Той, которую однажды встречу

Ты заблудившаяся веточка натруженной, сутулой
оливы, солнце над которой издевательски горит.
Старуха ветви по-над морем горемычно развернула,
но приютил тебя, малютку, Третий – и последний – Рим.

Ты переливчатая, звонкая, блистательно-больная
частичка юга и лавровых, дославянских, неживых времён,
но петербургские дожди тебя, дитя, до дрожи знают.
Тобой балтийский ветер восхищён.

В твою бессонную диковинную душу
протоки Северной Венеции стремятся вразнобой.
Дворцовый мост и мост Риальто не клочки бесстрастной суши
соединяют – напрямик они срастили нас с тобой.

Как тень, шагаешь ты по улицам гриппозным,
где, провожая царства и господ в ничто, растворены
невидимо в тоске гранита, мрамора и бронзы
высокопарные фамилии птенцов твоей страны.

Ты в сны шуршащих облаков глядишься,
скупое солнце дёргаешь за бледные лучи.
Извержена из сана озорница-аббатиса,
запавшая вразнос на ребе, что такбир кричит.

В своих кипучих окровавленных молитвах я рисую
твой зыбкий облик – это приказала мне трава…
Те кадры мне доносит память, а теперь несу я
тебе цветы облезлые и тощие слова!

Ты тёплый, чистый поросёночек Мадонны,
богинюшка убогая моя.
Святой палач, ты честно даришь вопреки закону
мещанам два квадрата безмятежного жилья.

Пока ты только семенишь, как Чиполлино,
по марципановой дорожке с захудалым узелком,
но ждёт Синьора Помидора гильотина,
а шеи гоев и кяфиров затрещат под тесаком.

О ниточка забытая, нескладная камея!
Как аква, чтоб её, тофана, наша робкая любовь
ни запаха, ни вкуса, ни расцветки не имеет,
но пляшет, будто зайчик солнечный, по батарее лбов.

Ты узы бестолковые невольно разрешаешь,
в стихах лакуны заполняешь, не изучена никем,
и предвещаешь революции кривляющийся шабаш –
ну а пока я только маленький цыплёнок в кипятке.

Однажды сложатся запальчивые атомы иначе,
ну а пока я (здесь, в одной из Богом выпачканных стран)
на колесе распятый перламутровый pagliaccio,
горящий страшным богомольным пламенем бадхан.

Хрустят мои смешные кости, как брускетты,
на жерновах Господних, но тому я только рад.
На улицах больных я, словно листик неприметный,
туда-сюда сную, ободранный о фасции оград.

Мой облик тает, словно белый шоколад, беспрекословно,
и – просветлённый, как шарманщик-снеговик, –
я прорастаю розой уголовной
из пепла нежного пропитанных песком и солью книг.

Тюрьма Земли висит-качается во мраке
вселенной, но, piccina, помни – на беду твоим врагам
я в этом мире, что сродни патриотичной пьяной драке,
построю Третий – и последний – Храм.