Мотыльки

Упала тень на гладь пруда, луны молочный свет.
Туман, скрывая берега, меняет силуэт.
И сахар звёзд рассыпан вновь на скатерти ночи.
В одном окне среди домов мерцает свет свечи.

Вода, согревшись солнцем дня, парила молоком,
И уток дружная семья укрылась тростником.
А мел луны в листве лучи оставил ей отсвет,
И мошкара, звеня в ночи, давала свой концерт.

На ствол, поваленный грозой, слетелись мотыльки.
Гулял тут кто-то, смял ногой - завяли васильки.
А там, поодаль, в тьме воды, чуть высунув глаза,
Сидела жаба - жди беды, и мотыльков гроза.

И хищный взгляд холодных глаз не видел красоты.
Гудел живот, дрожала пасть в желании еды.
И жажда мотыльков гнала коснуться тёмных вод,
И знала жаба, что вот-вот набьёт она живот.

И в хладнокровии своём хотела, что брала:
И мотыльки, и водоём - лишь часть её стола.
И только слабый ветерок в ночи, резвясь, играл,
И мотылькам, насколько смог, срок жизни продлевал.

И тут же рядом, на мостках, в один укрывшись плед,
Сидела парочка девчат - им пять и десять лет.
В свои права вступила ночь и, в память прошлых дней,
Давно б она прогнала прочь детей домой скорей.

Но те сидели молча, лишь гоняя комаров,
Тех, что пытались кровь добыть детей, не знавших кров.
Луна склонилась, заглянуть в их карие глаза.
У старшей, проторив свой путь, скатился в ночь слеза.

Уже касался их озноб от сырости пруда,
И старшая мечтала, чтоб была у них еда.
Смотрели обе на огонь, тот, что в окне светил.
Покорны две своей судьбе, и мир о них забыл.

И пела птичка ей во тьме, быть может, соловей,
Наверное, он сидит в гнезде в тепле семьи своей.
И соловьиной ночи грёз любви горячий пыл
Внимал заснувший город Плёс, и пруд давно остыл.

Дрожали детские тельца, мурашки по ногам.
Позвать бы маму, но нельзя, других не надо мам.
Вот скоро включат она свет и побегут к окну.
Ну а пока хранят обет и чувствуют вину.

И память старшей в темноте рисует дня куски -
Тот, что проходит в пустоте разрухи и тоски.
Холодных брёвен старый дом, к утру остыла печь,
Но всё равно ведь лучше в нём в постель голодной лечь.

Опять приехал тот мужик, что с пузом и усами,
И из-под кепки пот бежит, и пальцы с волосами.
Он маму грубо обнимал и не смешно шутил,
Он пил, курил, кататься звал, ей колбасу дарил.

Привёз мужик с собой вина, одеколон сквозь пот,
На бакенбардах седина и некрасивый рот.
На ухо маме он шептал какие-то слова,
Она смеялась и в ответ: "Я видишь, не одна".

И покормить забыв сестёр, послала их гулять:
"Окна увидите костёр, тогда и ляжем спать".
Солёной рыбы запах бил и кислого вина,
Мужик всё маму торопил и говорил: "Пора".

"Иди гуляй", - сказала мать. - "Ну, мам, я не хочу".
"А ну пошла, я говорю, сейчас шнуром хвачу".
И слёзы градом на лице: куда теперь идти?
А мать добавила в конце: "На лавке посиди".

Закрыла дверь перед лицом и повернула ключ.
Не будет сказочным концом любви семейный луч.
И громко музыка в дому - "Сиреневый туман".
Нельзя стучать, идти к окну, пока тот дядя там.

А в прошлый раз другой мужик заставил их гулять.
Как карусель уже кружит их мамина кровать.
И все они везут вино и сигарет угар,
А детям лишь смотреть в окно и ждать его пожар.

Ну а зимой спасал сосед, тот кочегар старик,
И разрешенья раньше нет прийти - там мамин крик.
И так тянулись день за днём, недели и года:
Сидят испачканы углём или вода пруда.

Какое счастье приходить и маму обнимать,
И чаю с сахаром попить и лечь в кровать поспать.
А мать с похмелья: "Хорошо, что дядя приходил?
Вы погуляли, он ушёл и денег заплатил".

"Зачем пришёл, куда ушёл, нам деньги не нужны.
Вот вечер за полночь пошёл, заели комары.
Нам просто хочется еды и спать пораньше лечь,
Хоть просто хлеба и воды и чтобы грела печь.

Хотим, чтоб папа был у нас, но только тот, родной.
Его мы любим одного, не нужен нам другой".
А мать орёт и бьёт шнуром, кричит: "Что, дура я?
И что папаша был козлом, огнём ему земля!"

Они боятся мужиков, что смотрят на подол,
На их движенья желваков, лишь сядут к ним за стол.
И их противные смешки, притворный мамин смех,
И под глазами их мешки, и под рубашкой мех.

Сидела старшая, обняв малышку за плечо.
Слеза скатилась и, упав, на коже горячо.
А та во сне шептала: "Мам, открой скорее дверь.
Уже ушли все по домам, и нам пора теперь".

Вот вспыхнул свет в родном окне и дрему разогнал,
И где-то в тёмной синеве звезды погас финал.
Бежали детки на огонь, как мотыльки в ночи,
Сердца детей забыли боль - ведь мама не кричит.

И даже грубый перегар любовь не оттолкнёт,
И в этом есть тот Божий дар в ребёнке, что живёт.
Плохой отец, любая мать, пусть даже бьют и пьют, -
Их дети будут обожать и ждать, как стынет пруд.

А мотыльки, что у ствола, остались до поры.
Их жаба слопать не смогла - наелась мошкары.
Бледнели звёзды и луна,заря прогнала ночь.
Одна сидела у окна - взрослела быстро дочь.

Минули дни, и у пруда стоит одна в тиши.
Мерцает синевой вода, ей слёз не заглушить.
Воспоминанья, словно сон, рождают боль в душе:
Кто в детстве этим поражён - другим не стать уже.

Вот свеже убрана кровать, и сыты малыши.
Любимый муж не сможет снять весь груз с её души.
И только смех её детей и крики: "Мам, смотри!" -
Любовь гуляющих семей прогонят боль внутри.

Уже снесли тот старый дом, всё поросло быльём,
Но ярко помнит всё она, как мёрзли тут вдвоём.
И пусть собою хороша, но сердце в том аду,
Где старый дом, огонь окна и жаба в том пруду.