все то же самое, что чувствует он сам,
И внешние движенья только медлят,
Покровами окутывают их.

Да будут им дарованы те земли
Великие.

Их голос тих.

Он и она, они — теперь
(Так слепо — искал — не знал,
Увидел — и нашел)

Стоят одни перед огромным небом.
Их войны встретились.
И мир произошел.










Толстой


Он сферу делает и сферу ограняет,
Выводит линии, и кружево плетет,
Картинами большими созидает
И терпеливо образ создает,
А после сетует: не слишком ли речисто…
Играет свет, блестит — и отдает
Ему венок великого артиста.

Листает публика, увлечена,
Мелькают чередою грани,
Но что возьмет из этого она,
И что затем, общественность не знает.
Теперь он хочет проще дать ответ
Про то, что в этом мире понимает.

Потом он молча
Покидает свет,
Из круга времени
Не исчезает.











Эпоха


Была эпоха, видно, такова, что
Писал он про известную войну,
На лошадях там развозили почту,
А в небе, нарушая тишину

Внизу, где этим временем кричали:

— Воздушный шар летит! —

Воздушный шар летел,

Как невидаль его воспринимали,
Как некий удивительный
Предел.

Еще мерещилась, как бы виденьем ада
Реального — минувшая война,
И понималось, что проста награда
За героизм, и что она одна.

…Казалось многое, и были размышленья,
Крестьянин ставил золотой стожар,
Толстой писал в усадьбе «Воскресенье»,
Летел, сверкал, сиял воздушный шар.











Время 


В этом доме, где ночи проходят и дни,
Мы живем — там, где жили когда-то они,
Где недели минуют, и года, и века…
Но идет между нами все та же строка,
Пусть темна поначалу, но после зыбка,
И улыбка знакомая — не далека,
Нет преграды особенной, разве что крик,
Разбивающий зеркало, разве что миг
Переменчивой дрожи кристальной воды,
Но их нет без тебя, оживляешь их ты.
Он с людей незнакомых тебе рисовал,
Им подробности бдительно он придавал —
Нечто общее только, не жизнь, но ее
Отраженье. К тебе выйдет только твое
Представленье. И тут можно вымолвить: «Ах,
Так легко заблудиться в зеркальных мирах…»
Нет, ведь мы познаем то, что видится нам,
В Мире места достаточно дивным мирам,
Для свеченья которых и разум, и плоть
Даровал нам Господь.