33

В этой стране так редко происходят стоящие события, что при любом в роде отключения света, газа, телефона, воды, думаешь: хоть бы война, что ли.
А после, так и не дождавшись воя сирен раннего оповещения, сидишь на стуле, высоко задрав ноги, чтобы сквозняки во всяком случае не испортили удовольствия от существования, попиваешь «жидовский» чаек, закусывая пластиковым колпачком от шариковой ручки, мучаешь волосы и пишешь. Слово за слово, глядишь, и наскребешь гонорарчик на пачку свежего чая, на папиросы.

Историйки, мыслишки, чувствики ползают, сношаются, плодятся. Чудненько. Жизнь продолжается.

В чешуе, как жар горя, 33 из букваря.

Да ничего нового. Пишу я фантастические романы по следам придуманных не мной миров.

Из-за стены раздаются громкие голоса. Живет там некий. Он – туда же, писатель. Те же нештопанные носки, те же хлебные крошки на подоконнике, та же луковая и картофельная кожура в помойном ведре сиротствуют, тот же обсосанный трижды чай, - черт-те что еще то же. Все такое же…

А если и подумать внимательнее, то и в целом вся наша жизнь состоит ровным счетом из повторений одного и того же. Вот был у меня, скажем, приятель – З., так он придумал такое славное оправдание любому житейскому убожеству при объемной рефлексии, которое уже я обозвал высокопарно «Теорией анального равенства». Содержала эта теория ровно один постулат: все люди одинаково равны в том, что ходят в туалет в одной позе. Ума большого в этой теории не заметно, поскольку звучало так же свежо, как дважды два – четыре, но посмешило…
 
…Больная страна. Как меня угораздило родиться в ней? Насколько сам я здоров, что живу здесь и не делаю ровно никаких попыток, чтобы выскользнуть. И, это, не смотря на то, что сам я похож на кусок мыла во влажной руке – все, что попытается меня задержать, тем скорее со мной расстанется, чем надежнее уцепится.

Вот сейчас могу сказать с полной уверенностью, что имею на руках все, что способна была дать мне природа, плюс к этому то, что я смог украсть у нее.

Изучая за свою недолгую пока жизнь кучу разных языков, вплоть до языка канализаций в разных домах, и наречия вокзалов и помоек в городах, я не могу сказать, что знаю хоть один из них до такой степени, чтобы объясниться и быть понятым. Голова моя похожа на сито, в котором застревает только никчемная труха, а драгоценные нюансы, которые, собственно, и должны быть сберегаемы, рассыпаются вокруг.

Я  человек-сквозняк…

…Сын моей хозяйки восьми лет от роду сидит рядом, листая старый географический атлас. Сосредоточен.

Что ищешь?
Россию.
Ну-ка, год посмотрим. У-у. А такой страны ты здесь не найдешь.
Он смотрит на меня так, как будто я украл у него леденец.
Вот, смотри сюда, видишь – Москва. А теперь вот здесь читай.
Читает:
-  Союз Советских Социалис-чи-ческих Республик…
 
… Моя дикая маленькая хозяйка снова кричит на все три комнаты. И любопытная пара из соседней, сочувственно гудит от своих косяков…

… В моей комнате живет мышь. Я это знаю точно по ночам, но днем молчу о моей сожительнице, сотрапезнице и, может быть даже, - сомышленице. Ха! Хороший оборотец, мышь – сомышленница…

… Мы писатели отличаемся от простых смертных одним чудным свойством, - там где другим – с козла молока, мы имеем свою выгоду. Даже из камня можем нацедить немало: здесь «камень» - и мен, и нем, и нам, и даже мне, кроме того и мак. В общем, море пищи не для ума, а для глаз, умом руководящих… тоже смешно – откуда руки у глаз? Ну да, не об этом речь…

…Я поставил мышеловку возле самой норки, зарядив ее соблазнительным кусочком рокфора, пожертвованным, со всей самоотверженностью, на которую я способен, из моего скудного рациона. Через живот животу, сиречь существованию, бысть пресекновенну.

И теперь сижу под мерный стук китайского будильника, повожу в темноте глазами вслед маршрута шорохов и поскабливаний. Жду, когда хитроумные железные челюсти оттяпают глупую суеусую мордочку от серой взлохмаченной холки. Жду. Только ночь движется. Только мышь, судьба которой уже порешена мной, живет где-то…

… Вот в такой вечер человек возвращается домой, складывает ровными стопками одежду, бумаги, выбрасывает ключи в клумбу под окном и, положив ствол в рот, нажимает спусковой крючок.

А потом жалеет о сделанном всю оставшуюся жизнь…

… И здесь я подумал: на кой хрен умирать ради всего человечества, если ты жил для себя исключительно всю свою жизнь…

… Хозяйка как специально кричит в коридоре, встав афедроном к выходной двери и на поллица в дверь своей комнаты. Она произносит «идиот» по отношению к своим близким с такой интонацией, что сразу видно, как она их бесконечно любит…

… И вдруг я узнал, что мыши не едят сыр. Будьте прокляты стереотипы! Да здравствует знание!..

…Скорее всего, сюжет моей жизни будет и далее так же пошл, каким был до сегодня. Я и на один дохленький романчик не наживу. Все будет как было и канет как не бывало…

В лучшем случае могу проходить по графе  «свидетель».. Да что уж там – «терпила» и есть. Внутренний редактор настаивает: «терпило», но говорят, как выше, а не так как язык обязывает. Он…

…Никогда не надеялся на то, что стану добрее. Да я вообще не знаю, что это такое – добро. Язык мой так ироничен, что тут же подсказывает добро равно барахло. А значит надо стать добреньким, чтобы обарахлиться. Язык вообще – такая штука, которая слои человеческой жизни, как нож луковицу, разобщает. И то, что казалось тебе цельным – крошится в салат. Объясни себе честно свой поступок одним словом, загляни в словарь синонимов. Если ты – убогий русский и в голове значений слов не знаешь. УУУ! Там такое найдешь, если еще и думать умеешь.

Да только пустое это все. Объясненное-то поймет не каждый, а уж труда себе почти никто не даст. Потому что: многия мысли – многия печали. Нех грустить, vita brevis est – brevi finietur.

…Когда пытаешься писать – основная проблема найти средства. Это у публицистов каких-нибудь средства – бумага и перо, или ноут и ворд. У человека разумного, то есть писателя, средства – фантазия и вещества, ее разгоняющие. Возможно, гормоны, возможно, свежий воздух. Для меня – алкоголь. Так уж повелось: максимально трезво я пишу нетрезвым. Возраст, наверное. Ибо в трезвом виде основное состояние моего ума – полное его отсутствие. Незаметно как, но стал я из бодрого и наглого авантюриста унылым и невзрачным дураком.

Зато, после первых стапятидесяти, на три части, настроение заметно меняется.

Так вот оно чаще всего и случается. Первые пятьдесят – рождают мысль, вторые – разгоняют, третьи – дают дышать полной грудью и так приблизительно до девятых. Тут уже начинается такое неписанное и недуманное, что ты стоишь на грани гениальности и очередных пятидесяти точно не хватает, чтобы грань эту перешагнуть. Отважно накатишь. Перешагнул…

Главное – первые девять в абзацы уложить…

… Я создал себе свой собственный прижизненный адок, чем может удивить меня вся дьявольская кухня в посмертии?..