Стихи памяти бабушки

***

Помню вкус малины спелой
в нашем ягодном краю...
В детстве бабушка мне пела:
не ложися на краю…

Я лежала-не дышала
под охраной ночника
и со страхом ожидала
слов про серого волчка…

Как придёт волчок из чащи
и утащит под кусток...
Сердце билось чаще, чаще
и катился слёз поток.

Много лет прошелестело,
много вёсен отцвело.
Песенка, что бабка пела,
вспоминается светло.

Дни идут в каком-то трансе,
стынет по ночам бочок,
но ещё в прощальном танце
жизни крутится волчок.

Я уже в преддверье рая,
в незапамятном краю,
хоть ещё не умираю,
но уже на том краю.

Скоро встретимся воочью,
смерть, мой серенький волчок,
что придёшь однажды ночью
и утащишь за бочок.

В край, где ветерком колышим
тот лесок и тот кусток,
там, где бабушкин чуть слышен
дребезжащий голосок.

***

Всё началось с того, что беляши
испечь решила, но забыла только
рецепт, ну ладно, тесто, полежи,
я бабушку спрошу, чего и сколько.

А бабушки, гляжу, и след простыл,
ушла и мне ни слова не сказала.
Забыла, что тут ужин наш остыл,
носки ещё мои не довязала.

Надела свой любимый креп-жоржет,
я помню тот волан и кружева те,
ну, бабушка, куда же ты уже?!
но этот крик утонет словно в вате.

Куда могла уйти она? Ну да,
к родне, что на Ульяновской, где, боже,
когда-то жили мы, но вот беда,
там телефона нет, и дома тоже.

Мне не пройти проклятый рубикон...
И вдруг автобус, словно с неба послан.
И входит некто прямо сквозь балкон.
Гляжу — а это почему-то Познер.

Казалось бы, не вор и не бандит,
но как от страха не сошла с ума я...
Он так сурово на меня глядит,
что я без слов всё сразу понимаю.

Нет, не испечь мне больше беляша...
Давид, я бабушку ищу ночами,
ты не видал, куда она ушла?
Он, глядя в никуда, пожал плечами

и медленно растаял в темноте.
И я опять одна с душой без тела.
Людей полно, но всё не те, не те,
а где мои? Куда ты, жизнь, их дела?!

Чем горе своё горькое залью?
Когда-то в доме этом было тесно...
Слезами я муку свою солю
и яростно замешиваю тесто.

Воробушкам крошу я беляши,
не важно, наяву иль понарошке,
дитёныши моей больной души,
как рады вы и чёрствой даже крошке.

«Как детки сиротливые», – о них
писал Есенин, в детстве я читала
и плакала, и жалость ту из книг
навек в себя бессмысленно впитала.

«И жмутся поплотней», а мне к кому
приткнуться с этим холодом и болью,
к кому прижаться в пасмурном дому,
кого бы накормить своей любовью.

Кому меня, я та же, что была,
вы не смотрите, что другая с виду,
я обернусь, румяна и бела,
которой так мила была Давиду.

Кому полвековые беляши,
кому тоска и вирши с пылу с жару,
кому с души те камни-голыши,
что тяжестью под стать земному шару?

Душа уже в заплатах от расплат.
Мука как мука в пальцах рассыпалась.
Проснуться и взглянуть на циферблат...
Так поздно я ещё не просыпалась.

Опять с тобой проснуться не вдвоём...
И вдруг часы пробили полдень грозно.
Так вот откуда Познер в сне моём!
Чтоб рифму подсказать: всё поздно, поздно!

Я обронила на пол телефон.
Я обронила дом, семью и юность.
Пластинку вновь заводит патефон
о жизни той, куда уже не сунусь.

Но будь же благосклонен, небосклон!
Ведь вспоминать – большое тоже дело...
Скорей бы утро, вечер, ночь и сон,
чтоб повидать там всех, кого хотела.

***

Мы не знали писаний, библий,
и молитв понять не могли,
но к глазам моим звёзды липли,
как глаголы Большой Любви.

И под ними я вырастала,
хоть не знала, какой в том толк...
Что-то бабушка бормотала,
устремляя взгляд в потолок.

Подбиралась я к ней поближе,
но она была как слепа,
разбирала лишь «отче», «иже»,
но не знала, к кому мольба.

Муж погиб, сын пропал на фронте…
Губы шепчут, глаза молчат...
Вот о них и молилась вроде,
а быть может за нас, внучат.

Годы мчались, сменяя веху,
но я помню который год
и доверчивость взгляда кверху,
и застенчивый шёпот тот.

В небесах своих всё витая,
из породы я мотыльков.
Моя бабушка, как святая,
путь мне кажет из облаков.

Я узнала, в чём соль молитвы, –
и родня, что за тыщи вёрст,
и могильные эти плиты –
всё одна лишь любовь до звёзд.

Всё одно лишь благодаренье,
и прощение, и мольба.
Своей жизни другим даренье.
Поцелуй воскового лба.

Помнишь, бабушка, как ты пела
мне ту песенку про волчка?
И поэзию дать успела
мне под лампочкой ночника.

Это было клочком молитвы –
детской песенки амулет.
Так живи во мне и боли ты
много-много счастливых лет.

***

Мой дядя, пропавший без вести,
был так и не признан павшим.
Погиб, не достигшим зрелости,
неведомо где упавшим.

Остался для нас легендою,
надеждою лишь на чудо.
Другие пришли с победою,
но я его не забуду.

Как бабушка, духом твёрдая,
свинцового став оттенка,
лежала три дня как мёртвая,
уткнувшись глазами в стенку...

Мой дядя был назван Виктором,
что значило победитель.
Но не был он назван диктором,
не вешал медаль на китель.

Судьба его без движения
застыла в безвестной дали,
оставшись без продолжения,
подробностей и деталей.

Но всё же там, за пределами
свидетельств своей кончины,
небесными децибелами
о жизни своей кричит нам.

Мы мёртвым его не видели.
Укрывшись в огне и дыме,
остался он победителем,
своё оправдавшим имя.

***

Фетровая шляпка. Узкий ботик.
Волосы уложены волной.
Мне приснилась бабушкина тётя,
никогда не виденная мной,

что исчезла навсегда из вида
на невесть каком краю земли,
с именем красивым Ираида,
в честь которой маму нарекли.

Вот она возникла из тумана –
тайны века, призрачные дни...
Вынул месяц ножик из кармана –
и не стало пол моей родни.

Где была ты, тётя Ираида,
талая вода на киселе,
когда нам усатый злобный ирод
делал лучше жизнь и веселей?

Из глухих соседских недомолвок,
из ночного шёпота: «молчи!» –
выплывал твой образ – зыбок, робок,
сгинувший в карлаговской ночи.

Смутное, летучее виденье,
стрекозиных крылышек слюда...
Проскользнула легкокрылой тенью,
не оставив ботиком следа.

Где твой прах развеян – кто же знает?
Муфта, шляпка, валик надо лбом.
Чем-то мне тебя напоминает
облако в просторе голубом.

* * *

Мне город Шахты видится сквозь дни,
откуда родом пол моей родни,
где я сама ни разу не была.
Всё поглотила медленная мгла.

Писала письма бабушка куме:
"Купили холодильник мы к зиме."
Каракулей старательная вязь.
Звено в цепи... Времён цепная связь
оборвалась под тяжестью потерь.
Как не хватает мне её теперь.

Далёкие золовки, кумовья,
моя необретённая семья!
Где та моя вода на киселе,
бывавшая всегда навеселе?
Я ваш Иван, не помнящий родства,
стеснявшийся смешного кумовства,
опомнившийся в диком шалаше,
тоскующий по родственной душе.

На редких фото – смутные черты,
знакомые мне профили и рты.
Где вы теперь? Повсюду и нигде.
Расходитесь кругами по воде...

Кисельные мне снятся берега,
неузнанные речки и луга.
Уносят вдаль два белые крыла
печаль по тем, кого не обрела.


***
Стол накрыт на шестерых…               
                А. Тарковский

Накрыла стол на шестерых
из их любимых блюд.
Я представляю их живых
и как живых люблю.

Отец и мама, муж и брат,
и бабушка, и я...
И каждый так друг другу рад,
ведь мы одна семья.

Какая разница, что нет
их на земле давно.
Мы были вместе столько лет,
что это всё равно.

Я наливаю им вина.
Как кровью стол залит.
Я знаю, в чём моя вина,
где у меня болит.

И каждый тут до боли мой,
принадлежащий весь...
Не нужен мне никто седьмой,
он лишний будет здесь.

***

Варю кисель и вспоминаю детство –
туманный край за маревом снегов, –
куда давно мечтается мне бегство –
молочных рек, кисельных берегов...

Как бабушкины спицы, промелькали
десятилетья, подменив меня.
Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье,
мне руку тянет девочка, маня.

Что ждёт её – она не знает вовсе...
Я продышу туманное стекло
и выдохну: «Теперь уже не бойся.
Всё страшное уже произошло».

***

Я ночью отлетаю в рай,
в элизиум земной.
Все те, кому «не умирай, –
шептала, – будь со мной»,

все те, кто так меня любил
и помнил молодой,
из расступившихся могил
выходят чередой.

И папа вовсе не в гробу,
с улыбкой в уголках,
и мама с завитком на лбу,
со мною на руках,

и бабушка сидит с детьми,
и рядом ты, и я,
ни бед, ни старости, ни тьмы,
все мы – одна семья.

Смотри, какая я была,
когда была твоей!
Бела, румяна, весела
и локон до бровей…

Как жарко ждал ты рук моих,
когда касалась лба...
Судьба хранила нас двоих,
и смерть была слаба.

С рассветом в тыкву превратясь,
растает сонный рай.
Я снова с неба плюхнусь в грязь,
в души моей раздрай.

Но вы во мне, во мне, во мне,
всех радостей взамен,
когда приходите во сне
и сходите со стен.